Суд. — Хвостовцы и Батюшнинцы. — И. Ф. Мануйлов и нонтр-разведиа. — Дело Ф. Ф. Утемана и Д. Л. Рубинштейна. — Последнее слово Рокамболн. — Приговор.
Судебное разбирательство по делу Мануйлова, длившееся шесть дней, выявило массу картин весьма пикантного свойства, но мы остановимся только на том, что непосредственно характеризует Мануйлова и то своеобразное положение, которое он занимал в соответственных сферах[39].
Так, между прочим, И. С. Хвостов, давая свои показания суду, установил, что познакомился он с Мануйловым еще в 1915 г. за завтраком в квартире тов. мин-, вн. д. С. П. Белецкого и затем продолжал с ним встречаться там же, особенно часто в феврале 1916 г., когда шли разговоры о назначении его тестя на пост министра финансов. Тогда Мануйлов рекомендовал Хвостову посоветовать своему тестю „войти в контакт" с премьер-министром Б. В. Штюрмером и поддерживать этот контакт через него, Мануйлова.
Подтверждает Хвостов, что инсценировка шантажа проведена была им по совету директора департамента полиции Климовича, которому он даже высказывал сомнение, примет ли еще Мануйлов от него эти 25 тыс. руб. От Климовича же он узнал и то, что Мануйлов в комиссии Батюшина не состоит и никакого дела о Соединенном банке там не производится.
— Значит, вы давали деньги не из страха, а для ловушки? — интересуется защита и И. С. Хвостов спохватывается:
— Впрочем, я и до сих пор так и не знаю, состоит ли Мануйлов в батюшинской комиссии!
— А дело о вашем банке в комиссии так, значит, и не производится? — продолжает защита.
— Нет, теперь производится. После первого назначения дела Мануйлова к слушанию, так сразу и началось. В Москве Логвинским, а здесь Резановым[40] во всех помещениях банка были произведены обыски.
— И тесть ваш вызывался для допроса?
Свидетель мнется, но после замечания
председателя роняет:
— Имел деловое свидание с Батюшиным.
Сам Татищев, добавляя к этому показанию, что при обыске в Соединенном банке служащих предупреждали о предании их военному суду за малейшее сообщение о самом факте обыска, также удостоверяет, что с Мануйловым он был лично знаком.
Весьма интересным было показание и сенатора Климовича, который сообщил суду ряд интересных данных о довольно загадочном поведении батюшинцев, вкупе с Мануйловым, у директора „Треугольника" Ф. Ф. Утемана. Климович был тогда еще директором д-та полиции и, прослышав об этом деле, счел нужным выслушать лично Утемана.
Обыск у него был произведен одновременно с обыском у Д. Л. Рубинштейна, причем на обыск этот явились от комиссии — член ее прап. Логвинский (б. московский присяжный поверенный) и „господин в штатском" — оказавшийся Мануйловым.
Ограничились они в своем обыске лишь имевшей уже 20-летнюю давность перепиской Утемана с женой, но зато особенно заинтересовались утемановскими коллекциями различной старины, а от этих коллекций перешли на принадлежавшие Утеману паи „Треугольника" и советовали ему, „в виду его немецкого происхождения", поскорее развязаться с ними, так как, мол, участие его в „Треугольнике" может кончиться для него арестом и даже высылкой.
Спустя несколько дней после обыска к Утеману явился комиссионер Рудановский и, сославшись на Мануйлова, предложил ему продать свои паи. Еще несколько времени спустя, ту же попытку сделал банкир Лесин, предложив ему при этом по 500 р. за пай при биржевой цене свыше 700 р.
Тогда же сен. Климович предложил Уте-ману подать об этом официальное заявление, но Утеман от этого уклонился, заявив, что:
— Мануйлов — такая сила, что я этим только погубил бы себя.
Но, когда к утемановскому инциденту прибавился еще казус и с И. С. Хвостовым, сен. Климович доложил обо всем мин. вн. дел. А. А. Хвостову и тов. мин. Степанову, и они указали свидетелю, что необходимо произвести самое тщательное расследование.
Во исполнение этого, конечно, прежде вРего, требовалось выяснить, какое отношение имеет Мануйлов к комиссии ген. Батю-шина и, вообще, имеет ли он к ней какое-либо отношение.
