Генерал Кабанов прислал в госпиталь строительный батальон. Это были пожилые усатые плотники, только недавно призванные из запаса и, по приказу родины, надевшие морские тельняшки. Полтора месяца назад они мирно работали в рязанских колхозах. На пустыре началось круглосуточное рытье котлована для будущей «хирургии № 1», как впоследствии мы назвали подземное отделение, выросшее из главной операционной. В то же утро на расстоянии семисот метров от подвала, в тени прибрежного соснового леса, строители выкопали первые сотни кубометров земли для «хирургии № 2», возглавить которую предстояло Шварцгорну. И здесь и там, помимо плотников и землекопов, вне всяких графиков и расписаний, работали санитары, врачи, сестры. Столбовой, Белоголовов и Шура, сполоснув руки после операций и перевязок, бежали на стройку и брались за лопаты. Маруся Калинина и Саша Гусева, увлекая за собой других девушек, перетаскивали на носилках сырую каменистую землю. Час назад на этих носилках лежали раненые гангутцы. Капитан Чернышов, сбросив китель и засучив рукава, выбирал для себя самые трудные участки работы.
Опыта постройки подземных сооружений не было ни у кого, и мы приступали к новому делу, не зная, удастся ли нам довести его до конца. Котлован с каждым днем становился все длиннее и глубже. По краям его громоздились горы земли и песку. Отставив лопаты, мы прикидывали мысленно расположение наших будущих помещений. Не обходилось, конечно, без горячих, но быстро забываемых ссор. Госпитальный техник Зисман целые дни безотлучно проводил в котловане. Он вникал в каждую мелочь строительства. Его голова была переполнена блестящими архитектурными замыслами. Помещения операционного блока ему удалось распланировать так удобно и хорошо, как будто он всю жизнь был хирургом.
— Сюда вы будете помещать шоковых раненых, здесь я поставлю финскую печь, — говорил он, чертя палкой борозды по влажному дну котлована. — Операционная будет иметь две двери — одну для вноса, другую для выноса раненых. Соединить ее дверью с перевязочной, на чем настаивает Столбовой, — значит нарушить основные правила асептики.
Столбовой нередко вступал с Зисманом в ожесточенные споры, и их голоса гулко раздавались тогда в глубине подземелья. Белоголовов, я или Шура с трудом разнимали их и разводили в разные стороны.
— Он ничего не смыслит в хирургии! — кричал Столбовой, сверкая глазами и с трагическим видом расстегивая воротник кителя. — В лучшем случае этому, с позволения сказать, архитектору можно доверить постройку небольшого курятника. Каким образом мы будем оперировать в брюшной полости, если он повесит лампу у самого потолка?
— Да объясните вы, ради бога, ему, — стонал издалека Зисман, — что лампа будет по желанию хирурга опускаться и подыматься. Этот человек не может или не хочет меня понять!
Выйдя из котлована и поворчав немного, Столбовой успокаивался и забывал о недавней ссоре. Через полчаса его снова можно было видеть на стройке. Он прохаживался и мирно беседовал с Зисманом.
Белоголовов давно интересовался историей подземных медицинских сооружений. У него была собрана большая литература о госпитальных укрытиях, известных с самых древних времен. Он вынимал иногда из чемодана какие-то пожелтевшие рукописи и с любовью рассматривал их в часы ночной тишины.
Однажды, после большого приема раненых, мы отдыхали на опушке парка. Я попросил Белоголовова рассказать нам о подземных госпиталях. Он лежал на траве и задумчиво смотрел на полоску зеркально спокойного моря.
