Двери кабинета кубанского войскового наказного атамана были плотно закрыты.
Высокий худой жандармский полковник говорил:
— Мое глубокое убеждение, господа, что несчастье, которое обрушилось на Россию, принимает длительный характер. Иными словами, господа, в России начинается ре–во–лю–ция, — последнее слово полковник, зло подчеркивая, произнес нараспев.
Атаман, сидевший около письменного стола, отпил глоток кофе.
— Сергей Николаевич слишком мрачно смотрит на вещи. Революция, господа, не всегда означает свержение существующего строя. История знает много случаев, когда царская власть после революционного взрыва только усиливалась.
Сделав еще пару глотков, он продолжал:
— Имея кое–какой опыт в прошлом, я думаю, что мы сумеем подавить любую революцию. Но для этого, господа, необходимы два условия. Первое — это твердая рука там, в Петрограде. Второе — это армия. Надо любыми усилиями сохранить ее за собой. С кем будет армия, у того будет и победа.
Начальник гарнизона, обрусевший немец, процедил сквозь зубы:
— Фронт разваливается, а гарнизоны там, где уже начались беспорядки, переходят на сторону восстающих.
Атаман снисходительно улыбнулся:
— Вы правы, полковник. Правы, но не до конца. Еще очень многие полки убереглись от разложения и самое главное — это казачьи полки… Кроме того, у меня есть срочное сообщение, за достоверность которого я ручаюсь: сообщение о новом государе.
— Кто же он, ваше превосходительство? Михаил? — взволнованно спросил адъютант атамана есаул Богданов.
Атаман, смерив его пренебрежительным взглядом, расправил седую бороду.
— Великий князь Николай Николаевич… Его знает вся Россия. За ним пойдет армия. Только он один при теперешней разрухе сможет твердой рукой править Россией.
В соседней комнате послышались спорящие голоса.
— Его превосходительства нет дома, — убеждал кого–то женский голос.
— Доложите его превосходительству, что очень нужно… Иначе я сам войду.
— Виктор Сергеевич! Взгляните, кто там?
Богданов, позванивая шпорами, вышел в боковую узкую дверь, ведущую в приемную… Увидев его, пристав, уже снимавший короткую офицерскую шинель, сунул опять руку в рукав. Горничная вопросительно смотрела на адъютанта.
— Варя, идите к себе, — сказал Богданов.
Пристав, заглушая до шепота свой простуженный бас, взволнованно наклонился к нему:
— Рабочие… к центру идут… с красными флагами. — И совсем тихо добавил: — «Долой царя», «Долой министров»… на флагах–то. Казаков бы, Виктор Сергеевич… хоть сотенки три…
Он умоляюще смотрел на Богданова.
Если сейчас двинуть на толпу казаков, то восстанет весь гарнизон, да и сами казаки–то… неизвестно кого разгонять захотят… Пока, понимаете ли, пока нельзя принимать старых мер, — тихо ответил Богданов.
А с городовыми что мне делать, Виктор Сергеевич? — теми, что на постах стоят? — пристав удрученно опустил голову.
Глаза Богданова заискрились смехом:
— Красная материя у вас есть?
Есть, Виктор Сергеевич. На той педеле при обыске отобрал.
Ну так вот, слушайте: наделайте из нее красных повязок и наденьте их на рукава вашим постовым. Поняли?
Пристав обиженно поджал губы:
— Шутить изволите, Виктор Сергеевич, а мне, видит бог, не до шуток.
— Я вам серьезно говорю.
И, взяв его за борт шинели, Богданов зашептал ему что–то на ухо. Лицо пристава прояснилось. Он схватил руку Богданова и благодарно потряс ее.
— Золотая у вас голова, Виктор Сергеевич! — И, с таинственным видом указав пальцем на потолок, шепотом спросил: — А что с пулеметами делать будем?
— Тс-с! — Богданов приложил палец к губам.
Совещание у войскового атамана кончилось. Гости через боковую дверь по одному уходили из атаманского дворца. В кабинете остались лишь атаман да начальник гарнизона.
Синеватый табачный дым медленно плыл в открытую форточку.
Полковник, почувствовав на себе пристальный взгляд светлых, холодных глаз, заерзал в кресле.