Сен. Климович официально запросил об этом ген. Батюшина, но последний ответил, что ответить на сие он не может, ибо это — тайна…
Тогда о роли Манасевича-Мануйлова министерство вн. дел запросило начальника петроградского военного округа, но тот отсветил то же, что и ген. Батюшин, добавив только, что в данном случае тот или иной ответ может дать только ставка верховного главнокомандующего.
Командировали туда тов. министра Степанова и тот получил там указания, якобы Мануйлов никакого отношения к батюшинской комиссии не имеет, причем последовал приказ расследовать дело Мануйлова в самом широком масштабе. Впрочем, сен. Климович этого приказа не видел, так как „дело шло по военному ведомству".
Характерен отзыв о Мануйлове, данный тут же сен. Климовичем, человеком по должности своей, во время мануйловских авантюр, достаточно всемогущим:
— Я был убежден, что раз Мануйлов требует денег, их ему необходимо дать, иначе скандал неминуем. Я знал, что Мануйлов такой человек, который способен на все, и для меня было ясно, что если бы даже и не было никакого дела о Соединенном банке, Мануйлов сумел бы создать его!
В дальнейшем развитии судебное следствие явило картину весьма оригинальную: свидетели резко разбились на две группы— одна, главным образом, банковые и финансовые деятели, превознося свою чистоту, всячески, если не прямо, то обиняком, старались утопить батюшинскую комиссию, пользуясь для сего, в качестве груза, Мануйловым и его близостью к полк. Резанову; другая группа— все прикосновенные к власти, с ген. Батю-шиным во главе, всячески старались выгородить Мануйлова, определенно выгораживая этим, конечно, и самих себя.
Секретарь митрополита Осипенко, который, увидев в квартире у Мануйлова И. С. Хвостова, сразу же сказал ему:
— Зачем вы пускаете к себе этого человека! — поясняет, что вызвана эта фраза была уверенностью в том, что И. С. Хвостов никогда не простит Мануйлову его расследования по делу Ржевского, в результате которого кузен его лишился портфеля.
Секретарь Штюрмера граф Борх, зашедший к Мануйлову во время обыска, дает о Мануйлове прекрасный отзыв и подтверждает его близость к батюшинской комиссии.
Наконец, сам ген. Батюшин, председатель чрезвычайной комиссии, рассказывает следующее:
В конце мая 1916 г. нач. штаба Верх. Гл. ген. Алексеевым на свидетеля возложено было производство расследования о деятельности банкира Д. Л. Рубинштейна, вызвавшего против себя ряд весьма серьезных подозрений. Для генерала, только что приехавшего с фронта, дело это представлялось чрезвычайно трудным, не столько по его сложности, сколько по чрезвычайным связям Д. Л. Рубинштейна в кругах правящей бюрократии, что делало почти каждый предпринимаемый в связи с его делом шаг сразу же и в первую очередь известным самому Рубинштейну. В связи с этим член комиссии полк. А. С. Резанов и рекомендовал свидетелю И. Ф. Мануйлова как очень надежного и сведущего человека, причем подчеркнул, что Мануйлов состоит при председателе совета министров и хорошо знает всю высшую администрацию.
В этом месте показания ген. Батюшина председатель суда перебил его коварным вопросом:
— А полк. Резанов не сказал вам при этом, что Мануйлов так же хорошо знает и Рубинштейна и даже получает от него различные, более или мейее крупные суммы денег?
— Нет, не сказал! — отмахивается ген. Ба-тюшин и продолжает свои дифирамб Рокамболю — Мануйлов, как осведомитель, оказал его комиссии много ценных услуг, и, именно, он и помог, по словам Батюшина, разобраться в деле Рубинштейна, которым был очень заинтересован и Б. В. Штюрмер, все время торопившийся и боявшийся, как бы дело не уплыло из комиссии. Между прочим, этим повышенным интересом Штюрмера к делу полк. Резанов и объяснил Батюшину присутствие Мануйлова на обыске у Рубинштейна, причем заодно он сообщил свидетелю об участии Мануйлова в обыске у Ф. Ф. Уте-мана, что было против правил комиссии, не допускавшей осведомителей до открытых выступлений от имени комиссии.
Как бы то ни было, опасения Штюрмер якобы стали оправдываться и против комиссии подняли, в связи s с обстоятельствами обыска у Ф. Ф. Утемана, резкую травлю, имевшую главной целью — вырвать из ее рук дело Рубинштейна.