— После войны я напишу об этом целую книгу, — сказал наконец он. — Русские всегда были мастерами подземной войны. В начале XVII века, когда поляки окружили Смоленск, наши воины построили в осажденном городе подземные переходы и специальные палаты для раненых. Это была настоящая народная забота о людях. Через сто лет петровские траншеи вызывали удивление шведов. Иноземцы, ворвавшиеся на нашу исконную землю, склонили головы перед архитектурным мастерством русских. Далее, в 1854 году, во время осады Севастополя, русские солдаты прорыли в земле длинные галереи общим протяжением около семи километров. При тогдашней технике эта работа представляла необычайные трудности. В английской газете «Times» появилась тогда статья с описанием наших подкопов перед четвертым бастионом. «Они являются, — говорилось в статье, — самым изумительным и чудесным зрелищем науки и искусства, соединенным с непреклонной волей и неутомимым трудолюбием». Великий русский хирург Пирогов, прибыв в осажденный и разрушенный Севастополь и сразу оценив обстановку, перевел армейский и морской госпитали в глубокие казематы четвертого бастиона. Он понимал, что под постоянным артиллерийским обстрелом никакая хирургическая работа на поверхности земли невозможна. Наконец, во время русско-японской войны, в 1904 году, во Владивостоке был великолепно оборудован большой подземный госпиталь, которому, однако, по условиям боевых действий, не пришлось принять ни одного раненого, ни одного больного…
Белоголовов замолчал и вопросительно поглядел на нас.
— Может быть, все это вам неинтересно? — нерешительно спросил он.
— Продолжайте, Николай Николаевич, продолжайте!
— Что же, собственно, продолжать? Все дальнейшее общеизвестно. Женевская конвенция 1864 года, по которой все медицинские учреждения воюющих армий находились под защитой Красного Креста, была нарушена немцами в первый же месяц войны, в августе 1914 года. Офицеры Вильгельма стали расстреливать наши санитарные поезда. Они не пожелали признать и решений Брюссельской конвенции 1874 года, призывавшей воюющие страны всячески щадить при бомбардировках лазареты, санитарные суда и другие места скопления раненых. Немцы систематически уничтожали лечебные учреждения как русских, так и союзных армий. Известный наш хирург, профессор Оппель, в своих «Очерках хирургии войны» предусмотрительно писал тогда, что в будущей войне медицинской службе придется уходить под землю и иметь для строительных работ собственные инженерные части. Мне кажется, что самый простой и надежный вид подземного госпиталя — котлован с мощным железобетонным или железокаменным перекрытием.
Белоголовов кивнул головой в сторону нашего котлована, из глубины которого вместе с ударами топоров доносились отрывистые выкрики Столбового и Зисмана.
Нам на Ханко больше, чем другим военно-медицинским частям, нужно было искать убежища под землей. Понятия «фронт» и «тыл» здесь совершенно перепутались и потеряли свой прежний смысл. Артиллерийские батареи на Утином Носу, в километре от финского берега, имели все общеизвестные признаки фронта (сплошной огонь, кровь, круглосуточное ожидание десанта), а так называемый «дом отдыха артиллеристов», находившийся в пяти минутах ходьбы от батарей, среди выжженных стрельбою деревьев, относился уже к «учреждениям глубокого тыла». Артиллеристы, получавшие трехдневную путевку в этот «дом отдыха», уходили туда с наивным желанием «отдохнуть» от утомительного военного напряжения. Они целыми днями пролеживали в гамаках и заставляли себя наслаждаться «тишиной» и «покоем».
На аэродроме, беспрерывно дымившемся от бомбардировок, кипела горячая фронтовая жизнь, а в тысяче шагов от него, в нашей главной операционной, шла «спокойная тыловая работа».
Итак, 8 августа мы приступили к строительству подземных убежищ. Котлован, предназначенный для «хирургии № 1», глубиной около двух метров, имел форму буквы «Т» с общей площадью в триста квадратных метров. Работы производились вручную. Тысячи тонн глины, земли и песку пришлось перебросать лопатами в течение десяти дней. Все врачи и сестры главной операционной, как курортники, загоревшие от палящего солнца, ежедневно проводили на стройке 10–12 часов. Когда котлован был окончательно вырыт и под дном его устроен дренаж для стока грунтовых вод, строительный батальон приступил к возведению перекрытия — самой трудной и ответственной части работы. Запасы строительных материалов на Ханко подходили к концу, и каждую мелочь, вплоть до железных скоб и гвоздей, приходилось доставать с необычайным трудом. Здесь нам пригодились многочисленные знакомства Белоголовова и его необыкновенная предприимчивость.
В двадцатых числах августа перекрытие было закончено. Общая толщина его равнялась приблизительно трем с половиной метрам. По расчетам ханковских инженеров, оно предохраняло от прямого попадания восьмидюймовых снарядов и бомб весом в двести пятьдесят килограммов. Мы торжествовали.