— Я не могу поручиться за гарнизон, ваше превосходительство. К тому же вы знаете, что я, с моей строгостью…
— Да, я знаю, полковник, что вас ненавидят не только ваши солдаты, но даже мои казаки. Кстати… скажите, что это за история с солдатом, которого вам прислала моя жена?
Полковник замялся:
— Видите ли, ваше превосходительство… Инна Васильевна прислала ко мне из благотворительного комитета солдата с просьбой отправить его домой по болезни. Этот мерзавец оказался дезертиром. Я его и посадил в карцер…
— Ну и что же?
— Видите ли… он в карцере в ту же ночь и умер…
Атаман поморщился:
— Мне доложили, что эта глупая история взволновала людей в гарнизоне. Ведь, говорят, он от побоев умер… Вам, полковник, необходимо сейчас же провести совещание с офицерами гарнизона и самому посмотреть, что делается в частях.
— Но…
— Что «но»?
— Я затрудняюсь, ваше превосходительство, идти к солдатам…
— Это еще что? Боитесь появиться в ротах?
Полковник закусил губу:
— Ваше превосходительство, при теперешнем положении можно ожидать всего.
Он встал, подошел к окну и нервно забарабанил пальмами по стеклу. Во дворе бродили группами казаки атаманского конвоя. Полковник резко повернулся. Его холеное лицо приняло обычное, чуть надменное выражение.
— Впрочем, я сделаю это, побываю в частях, а с офицерами совещание проводил вчера. — Помолчав, он решительно добавил: — Офицеры готовы выступить на подавление могущих возникнуть беспорядков.
— Все офицеры?
Полковник удивленно посмотрел на атамана:
— Конечно, все. То есть те, кого я звал на совещание.
Атаман встал и, дружески протягивая ему руку, уверенно проговорил:
— Благодарю вас, полковник. Вполне полагаюсь на вас. Свои же казачьи согни я, по возможности, изолировал от внешней среды. Надо быть готовыми ко всему…
Маленький кирпичный домик не мог заслонить собой большого старого сада.
По узкому мокрому тротуару к домику шел человек в черной кубанке, в серой солдатской шинели без погон. На плече он нес узел, завернутый в черную бурку и стянутый ремнем. Взбежав на деревянное крылечко, человек несколько раз нетерпеливо дернул ручку звонка. За дверью послышались шаркающие шаги, и, когда она отворилась, в полумраке показалась старушка, кутающаяся в темный полосатый плед.
Она удивленно посмотрела на солдата, и вдруг все ее лицо сморщилось, а из глаз хлынули слезы.
— Мама!
— Володечка! Родной ты мой… — Неловко обхватив непослушными руками наклонившуюся голову сына, она с рыданиями забилась у него в руках…
Они прошли в кабинет отца.
С портрета на Владимира Кравченко смотрят еще мололодые, слегка грустные глаза человека с высоким спокойным лбом.
— А как он перед смертью хотел тебя, Володечка, видеть!
Бережно обняв мать, Кравченко усадил ее на старенький диванчик и сел рядом.
Когда он почувствовал себя плохо, телеграмму тебе, Володечка, послать велел… — со скорбью в голосе продолжала мать. — Перед смертью в себя пришел… Заплакал… Говорить уже не мог… Все на стенке пальцем твое имя писал да на дверь глазами показывал. Дескать, «посмотри, может, приехал»…
Мать вновь заплакала, судорожно прижимая конец старенького полосатого пледа к лицу…
Кравченко допоздна сидел в кабинете отца, перебирая его бумаги.
…Утром он решил проведать своего друга — есаула Богданова.
Надев поверх черкески бурку, Владимир вышел на улицу. Ночью выпал снег и сверкал в лучах утреннего солнца голубоватым блеском. На крыльце атаманского дворца Кравченко загородили дорогу два казака, но, признав в нем офицера, вытянулись и пропустили его вперед. Скинув в вестибюле бурку, он подошел к огромному зеркалу. Оттуда на него глянул молодой, стройный офицер со смуглым гладко выбритым лицом и улыбающимися синими глазами.
— Вот неожиданно! А мне доложили, что какой–то приезжий хочет меня видеть.
К Кравченко подходил, протягивая ему руки и блистая ослепительно белыми зубами, есаул Богданов.
— Ты что, прямо с фронта? Это очень кстати.
Богданов дружески взял Кравченко под руку и повел
его к широкой мраморной лестнице, застланной красным ковром.