Однако, дознание, произведенное по выяснению обстоятельств обыска и выдвинутых слухами обвинений против члена комиссии Логвинского, доказали его голубиную чистоту и всю вздорность сплетен.
— А кто производил дознание? — снова интересуется председатель..
— Я и Логвинский… рапортует генерал.
— Как? Сам о себе?
— Я слишком доверяю Логвинскому, и слишком мелки были обвинения. Нам было не до того! — гордо заявляет свидетель. — Я наперед знал, что все враки и дело тут в деле Рубинштейна, которым мы были тогда захвачены и которое хотели у нас выхватить!
Дальнейшие же показания ген. Батюшина настолько характерны, что их стоит воспроизвести стенографически.
— Собственно же о „деле Мануйлова", продолжает свидетель, — я узнал впервые только после его ареста. На другой день после этого я получил запрос из ставки Верх. Гл., состоял ли Мануйлов членом моей комиссии, кто меня познакомил с ним и т. д.
Я ответил на эти вопросы то же, что показал и вам, а затем выехал в ставку на личный доклад начальнику штаба ген. Алексееву. При этом устном докладе я высказал ему мое категорическое убеждение, что Мануйлов не мог взять взятки. Я указал, что если бы он хотел делать это, то уже давно мог бы получить несравненно более крупную сумму денег с Рубинштейна, но в деле Рубинштейна он был ультра-корректен. В своем докладе начальнику. штаба я высказал свое подозрение, что в деле возбуждения следствия против Мануйлова могла иметь место скорее всего месть. Мануйлов прежде всего был главным центром в деле Рубинштейна, в этом деле были заинтересованы многие лица и многие чины министерства внутр. дел. В особом докладе, представленном мною в ставку дополнительно, мною были сгруппированы все данные, касающиеся заинтересованности чинов министерства внутр. дел в деле Рубинштейна, причем из этого доклада видно, что лица, близкие к председателю совета министров, не стеснялись оглашать тайны, касавшиеся расследования по делу Рубинштейна. В докладе этом я указывал также на вполне естественное раздражение, которое было вызвано в банковских сферах деятельностью моей комиссии, — и допускал возможность того, что поход против Мануйлова именно и был вызван желанием дискредитировать мою комиссию.
Выслушав мой доклад, ген. — ад. Алексеев отнесся к моим предположениям с чрезвычайной внимательностью и поручил мне всесторонне расследовать дело, возбужденное против Мануйлова.
— Возвратясь из ставки, — рассказывает далее ген. Батюшин, — я отправился в штаб петроградского военного округа, который почему-то был заинтересован в деле Мануйлова в первую очередь. Но ген. Хабалов сделал вид, что он не только меня, но даже фамилии моей не знает и что вообще существует, мол, генерал Батюшков, а Батюшин весьма сомнителен. В конце концов, конечно, после долгих проволочек, он — вынужден был допустить меня к осмотру дела, и оно сразу же показалось мне чрезвычайно странным. Прежде всего, почему так поторопились поверить всего одному человеку — И. С. Хвостову? Потом я вызвал жандармского полковника Якубова, производившего якобы дознание по делу. Он долго не желал ничего говорить, но, — в конце концов, вынужден был признаться, что ни дознания по делу Мануйлова, ни даже просто слежки за ним не было, а было только совещание у Климовича, как арестовать Мануйлова.
— Я, — восклицает Батюшин, — двенадцать лет занимаюсь контр-разведкой. Провел массу сложнейших дел, как, напр., дело Мясоедова, но никогда и нигде до сих пор я не видел такой поспешности, с какою, вместо того, чтобы выследить и выявить обстоятельства дела, поторопились арестовать Мануйлова. Точно также вдруг, без всякого расследования было признано, что данная Мануйловым Шику карточка есть также доказательство шантажа. Я спросил полк. Якубова, прочел ли он, в порядке дознания, хотя бы рукопись статьи-интервью, которой Мануйлов придавал такое значение и которая была найдена у него на бюро. Оказалось, что даже это не было сделано. Он так мне и ответил: не читал потому, что французского языка не знаю, да и рукопись меня не интересовала. Обо всем этом я доложил начальнику штаба Верх. Главноком., как равно и о том, что Мануйлов сразу же сказал мне, что 25 тыс. руб. получил от И. С. Хвостова на агитацию в пользу кандидатуры его тестя на портфель министра финансов.