Только после двухнедельного беспрерывного труда до нас дошло, какая огромная работа совершена нами. События торопили гангутцев — и на дальнейшее крепление потолка уже нехватало времени.
А между тем, по архитектурным законам, для предохранения от пятисоткилограммовых бомб перекрытие должно было иметь толщину до пяти метров и состоять из сплошного железобетона. Гитлеровцы же по большей части бросали на Ханко тысячекилограммовые бомбы, и защита от них представлялась нам делом будущих месяцев. Зато снаряды, горохом сыпавшиеся на город, были почти безопасны для нового госпиталя.
Постройка произвела на всех неизгладимое впечатление. Когда, с целью испытания, по перекрытию проехал трактор с многотонным грузом булыжников, способным раздавить обыкновенный жилой дом, как спичечную коробку, никто из находившихся в убежище не заметил даже дрожания потолка. Знакомые летчики, которые по приказанию Кабанова поднимались в воздух для контрольного обозрения подземного здания, рассказывали потом, что с большой высоты оно полностью сливалось с однообразным скалистым ландшафтом ханковского побережья.
Внутренняя часть здания в окончательно отделанном виде состояла из огромной палаты, вмещавшей шестьдесят двухъярусных корабельных коек, едва не упиравшихся в потолок, из операционной, перевязочной и многих других комнат, без которых невозможна сложная хирургическая работа. В кабинете, или, как мы говорили, в каюте дежурного врача был особый уют. В этой маленькой комнатушке едва помещались диван, стол и несколько стульев. Стены, выложенные темнозелеными плитами, казалось, хранили в себе вечную, нерушимую тишину. Вода доставлялась в подземелье через краны, присоединенные к городскому водопроводу, который почти бесперебойно действовал все пять долгих месяцев обороны Ханко. За качеством воды наблюдала базовая лаборатория, состоявшая из двух человек — доктора Гуральника и фельдшера Иванова. Гуральник жил в нашем подвале вместе со Столбовым и Будневичем. Утром, наскоро проглотив стакан чаю, он уходил в город и возвращался домой перед наступлением ночи. Что он там делал, никто не знал. Все знали только одно: на Ханко не было заразных болезней и была великолепная, чуть пахнущая хлором вода.
Находясь под землей и намыливая руки над безукоризненно чистым фаянсовым умывальником, мы переживали волнующее и светлое чувство. По воле наших людей, непобежденных защитников Ханко, бегущая струйка воды необрываемой нитью связывала нас с внешним миром, откуда через толстые стены не доносилось никаких звуков, никаких признаков жизни.
У всех трех выходов подземелья стояли красивые изразцовые печи, похожие на цветные шкафы. Что касается вентиляции, то о ней лучше всего сказать словами Зисмана: «Она была приточно-вытяжной посредством деревянных горизонтальных и вертикальных воздуховодов…»
При переводе на обыкновенный человеческий язык это означало, что мы совершенно не замечали разницы между наружным воздухом и воздухом подземелья, хотя гам всегда находилось больше ста раненых с пропитанными кровью и гноем повязками.
Все комнаты освещались электрическими лампами от небольшого движка, который беспрерывно стучал возле дороги в сделанном для него кирпичном укрытии. Своим громким стуком и темными клубами дыма, поднимавшимися в прозрачное осеннее небо, он, несомненно, привлекал к себе внимание финских наблюдательных постов и демаскировал госпиталь. Многие с тревогой посматривали на движок и на клубящийся дым и думали, что финны вот-вот обрушат на этот квадрат свою артиллерию. В скором времени техники придумали какое-то усовершенствование, которое приглушало неистовый шум мотора и рассеивало дым по земле. Иногда движок капризничал, и нам приходилось довольствоваться керосиновыми лампами и свечами. Это бывало довольно часто. Мы уже привыкли к работе в полутьме. На всякий случай Маруся бережно хранила в операционной аккумулятор, подаренный нам в самом начале войны командиром одной подводной лодки. Она держала громоздкий ящик в самом дальнем, почти недоступном для глаза углу и разрешала пользоваться аварийным светом только во время самых трудных и кропотливых операций.