— Пойдем, я тебя представлю атаману. Расскажешь ему новости.
Кравченко, идя рядом с Богдановым, с любопытством оглядывал его новенькую черкеску с золотыми чеканными газырями, выше которых блестел офицерский «Георгий».
«Вот как, в тылу «Георгия» получил!» — промелькнула у него мысль.
Атаман сидел за огромным столом, заваленным бумагами. Устало подняв голову и увидев сперва только Богданова, он хотел было снова приняться за чтение бумаг, но взгляд его остановился на незнакомом офицере. Кравченко вытянулся. Богданов поспешил представить его:
— Подъесаул Второго Запорожского полка, ваше превосходительство! — И, значительно посмотрев на атамана, тихо добавил: — Только что приехал с фронта.
Лицо атамана несколько прояснилось, а в холодных серых глазах промелькнуло нечто похожее на улыбку:
— Очень рад, есаул! Итак, вы приехали с фронта?
— Я ехал к больному отцу, ваше превосходительство, — покраснел Кравченко, поймав себя на том, что, отвечая атаману, он словно оправдывается в чем–то.
— Кто ваш отец?
— Он умер, ваше превосходительство… Он здесь учителем музыки был.
— Да… жаль, жаль… Ну, как дела на фронте? Каково настроение казаков?
— Казаки, ваше превосходительство, очень утомлены войной… — Кравченко замялся.
Богданов стоял тут же около стола и ободряюще смотрел на Владимира:
— Говори откровенно его превосходительству все, что знаешь.
Кравченко продолжал:
— Все поезда и станции забиты больными, ранеными и дезертирами. Я насилу добрался.
Атаман рылся в ворохе телеграмм. Не отрывая от них взгляда, он строго спросил:
— А как дисциплина?
— Перед моим отъездом еще кое–как держалась. Теперь же, когда фронт узнал об отречении…
— Да, да… Это огромнее несчастье отразилось в первую очередь на фронте, — в голосе атамана зазвучали грустные нотки.
Богданов тихо, почти шепотом спросил:
А скажи, это правда, что на фронте убивают офицеров?
Кравченко, поеживаясь, как от холода, опустил голову: — Да, правда. Были случаи. Солдаты и даже казаки очень озлоблены.
Атаман, не найдя нужной ему телеграммы, гневно скомкал весь ворох и бросил его на пол:
— Мерзавцы! Не хотят воевать да еще, видите ли, они же и озлоблены!
Нервно вскочив, он стал быстро ходить по кабинету.
Кравченко поднялся с кресла, ожидая разрешения уйти. Собрав брошенные атаманом телеграммы, Богданов приводил их в порядок. Атаман остановился посреди кабинета и затопал ногами:
— Полевые суды! Вешать здесь, в тылу, и расстреливать там, на фронте! Немедленно, сейчас! Иначе будет поздно!
Вздрогнув от крика, Кравченко растерянно смотрел на атамана. Богданов вытянулся, словно ожидая приказа.
Успокоившись, атаман подошел к столу и грузно опустился в кресло.
— Садитесь, есаул! Знаете ли, я не могу равнодушно об этом говорить…
Богданов щелкнул шпорами:
— Каждый честный офицер приходит в бешенство от всего этого, ваше превосходительство!
Кравченко молчал. Атаман посмотрел на Богданова. Тот вытащил из кармана маленький изящный блокнот и стал за атаманским креслом.
Атаман нагнулся через стол к Кравченко:
— Что вы думаете, есаул, делать в городе?
— Не знаю, ваше превосходительство. Очевидно, скоро возвращусь на фронт.
— Слушайте, есаул… — Голос атамана снизился до шепота. — У меня есть точные сведения, что, хотя государь император Николай Александрович отрекся в пользу Михаила, но на престол вступит великий князь Николай Николаевич. И тогда — вы понимаете меня, есаул, — будут особенно нужны преданные престолу и родине офицеры. Их заслуги будут щедро вознаграждены…
Кравченко с тоской посмотрел в сторону. Разговор с атаманом стал тяготить его, но уйти было нельзя. Атаман продолжал:
— Вы видели вчерашнюю демонстрацию? Эти мерзавцы с красными флагами подходили к моему дворцу.
Богданов вмешался:
— Не только подходили, но даже бросали в окна камни, ваше превосходительство!