Что же касается утверждения ген. Климовича, будто ни он, ни министерство никак не могли узнать, состоял ли Мануйлов членом комиссии, то это, по словам свидетеля, абсолютно не соответствует действительности. Если бы министр на самом деле запросил его об этом, то, конечно, справка была бы тотчас же дана.
Доклад свидетеля начальнику штаба был последним доложен в свою очередь Верховному Гл-му (Николаю II) и в результате последовала резолюция о поручении свидетелю обследовать деятельность банков вообще.
Затем ген. Батюшин передает характерное обстоятельство. Параллельно с поручением, данным Алексеевым Батюшину, последовало повеление на имя ген. М. Д. Бонч-Бруевича о производстве специального расследования о действиях полк. Якубова и прочих лиц, производивших дознание по делу Мануйлова.
— Ген. Бонч-Бруевич, — говорит Батюшин, — оказался вполне солидарным со мною; он признал действия всех этих лиц неправильными и в этом смысле, в свою очередь, представил доклад в ставку, отмечая, что все дело Мануйлова произвело на него впечатление инсценировки. В разговоре же со мною ген. Бонч-Бруевич выразился еще определеннее: он просто назвал это дело провокацией.
В связи с показаниями Батюшина на суде зашла речь об оглашении предъявленной им резолюции, которая была положена на докладе свидетеля по делу Рубинштейна и поручала ему произвести общее обследование банков.
Защита настаивает на оглашении резолюции, хотя бы при закрытых дверях, так как по делу красной нитью проходит презумпция, что обыск в Соединенном банке был произведен вскоре после освобождения Мануйлова из-под стражи и являлся так сказать местью с его стороны, из резолюции же, на основании коей этот обыск был произбеден, видно, что положена она была задолго до освобождения Мануйлова.
Однако, ходатайство это вызвало почему-то резкий отпор со стороны представителей Соединенного банка и прокуратуры, и суд защите отказал на том основании, что резолюция не имеет никакого отношения к делу.
В общем с показанием ген. Батюшина совпали показания и членов его комиссии прап. Логвинскаго и полк. Резанова.
Логвинский, впрочем, внес в дело следующую деталь: Мануйлов, рассказывая свидетелю о 25 т. р., как о полученных на агитацию, уверял его, что хотел эти деньги вместе со статьей о Татищеве представить Штюрмеру с докладом, который должен был окончательно выявить физиономию семьи Хвостовых.
Что же касается полк. Резанова, то он подтвердил на суде свои близкие отношения с Мануйловым, его многолетним сотоварищем по работе в „Нов. Времени", причем отношения эти были закреплены, кроме того, еще и рядом чрезвычайно крупных и ценных услуг, кои оказал свидетелю Мануйлов специально по контр-разведке; так, напр., он изобличил в сношениях с германцами одно крупное страховое общество, а когда посторонние влияния стали вырывать из рук свидетеля и тушить это дело, то довести его до конца удалось тоже только благодаря помощи Манасевича-Мануйлова, который познакомил Резанова со Штюрмером.
Полк Резанов подтверждает, что Мануйлов присутствовал на обыске у Рубинштейна отнюдь не как лицо прикосновенное к комиссии, а по официальному поручению Штюрмера, который чрезвычайно интересовался, не сбежит ли Рубинштейн в самый последний момент заграницу.
О знакомстве Мануйлова с Рубинштейном свидетель знал, но ни одной минуты не предполагал возможности осведомления его Мануйловым о ходе дела, да и надобности, впрочем, в подобных предположениях не было, ибо свидетель с полной точностью установил, кто именно из штюрмеровского антуража осведомлял Рубинштейна о всех предполагавшихся по его делу шагах и мероприятиях.
Делал это член совета министра внутр. дел и старый друг Штюрмера — И. Я. Гур-лянд, и делал столь усердно, что когда свидетель явился на обыск к Рубинштейну, то последний встретил его весьма иронически:
— А я вас давно уже жду. Еще полтора месяца назад знал я о грядущей встрече и с тех пор слежу за вами. И удивительно здесь не то, — добавил Рубинштейн, — что я знаю о вашей слежке за мной, а то, что вы не знаете о моей слежке за вами…
Все дело Мануйлова свидетель готов считать результатом Есе той же вражчы, существовавшей между Штюрмером и Мануйловым, с одной стороны, и Хвостовым и Климовичем — с другой. Так, — напр., не кто другой, как ген. Климович, по уверению свидетеля, распространял и слухи о покровительстве Штюрмера Рубинштейну, заставившие премьер-министра (между прочим, это показал и Логвинский), так сказать, через Мануйлова форсировать дело последнего.