Отделка подземного госпиталя напоминала комфортабельный железнодорожный вагон: оштукатуренные стены были выкрашены фисташковой масляной краской, полы устланы линолеумом, взятым из разрушенных городских домов, в длинных и узких проходах между кроватями висели матовые плафоны.
Приблизительно так же выглядела и «хирургия № 2», только она состояла из двух стандартных дачных домов, глубоко зарытых в землю на некотором расстоянии друг от друга. Эти убежища имели даже центральное отопление.
Весь август ушел на строительные работы. Однако бои не прекращались, и раненые поступали по-прежнему. Как и в июле, мы принимали и оперировали их в нашем обжитом и густо населенном подвале.
Главные боевые столкновения происходили теперь на островах, окаймляющих Ханко. Там действовал сводный батальон капитана Гранина. Его штаб находился на острове Хорсен, среди пустынных и мрачных скал. На Ханко этот батальон называли «легендарным отрядом» и на каждого матроса, сражавшегося в нем, смотрели как на героя. Отряд рос не по дням, а по часам. Туда добровольно стекались самые отважные краснофлотцы из всех морских частей гарнизона. Они в шутку называли себя «детьми капитана Гранта». Однако эти «дети» были страшны для врага. Финны прозвали гранинских молодцов «черными дьяволами» и панически боялись вступать с ними в рукопашные схватки. Много раз, увидев издали приближающиеся к ним полосатые тельняшки или короткие черные бушлаты, они без боя бросали свои укрепления.
Капитан Гранин, суровый, молчаливый, крепкий мужчина с окладистой черной бородой, отпущенной во время войны, олицетворял собою бесстрашие и беспредельную краснофлотскую удаль. Старый кадровый артиллерист береговой обороны, он в 1939 и в 1941 годах дал первые ответные залпы по белофиннам. Генерал Кабанов, намечая операции по захвату окружающих Ханко островов, где базировался москитный флот и стояли финские батареи, выбрал для этой цели бесстрашного Гранина. И он не ошибся. Гранинский отряд творил чудеса, он занимал остров за островом и отодвигал врага все дальше и дальше от осажденной советской крепости.
Гранинцы выделялись своим видом: лихо заломленная бескозырка, распахнутый бушлат с голубеющей из-под него тельняшкой, низкие сапоги гармоникой, кинжал и связка гранат за поясом, на груди автомат и, как обязательный знак принадлежности к легендарному отряду, — длинные усы с завитками и большие пушистые баки. Это была незыблемая форма сводного батальона.
Начальником санитарной службы отряда был молодой румяный врач, получивший перед самой войной небольшую хирургическую подготовку в ханковском госпитале. Он считал себя уже сложившимся, зрелым хирургом и самостоятельно обрабатывал раны. Для матросов было бы лучше, если бы он этого не делал. Борясь с шоком, он иногда поил краснофлотцев изрядными порциями водки. Однажды несколько раненых, доставленных с островов «в тяжелом шоковом состоянии», как было написано в сопроводительной карточке, лежали на носилках в сортировочной комнате. Неожиданно они затянули хором веселую песню. Столбовой присмотрелся к ним ближе, наклонился, принюхался.
— Да эти молодцы, оказывается, под большим градусом! — сказал он. — Раны-то у всех пустяковые!
Действительно, никакого шока у них не было и в помине.
Не один раз, из-за трудности переправы через обстреливаемый залив, раненые прибывали в госпиталь с большим опозданием. В одну из штормовых и дождливых ночей в подвал привезли пятерых краснофлотцев, три дня блуждавших на шлюпке по неспокойному морю. Все они были до крайности истощены жаждой, бессонницей и воспаленными ранами. У одного пожилого матроса с белокурыми, насквозь прокуренными усами начиналось заражение крови. Несмотря на почти безнадежное состояние моряка, мы все-таки рискнули сделать ему операцию, и он выздоровел.
