Конец августа, но знойно.
Яркий дятел гулко работает своим долотом на высохшем суку... Грациозная белка, испуганная шумом чьих-то неосторожных шагов, выронила изо рта шишку и стремительно мелькнула меж веток. Мгновение – и она уже на соседнем дереве и, точно струйка воды, катится вниз по стволу. С оглушительным треском, сверкая красной подкладкой, поднимаются из травы кузнечики.
Гришук, насвистывая, шел под зеленым сводом. Любил он такие местечки! Направо поднимались в гору стаи березок и осинок, веселых и задорных под утренним солнцем, слева – вниз по склону убегал к болотам темный сосняк. Осеннее солнце ласково золотило багряную листву деревьев и вырезные навесы папоротника, поднявшегося сплошной крышей. Кое-где по земле стлались красные гроздья костяники. Немного в стороне от тропки вздули хвою грузди.
Гришук шел на разведку.
Вот уже неделя, как экспедиция стоит лагерем на новом месте. У Пахомовского скита они прожили без особых приключений дней десять, выжидая, пока Тошка будет в состоянии ходить. Потом продвинулись еще верст на сто дальше к северу. Где-то здесь, в верховьях одной безвестной речонки, и должна была, по их расчету, находиться Вогульская пещера. Речонку они нашли, а пещеры до сих пор не оказывалось. Впрочем, до самого верховья они пока еще не дошли. На всякий случай эту неделю отдыха они использовали для разведок. Ни нападений зверей, ни несчастных случайностей за это время они не переживали. Зато все время стояла жара, и нестерпимо наседал гнус – бич этих мест. Гнус буквально заедал. От него спасались только костром. На последнем совещании решено было дойти до самых истоков речонки, там произвести снова разведки, и, если ничего не найдут, возвращаться домой.
Надо сказать, что ребята уже вдоволь настреляли рябчиков и глухарей и порядком устали от путешествия Хлеба и сухарей уже не было, вышла вся соль, соскучились по дому, по людям и газетам. Скоро два месяца, как они находились в лесу, вдали от человеческой куль туры и удобств. Все леса, леса, леса... И уже через месяц должны были начаться занятия в школе. Вспоминая иногда о своей алгебре, Андрей только вздыхал. Тянуло ребят и к дому, в особенности Федьку. Только одному Гришуку жаль было уходить от такого приволья. Охотник он был плохой, но любил Урал. Теперь он каждый день с утра ходил на рекогносцировку, но больше мечтал, чем охотился или разведывал. А то устанет ходить, сядет на дерево, вынет тетрадку, карандаш, глядишь – и стихотворение.
Пока звериная дорожка вилась под гору, Гришук шел точно крытым коридором под зеленым навесом ветвей. Когда же приходилось подниматься вверх, зеленая крыша исчезала, спине и непокрытой кудрявой голове становилось горячо от солнца. Хорошо! Осеннее солнце, блистающий владыка этого прекрасного сада, кинуло на землю такую бездну ярких, ослепительных красок: и золото берез, и багряные пятна осин, и зелень дорожек, и миллионы отчаянно веселых солнечных зайчиков. И у стволов деревьев и под ногами Гришука – повсюду пляшет неугомонная сеть теней, и земля живет.
Дорожка свернула вверх по горе и стала каменистой. По обе стороны теперь сплошные стены темно-бурых безжизненных сосен, под ногами ковер мертвой хвои. Глухо шумит ветер в отдельных вершинах. Распластавшись в безоблачном небе, высоко плавают ястреба. Вон у той старой сосны, корни которой густо усеяны белым пометом, их гнездо. Сколько жизнерадостных певцов прекрасного сада замучено в этом разбойничьем замке! И повсюду здесь; у корней старых деревьев, в темных норах и ямах живут настоящие убийцы лисы и другие хищные звери. Не по нутру Гришуку здесь. По едва заметной тропе, проложенной зайцами, он свернул в сторону и стал продираться сквозь чащу, ежеминутно цепляя на себя паутину за паутиной.
Его провожает торжественный шум леса.
Крак, уже оперившийся, с отросшими крыльями, следует за ним, как собака, – только не по земле, а перепрыгивая с дерева на дерево. Уставая, он, по старой привычке, бесцеремонно садится Гришуку на голову или на плечо.
Раньше ребята боялись, что Крак улетит, как только подрастет. Не тут-то было. Он привязался к ним, как щенок, и буквально всюду сопровождал их, летая над головами. Он, видимо, чувствовал себя с людьми лучше, чем с какими бы то ни было другими живыми существами. Ребята с ним так сжились, что не обращали на него внимания до тех пор, впрочем, пока он не давал знать о себе каким-нибудь скандалом. На это он был большой мастер.
...Замечтался Гришук... Впереди – неожиданный просвет. Вот так полянка! Он вошел словно в комнату с застоявшимся ароматом лесных трав и спелой костяники. Сколько ягод! Придется лечь на землю и есть.
Гришук беспечно положил ружье на траву и, растянувшись на пригорке, несколько минут лакомился душистыми сочными ягодами, переползая с места на место. Он совсем забыл, что находится в диком лесу, где опасность сторожит человека на каждом шагу. Незаметно пробираясь от куста к кусту, он вполз в густую траву. Впереди него, покачиваясь, точно на рессорах, подскакивал Крак, бойко склевывая ягоды перед самыми его пальцами. Озорничая, он то набирал их полон рот, то снова выпускал.
– Да отвяжись ты, окаянная сила! – замахнулся на него Гришук, когда вороненок выклюнул у него ягоду из самых зубов.
Крак вспорхнул на ближайшую ветку – и вдруг раздался его неистовый тревожный крик.
Гришук мгновенно вскочил на ноги. И вовремя!
В каком-нибудь полуаршине от того места, где он только что шарил рукой, из травы смотрела, горя злобными сургучными глазами, потревоженная свирепая хозяйка поляны – гадюка. Крак летал над ней и неистово кричал.
Через секунду гадюка яростно крутилась и шипела под сапогом Гришука.
Гришук поднялся на ноги и пошел обратно.
– Ты, Краченька, совсем умница, – говорил он, ласково гладя шелковистую спину вороненка, севшего к нему на руку.
Крак все еще хохлил дыбом перья, злобно пучил на поляну глаза и неистово орал.
– Успокойся! Умница! Совсем бы хорошая была птица, если бы только у меня карандаш и бумагу не отнимал, когда пишу... Да, да, умница! Зачем только целых пять страниц из моего дневника искрошил этим вот дурацким носом?.. Да у Федьки аптеку разграбил, разбойник ты! – Он слегка щелкнул его по огромному блестящему носу. – А сейчас, может быть, жизнь мне спас. Ну, разве не разбойник?..
Как всегда, когда его гладили, Крак притих, присел, утянул голову, задернул глаза пленкой и, начиная засыпать, как-то нежно захрипел.