Что же касается газетной агитации за кандидатуру Татищева, то о переговорах И. Ф. Мануйлов говорил свидетелю в редакции „Нов. Времени" еще до возникновения дела, что вот, мол, гр. Татищев собрался в министры и просит его, Мануйлова, посодействовать этому. А. С. Резанов расхохотался, рассмеялся и подошедший к ним М. А. Суворин, заметивший:
— Ну, и веселенькое дело!
Между прочим, в связи с этими показаниями, оглашается текущий счет Манасевича-Мануйлова в Русско-Французском банке (принадлежавшем, как известно, главным образом Д. Л. Рубинштейну). Из этого счета явствует, что неоднократно на него вносились самим
Рубинштейном различные суммы: 200, 300; 500, 700 руб…
Председатель спрашивает Мануйлова, что значат эти взносы, и подсудимый объясняет, что, мол, Рубинштейн играл за него на бирже и доходы от этой игры и вносил на его текущий счет.
— А когда вы являлись к Батюшину осведомлять его о деле Рубинштейна, вы не сочли нужным осведомить его о ваших особых отношениях с тем же Рубинштейном и о получении с него денег? — спрашивает председатель.
— Но ведь, если бы я проиграл на бирже, свой проигрыш я возместил бы Рубинштейну, — о чем же было говорить!
— Я не об этом, — замечает председатель, — ответьте просто: вы сказали Батюшину; что Рубинштейн — ваш банкир?
— Нет, об этом я ему не говорил!
Однако, из дальнейшего выяснилось, что Мануйлов об этом своем текущем счете в Русско-Французском банке на предварительном следствии дал другие объяснения — и подсудимый поторопился „поправиться": деньги он получал от Рубинштейна не только в порядке биржевой игры, но и в виде доплаты к гонорару по сотрудничеству Мануйлова в „Новом" и „Вечернем Времени", так как, сделавшись во время войны одним из собственников газеты „Новое Времт", Рубинштейн увеличил гонорар некоторых особенно денных сотрудников из своих личных средств.
Допрошенный по этому поводу: А. С. Резанов, в качестве сотрудника „Нов. Времени", однако вынужден был признать, что о таком явлении ему ничего не было известно.
К числу преломленных в процессе решающий моментов судьбы нашего героя несомненно нужно отнести и показание Ф. Ф. Утемана.
Отметив сначала, что инициатором разговора о паях „Треугольника", которые де лучше продать, дабы отвлечь от себя подозрение в способствовании врагу, был не Мануйлов, а Логвинский, Мануйлов же лишь поддакивал ему, Ф. Ф. Утеман передает факт, что когда к нему пришел антиквар Рудановский, то предложение шло уже прямо от Мануйлова, которого он знал как любителя антиквариата. Рудановский получил от него предложение „сделать выгодное дельце", на котором можно хорошо и притом легально заработать, надо было лишь воздействовать на Утемана, чтобы тот продал свои паи „Треугольника" — и притом не по 700 р., что было их настоящей ценой в то время, апо500р. запай. Рудановский, по его словам, возразил, что ведьтрудно же ожидать, чтобы человек в здравом уме и твердой памяти сам по своей воле пробил в своем состоянии брешь в 6.000.000 руб. (у Утемана было 30 тыс. паев), но Мануйлов ответил, что Утеман запуган обыском и наверное согласится, так как он германец по происхождению, а общество „Треугольник" также подозревается в близости к германцам.
Наконец, если по обстоятельствам потребуется, то можно будет устроить и еще один обыск у Утемана, а то, ради пущего доказательства, и выслать его из Петрограда. Попутно в „Вечернем Времени" шла травля. Утемана и, на вопрос Рудановского о ее природе, Мануйлов с готовностью ему ответил:
— А это я его мажу!
Как всегда, заключительным аккордом процесса явилось последнее слово подсудимого. Волей истории это было действительно его последним словом, сказанным им о себе по крайней мере публично. И простая справедливость заставляет нас привести его почти целиком, не говоря уже о том, что и оно вносит много штрихов для обрисовки Мануйлова.