Отходя под давлением гранинцев от берегов Ханко, финны готовили между тем из отборных своих частей специальную ударную группу для захвата потерянных островов. Эти десантные войска, под командой немецких офицеров, две недели проходили в шхерах жестокую, изнурительную тренировку. Наконец 16 августа ночью немцы решили пустить их в атаку. Начался шквальный обстрел Хорсена, Эльмхольма и Гуннхольма, где укрепились гангутцы. Тысячи мин и снарядов посыпались на гранитные скалы, в расщелинах которых засели наши матросы. К Эльмхольму стали подходить финские шлюпки, и ударная группа, зацепившись за северный берег, оттеснила нашу оборону в глубь острова. Ханковские катера и мотоботы подвезли на помощь людей. Противник тоже получил подкрепление. В полдень развернулся напряженный, длительный бой с участием с обеих сторон самолетов и артиллерии. Бой продолжался до вечера. Дело кончилось тем, что финны оставили на Эльмхольме двести убитых и в беспорядке отступили на свою базу. Остров остался за нами. В этой кровопролитной схватке было ранено восемьдесят два краснофлотца из гранинского отряда. 17 августа, как только стемнело, их привезли в госпиталь. В главную операционную попали сорок семь самых тяжелых. Несмотря на тяжесть ранений, они находились в возбужденном, приподнятом настроении, не успев еще остыть от ночного боя на острове. Дрались они мужественно и наголову разгромили врага, превосходившего их и численностью и вооружением. Покорно лежа на операционных столах и предоставив себя в распоряжение хирургов, они продолжали переговариваться друг с другом и вспоминать недавнюю схватку. Все они остались в живых. Даже глубокие, почти смертельные раны быстро зарубцевались и не оставили после себя никаких осложнений. Дело здесь было не только в удачно сделанных операциях, не только в хорошем питании и в материнском уходе наших сестер. Не меньшую роль играло особое боевое напряжение, которое владело гангутцами и беспрерывно поддерживало в них неистощимое желание жить, бороться и побеждать.
За четыре года Великой Отечественной войны хирурги не могли не вывести заключения об огромном влиянии нервной системы солдат на заживление ран. Небывалый по сравнению с прежними войнами процент возвращения в строй раненых нельзя объяснить только успехами медицины. Громадной движущей силой явилось здесь страстное желание наших воинов ускорить свое выздоровление и снова взяться за оружие, снова ринуться в бой за родную землю. Именно это желание скорее вернуться в свои части, скорее отбыть «госпитальное заключение» владело ранеными на Ханко. Они постоянно торопили врачей с выпиской на передовую, наивно просили «наложить им вторичный шов» чуть ли не с первого дня после поступления в госпиталь.
Краснофлотец-десантник Ларин, широкоплечий парень с открытым, загорелым лицом, после безрезультатных переговоров со Столбовым, который иногда любил прикрикнуть на надоедавших раненых, передал мне на обходе такой рапорт: «Товарищ начальник отделения! Имея перелом правого плеча от осколка вражеской мины, чувствую, что он хорошо подживает в гипсовой повязке. Ни в каком лечении я больше не нуждаюсь и считаю, что могу быть полезным в отряде. Товарищи, пока я нахожусь в госпитале, заняли уже три острова. Прошу выписать меня в часть, а наш доктор, когда потребуется, снимет гипс. Краснофлотец Ларин».
Я с изумлением посмотрел на матроса, едва оправившегося от глубокой раны и еще продолжавшего высоко лихорадить. Мне стоило больших трудов убедить его, что о выписке в часть сейчас не может быть и речи, тем более на острова, в десантный отряд, где боевая обстановка была невероятно трудна.
— Да я хоть коком там буду, — настаивал Ларин и преувеличенно бодро спустил с кровати похудевшие, слабые ноги. — Не хочется сидеть здесь без дела, когда ребята кровь свою проливают.
Мы сговорились на том, что Столбовой выпишет его из госпиталя, как только срастется перелом кости и станет нормальной температура. Тут же мы назначили ему витамин С и сказали, что это средство ускоряет сращение переломов. С этого дня Ларин стал аккуратнейшим образом глотать витаминные таблетки, с часу на час ожидая их могущественного целебного действия.
Как-то на обходе один из гранинцев, смуглый узбек Атабаев с черными дугообразными бровями, хитро усмехаясь, сказал:
— Вот вы, товарищ главный хирург, пишете в газете «Красный Гангут», что вторичный шов очень ускоряет заживление ран. А я вот лежу у вас пятый день, и никакого шва мне никто не накладывает. Почему же это так? Где же правда?
Я начал объяснять раненому, что ему не пришел еще срок делать эту действительно полезную операцию, что с нею нужно подождать по меньшей мере недели две.