— Здесь не столько меня обвиняли, — начал Мануйлов, — сколько поносили. Но я не буду оправдываться, ибо ошибки могут быть в жизни каждого человека и тем больше их могло быть и было у меня, который слишком рано должен был начать самостоятельную жизнь, и при этом уже с двадцатилетнего возраста оказался связанным с лицами, стоящими у высшей власти.
Начну с обвинения, брошенного мне в том, что я печатал в газетах заметки об обысках и арестах в банковском мире с целью шантажировать банки. Это обвинение совершенно неосновательно. Для того, чтобы газеты имели и печатали эти заметки, вовсе не надо было Мануйлова и его шантажных задач: всем известно, как блестяще поставлен сейчас в газетах репортаж, и любой полицейский хроникер, специально имеющийся в каждой редакции, доставляет своей газете ежедневно все сведения о происшедших за сутки обысках и арестах, какой бы секретный характер они ни носили. Я категорически отрицаю это, и в особенности нелепо это обвинение в применении к делу Рубинштейна, ибо оно слишком было известно, и перипетии его не могли оставаться тайной и даже для самой широкой публики…
Перехожу к истории с И. С. Хвостовым. Я уверяю вас, что он принес мне свою статью вместе с 25 тыс. руб., когда был у меня в последний раз. Деньги эти были мне даны именно для проведения этой статьи. Кроме того, И. С. Хвостов неоднократно просил меня способствовать сближению бывш. министра внутр. дел А. Н. Хвостова с некоторыми лицами, так как бывший министр все еще не терял надежды снова занять государственный пост. Здесь говорят, что переданная мне
И. С. Хвостовым статья утратила в то время свое значение, так как председатель московского биржевого комитета, о котором также шла речь в статье, уже отказался от предлагавшегося ему поста. Ко ведь именно с устранением кандидатуры Крестовникова и открывался путь к портфелю для Татищева.
— Прокурор удивлен: неужели статья в газетах может способствовать проведению того или иного лица в министры! — иронически восклицает Мануйлов. — Но я, как человек близкий к политике и долго живший заграницей, могу уверить прокурора, что заграничная пресса многое может сделать. Гр. С. Ю. Витте был умным человеком, и я категорически заверяю вас, что он всегда, когда хотел провести какую-нибудь идею в жизнь, считал нужным прибегать к услугам заграничной прессы. Он' помещал там соответствующую статью, а затем она, уже как мнение заграницы, перепечатывалась русской прессой. Такой порядок я предложил Хвостову. Он возражал мне. Ему хотелось, чтобы газетная кампания в пользу кандидатуры его тестя велась в русских газетах: „Мы, — говорил он, — не пожалеем для этого никаких денег. Мы заплатим сколько угодно" и подчеркивал, что „мы" — это прежде всего банк. Но я, — принимает гордую позу Мануйлов, — заявил ему, что русская печать, слава богу, неподкупна, за исключением маленьких специально шантажных биржевых газет. За границей сделать это легче.
— Итак, — продолжает Мануйлов, — получив от Хвостова статью, я предполагал напечатать ее за границей, в Париже. И. С. Хвостов, который, собственно говоря, к банку имел касательство не такое уже большое, а больше состоял на посылках у своего тестя, по пяти, по шести раз в день звонил ко мне по телефону, ибо как это ни странно, но обстоятельства действительно были таковы, что я мог быть полезным графу. И я даю честное слово, я клянусь вам, что я говорю правду: статью Хвостова я должен был передать известному французскому журналисту Ривэ, временно находившемуся тогда в Петрограде, а он уже отвез бы ее в Париж и там передал бы моему близкому приятелю Роэльсу, заведующему политическим отделом в газете Temps. Вот говорят, что 25 тыс. руб. это слишком невероятная и страшная плата за напечатание статьи. Но я могу вас заверить, что самому мне, по поручению нашего правительства, приходилось платить заграничным газетам много больше 25 тыс. руб. за заметки в сорок строк.
— Меня рисовали здесь каким-то злодеем и хищником. Но я во всю свою жизнь никогда и никого не обидел. Были ростовщики, у которых я брал деньги, но они все получили. Я брался за устройство всяких дел и устраивал их, а если это не удавалось, деньги возвращал. Все обвинения в шантажах, предъявлявшиеся мне охранной полицией, основаны на показаниях моего письмоводителя Родионова, который был арестован охраной без всяких к тому данных и с единственной целью вырвать у него нужную для них характеристику мою. Его схватили посреди ночи, и вы можете представить себе настроение, в котором он давал показания. Конечно, он показывал все, чего там хотели от него. То же было с остальными свидетелями моих шантажей: их всех почему-то допрашивали ночью и заставляли говорить против меня.
— Моя жизнь. — грустно замечает подсудимый, — вообще сложилась так, что я всегда стоял поперек дороги охранному отделению. Почему? Да просто потому, что мы не сходились во взглядах на приемы. В охранном отделении считали полезным то, против чего я энергично всегда протестовал. Так, напр… я всегда был против участия агентов политического сыска в революционных организациях, и на этой почве у меня бывали крупные столкновения принципиального характера. А мою правоту ярко доказало дело Азефа: я всегда говорил о той опасности, какую представляет секретный агент, находящийся в центре боевой организации. Я доказывал, что всегда может наступить при этом положении такой момент, когда из пассивного агент этот перейдет в активное состояние и даже совершит самое страшное преступление. В деле Азефа так и вышло, и патрон его, ген. Герасимов, никогда не мог простить мне моего прогноза, что и создало в охранном отделении враждебную против меня атмосферу, причем борьба, которую вели против меня жандармы, красной нитью проходит и по настоящему делу.
— Во всяком случае, — возвращаясь вновь к сути дела, продолжает Мануйлов, — принимая у себя И С. Хвостова, я быть может и поступал слишком легкомысленно. Но некоторые круги, стоявшие очень высоко, весьма интересовались тем, что делалось у Хвостовых после истории с Ржевским. Мне было сказано, чтобы я следил за Хвостовыми, завел бы с ними сношение, чтобы я был в курсе того, не предпринимают ли они чего-нибудь. Так что когда И. С. Хвостов пришел ко мне, я даже подумал: „на ловца и зверь бежит". Мои друзья, в том числе и граф Борх, предостерегали меня об опасностях этой охоты, советовали не пускать к себе Хвостовых, так как они не простят мне расследования по делу Ржевского и будут мстить. Но я был слишком многим обязан тем, кто поручил мне следить за Хвостовыми, и отказаться от этого не мог. К делу же Ржевского я мог относиться спокойно, и рвение, проявленное мною в нем, понятно без всяких подозрений, ибо я считаю, что убийство справа так же недопустимо, как и убийство слева; и оно становится особенно страшным тогда, когда покрывается лицом, занимающим высокий государственный пост.
— У нас в России слишком легко относятся к человеческим репутациям, слишком легко раздают клички. С момента возникновения этого дела в газетах было напечатано столько легенд обо мне, столько всякой лжи, что в иных сообщениях я сам себя не мог узнать. Как на пример этэго, укажу вам на рассказ одной газеты о моей деятельности в Риме. Это какие-то похождения человека в маске в стиле XV века. Но я не опровергал газетных сообщений, я ждал гласного суда, который должен был осветить мою жизнь. И что же страшного нашли вы здесь? Здесь старались опорочить мою служебную деятельность… Но я служил моему государю и служил честно. Это только у нас в России относятся отрицательно к охранной службе, заграницей же политическая полиция пользуется уважением. Там агентов сыска принимают в лучших домах. И я в своей работе этого рода заботился только об интересах своего отечества. Многого, конечно, я не имею права рассказывать вам, но отмечу между прочим, что на мою долю выпала высокая честь охранять во время русско-японской войны эскадру Рождественского во время прохождения ее Суэцким каналом. Меня тогда вызвал к себе министр внутр. дел кн. Святополк-Мирский и поручил мне охрану берегов канала. Теперь не тайна, что е Суэцком канале нашей эскадре грозила серьезная опасность со стороны японцев, и избегнута эта опасность была благодаря мне. За это я, еще совсем молодой человек, был награжден по статуту прямо орденом св. Владимира 4-й степени.
— Прошу же вас: судите меня без всякой предвзятости…
Присяжные заседатели совещались об участи Манасевича-Мануйлова недолго и признали его виновным во всех предъявленных к нему обвинениях полностью, а суд на основании этого вердикта приговорил его к полуторам годам арестантских отделений с лишением всех особых, лично и по состоянию присвоен ных прав и преимуществ.
Для Рокамболя такой приговор граничил, конечно, со смертью гражданской!
Во всяком случае, карьера Мануйлова была закончена надолго, а февральская революция, разразившаяся через неделю по окончании его дела, громко сказала:
— Навсегда!