— Значит, я буду лежать две недели без всякого лечения! Нет, это слишком долго. Я прошу вас — посмотрите меня сегодня и наложите швы. Я знаю, все обойдется хорошо, у меня здоровое тело.
Раненый так настойчиво просил и смотрел на врачей таким умоляющим взглядом, что я приказал взять его в перевязочную. Когда его несли вдоль длинного ряда кроватей, он вполголоса запел какую-то национальную песню. В ней слышалось ликование.
На бедре у матроса зияла свежая глубокая рана размером в две ладони. Осколок вырвал из ноги большой кусок кожи и мышц. Я переглянулся с хирургами. У нас явилась смелая мысль зашить эту рану, несмотря на то, что после ранения прошло только пять дней. В то время хирурги почти не делали таких операций.
— Давайте новокаин! — крикнул Столбовой. — Ханковцы должны быть новаторами медицины.
Накладывая швы, я волновался за судьбу раненого. Однако никаких осложнений не произошло. Через две недели повеселевший Атабаев, опираясь на палку, уже вышел греться на солнце, а еще через несколько дней Столбовой выписал его на острова. Перед уходом матрос пришел ко мне попрощаться и поблагодарить за лечение. На бронзовом лице его светилась ехидная усмешка, свидетельствовавшая о явном его медицинском превосходстве над нами, хирургами. После этого мы решили чаще пользоваться наложением вторичного шва.
Нам приходилось постоянно выдерживать упорную борьбу с гангутскими моряками, неудержимо стремившимися как можно скорее выписаться на переднюю линию обороны.
К концу августа стали появляться раненые по второму и даже по третьему разу. Они уже лежали в подвале и возвращались туда как свои люди.
Однажды девушки главной операционной решили послать подарки отряду капитана Гранина. В свободное время, запершись в своем кубрике, они стали вышивать носовые платки, упаковывать баночки с брусничным вареньем, мотать клубки крепких суровых ниток и собирать всевозможные мелочи, необходимые в тяжелой боевой обстановке.
Вера Левашова, худенькая девушка с ласковым и задумчивым лицом, достала где-то красивую зажигалку с двумя запасными камушками — вещи, волновавшие в то время воображение каждого краснофлотца. Она завернула свой подарок в кисет с табаком и бросила сверток в большой аптечный ящик, приготовленный для отправки на Хорсен.
— Как я завидую тебе, что ты посылаешь такую нужную вещь, — сказала ей Маруся, руководившая сбором подарков. — Ведь у них в отряде почти нет спичек. Мне рассказывали, что возле одного гранинца, который имеет увеличительное стекло, в солнечную погоду выстраивается целая очередь желающих закурить. Только, знаешь, я советую тебе приложить к посылке коротенькое письмо… небольшую дружескую записку. Так делают все.
Вера подумала немного, вынула из чемодана свою фотографическую карточку, написала на ней: «Самому отважному» — и розовой ленточкой привязала ее к подарку. Перед вечером в подвал заехали два моряка и увезли ящик.
То, что произошло на Хорсене, я узнал через три дня от одного майора. Он рассказал, что прибытие наших подарков было для отряда большим событием. Раздавать их решил сам Гранин. После завтрака полурота краснофлотцев, охранявшая остров, собралась на скале перед штабом сводного батальона. Все с интересом разглядывали стоявший на возвышении таинственный ящик. Капитан вышел из укрытия и обратился к отряду:
— Девушки морского госпиталя, наши боевые друзья, прислали нам сегодня подарки. Находясь под обстрелом, среди постоянных тревог и лишений, они не забыли нас и сделали все, что было в их силах. На весь отряд подарков, конечно, нехватит, и я раздам их лишь тем, кто отличился сегодняшней ночью.
Собравшиеся перебросились разочарованными взглядами.
— А так как, — продолжал командир, — сегодня отличилась вся стоящая здесь группа, то и подарки получат все присутствующие. Среди присланных вещей имеется зажигалка и кисет с табаком. К ним приложен портрет девушки, пожелавшей вручить этот подарок «самому отважному». Старшина второй статьи Волков! Подойдите сюда. При взятии острова Эльмхольма вы первым ворвались во вражескую оборону, уничтожили трех фашистов и, выполняя мое приказание, захватили живого «языка». Объявляю вам благодарность за отвагу и вручаю поименованные предметы.
Волков, застенчиво краснея, подошел к капитану и неловко взял у него протянутый пакет.
— Благодарю вас, товарищ капитан, — пробормотал он и быстро скрылся за спинами товарищей.
Когда все подарки были розданы, моряки, шутя и перебивая друг друга, обступили Волкова.
— Ну, Миша, показывай свою девушку. Товарищ старшина, позвольте прикурить от вашей зажигалочки…
Волков вынул конверт с фотографией и передал ее краснофлотцам. Карточка пошла по рукам. Раздались одобрительные возгласы.
Николай Скворцов, весельчак и балагур, сунул карточку в карман своего бушлата.
— Тебе, Миша, вполне достаточно зажигалки. А я, знаешь, не могу без женского общества.
Волков кивком головы разрешил ему взять фотографию. Вокруг него собралась шумная толпа курильщиков, и он с сосредоточенным видом беспрерывно щелкал зажигалкой. Владелец увеличительного стекла, привыкший к всеобщему уважению, одиноко сидел в стороне. Спрос на солнечную энергию прекратился.
Среди подарков оказалось много иголок и ниток. Гранинцы успели порядком поизноситься. Пользуясь временным затишьем, они разбрелись по острову и занялись починкой белья и обмундирования.
А вечером, как только стемнело, отряд вышел на шлюпках в море. Перед ним стояла трудная задача — овладеть сильно укрепленным островом Гуннхольмом, откуда финны несколько дней подряд вели по Хорсену жестокий минометный огонь. Ночью начался бой. В этом бою Волков был ранен в грудь.
— Его привезут сегодня ночью, — закончил майор свой рассказ. — Вчера врач не разрешил его взять, боялся кровотечения.
Волкова привезли в подвал рано утром. Его раздели, напоили горячим чаем с вином и положили на операционный стол. После операции санитары отнесли матроса по узкой тропинке в только что открытое подземное отделение. Через несколько часов Волков пришел в себя. На его кровати сидела медицинская сестра и с тревогой смотрела на раненого.
— Ну как, лучше вам? — шопотом спросила она.
Волков молча кивнул головой. Он мог теперь дышать полной грудью и почти не чувствовал боли. Девушка решительным и ловким движением впрыснула ему лекарство, и в воздухе приторно запахло эфиром и камфорой.
— Спите. Вам нужно много-много спать, — сказала она и, встав, разгладила сбившуюся простыню. Ее белый халат медленно потонул в темноте длинной, низкой палаты.
Непреодолимое желание спать снова овладело Волковым. В перерывах между сном он смутно слышал разрывы снарядов, падавших неподалеку от подземного здания и сотрясавших его стены. Девушка часто подходила к нему и заботливо поправляла сползающие подушки и одеяла.
На другой день она пришла очень рано. Волкову было приятно, когда она умывала его своими теплыми и мягкими руками, а потом кормила с ложки каким-то необыкновенно вкусным завтраком. Полусидя на высоко взбитых подушках, он в первый раз улыбнулся.
— Сестрица, ведь сегодня вы не дежурите. Почему же вы пришли ко мне?
Девушка помолчала, как бы взвешивая каждое слово, которое она скажет.
— Вы тяжело раненый, то есть вы были тяжелым, когда вас сюда привезли. Теперь-то мы не боимся за вас, вы начинаете поправляться. У каждой сестры есть два-три раненых, которые нуждаются в особом уходе. Мы приходим к ним в любое время дня и ночи, независимо от дежурства. Это мы делаем по собственному желанию.
— Как вас зовут, сестрица? — перебил ее Волков.
— Верой, — ответила девушка. — Верой Левашовой, — повторила она громче и разборчивей, думая, что раненый плохо слышит ее. Но он хорошо слышал знакомый голос и с улыбкой смотрел на маленькую фигурку сестры в тонком халате с засученными рукавами, на ее серьезное, ласковое и озабоченное лицо.
Когда девушка уходила из палаты, он начинал испытывать незнакомое ему до тех пор чувство скуки и одиночества и подолгу не отводил глаз от входной двери.
Через неделю, делая обход отделения, Столбовой похлопал Волкова по плечу:
— Молодец, все идет хорошо. Скоро можно будет вставать.
Вечером пришла Вера, и Волкову впервые после ранения захотелось курить. «Это значит, что я выздоравливаю», — подумал он.
— Верочка, — сказал он, — у меня в бушлате, должно быть, осталась зажигалка. Если для вас не составит труда, принесите мне ее завтра из вашего склада.
Девушка записала номер квитанции и остановила на Волкове долгий и пристальный взгляд.
— Спокойной ночи, Миша! Я думаю, что скоро моя помощь вам не понадобится. Вы уже не тяжелый…
Волков приподнялся с подушки и крепко сжал в руке тонкие пальцы девушки. Она не торопилась уходить и продолжала стоять у кровати.
Утром Вера разыскала в кладовой краснофлотский бушлат и нашла в нем зажигалку. «Точь-в-точь как моя», — подумала она и побежала в палату.
Умытый, причесанный и пахнущий одеколоном, Волков, задумавшись, сидел на кровати. Когда в дверях появилась Вера, он оживился.
— Откуда у вас эта зажигалка? — еще издали спросила она.
Волков покраснел и пробормотал что-то не совсем внятное.
— Нет, Миша, скажите, где вы ее достали, — настаивала девушка, приближаясь к нему.
— Мне недавно ее подарили.
— Кто подарил?
— Что это, Верочка, вы меня допрашиваете? Не все ли равно вам, как она попала ко мне?
Вера подошла к раненому, положила зажигалку на прикроватный столик и торжественно проговорила:
— Это моя зажигалка. Я послала ее на остров самому отважному моряку.
Волков с изумлением посмотрел на девушку и потом, путаясь и спеша, рассказал, как капитан Гранин вручил ему подарок неизвестной сестры из госпиталя. У Веры сразу появился деловой вид.
— А где же моя карточка? Разве вы не получили ее?
— Как же, получил и карточку. Но она осталась с вещами на острове, — чуть слышно прошептал Волков.
— В таком случае почему вы сразу не узнали меня? Я ведь там очень похожа.
Вера вела допрос, как опытный следователь. Волков смущенно молчал, потупившись и перебирая пальцами край простыни.
— Уверяю вас, — решительно сказал он, — что карточка цела и невредима. Я вам покажу ее, как только вернусь в отряд и возьму увольнение на берег.
Инцидент был улажен. Через несколько дней Волков стал выходить в парк и, развалившись в траве, с наслаждением дышал теплым смолистым воздухом. Он выздоравливал. Вера продолжала навещать его чаще, чем этого требовала медицина.
В одну из темных, душных ночей в подземное отделение привезли новую группу раненых моряков из гранинского отряда. Только в полдень хирурги закончили операции.
Волков, волнуясь от неожиданных встреч, ходил по палате и здоровался с боевыми друзьями. Со всех кроватей к нему тянулись дружеские руки, со всех сторон слышались горячие приветствия. Он до позднего вечера помогал дежурным сестрам: кормил и перекладывал раненых, подбинтовывал окровавленные повязки и выполнял много других поручений, которыми забрасывали его девушки.
А на следующий день он выписался из госпиталя и, простившись с нами, вышел из подземелья.
Вера ждала его на опушке парка. Они медленно пошли по желтеющей, но все еще тенистой аллее. У берега бухты Вера остановилась.
— Мне нельзя дальше. До свиданья. Когда же мы теперь встретимся, Миша?
В ее глазах заблестели слезы. Волков взял ее за руку.
— Как хорошо, Верочка, что я побывал в госпитале. Теперь мы с вами будем встречаться при каждой возможности. Берегите себя.
Не оглядываясь, он быстро зашагал по шоссе.
Добравшись к вечеру до острова Хорсен, Волков первым делом разыскал Николая Скворцова.
— Николай, — застенчиво проговорил он, — ты не потерял той карточки, которую, помнишь, взял у меня в день раздачи подарков?
Скворцов, вопреки обыкновению, внимательно и серьезно посмотрел на друга.
— Понимаю, — случилось то, что я и предполагал.
Он вытащил из кармана замусоленный и грязный конверт.
— Получай. Как в сберегательной кассе…
Волков торопливо разорвал конверт, взглянул на карточку и облегченно вздохнул.