Атаман недовольно покосился на Богданова.
— Так вот, я обращаюсь к вам как к честному русскому офицеру. Готовы ли вы исполнить свой долг?
Владимир поднялся. Его стал раздражать этот надменный старик.
— О каком долге вы говорите, ваше превосходительство? Мой долг — вернуться на фронт.
Богданов снова вмешался в разговор:
— Не наивничай, Владимир. В городе возможны крупные беспорядки. Мы стягиваем к городу надежные казачьи части… его превосходительству нужны преданные, храбрые офицеры, а на фронт поехать успеешь.
Владимир твердо ответил:
— Я завтра уезжаю в свой полк.
Раздался резкий телефонный звонок. Богданов бросился к телефону:
— Алло… Что? Не слышу. Гарнизон? Кто говорит? Где начальник гарнизона? Кто арестовал? Какой совет?..
Богданов, побледнев, бросил трубку.
— Александр Алексеевич! Восстал гарнизон… Солдаты вышли на улицу… Начальник гарнизона арестован каким–то советом. Солдаты направились к казачьим казармам…
В открытую форточку ворвался порывистый мартовский ветер. Подхватив телеграфные бланки, он разбросал их по полу.
Атаман, держась за сердце, встал, нижняя губа его отвисла, обнажив неровный ряд желтых зубов.
В комнату вбежал начальник конвоя — высокий, бородатый вахмистр:
— Ваше превосходительство!.. К дворцу народ идет… с красными флагами. Что прикажете делать? Я полусотню на коней посадил.
Атаман безнадежно махнул рукой:
— Что ты со своей полусотней сделаешь?
Вахмистр обиженно заморгал глазами. Атаман, как человек, принявший какое–то решение, вдруг выпрямился и уверенно бросил:
— Есаул, соедините меня с казачьей казармой.
Богданов торопливо схватил трубку. Атаман снова повернулся к вахмистру:
— Пулеметчиков по местам! Во двор никого не пускать! Охрану парадного хода и ворот удвоить. До прихода к нам казачьих сотен не стрелять! Иди!.. Ну, Виктор Сергеевич, готово?
— Так точно, ваше превосходительство! Сейчас ответят.
Атаман быстро взял из рук адъютанта трубку:
— С вами говорит наказной атаман. Кто у телефона? Что? Какой еще, член совета?! — Атаман, покраснев от злости, крикнул: — Позвать к телефону дежурного офицера! Как арестован? Что? Все арестованы?..
Атаман растерянно опустился в кресло.
Дергач, выйдя за ворота госпиталя, долго жмурился от яркого солнечного света. Левая рука его была подвязана на черном платке. На тротуаре лежала грязь, смешанная с талым снегом. Бойкие ручьи весело бежали по улицам, а воробьи на крыше дружным озорным чириканьем приветствовали наступающую весну.
Было еще рано, и Дергач, направляясь на вокзал, надеялся попасть в Каневскую до наступления ночи.
Пересекая базарную площадь, он остановился: с прилегающих к базару улиц ветер донес до него обрывки песни. Сотни голосов восторженно сливались в волнующем сердце напеве… Дергач еще в госпитале слышал о том, что где–то, в далеком Петрограде, вспыхнула революция и что царя уже нет, но никто пока ничего толком не знал…
Голоса приближались. Уже можно было уловить отдельные слова:
Смело, товарищи, в ногу!
… грудью проложим себе!..
Покрывая голоса, победно грянул оркестр. Из медных труб лились ликующие звуки музыки. Ровными прямоугольниками на площадь вышли солдаты. Впереди полка, с маузером через плечо, шел среднего роста солдат с большой русой бородой. За ним шагало двое: один — еще совсем молодой прапорщик, другой — пожилой фельдфебель. У всех троих на груди были приколоты красные ленточки.
Позади них шел оркестр, а за оркестром — два молодых солдата несли на древках огромное красное полотнище с крупной надписью:
ДОЛОЙ МОНАРХИЮ!
ДОЛОЙ ВОЙНУ!
— Вот это здорово! — прошептал Дергач, пробежав глазами надпись. — Выходит, что и на фронт можно не вертаться, ежели свобода!
За батальонами вольным, широким потоком двигались толпы народа. Ярко рдели на солнце красные полотнища.
Толпа увлекла Дергача за собой. Так и дошел он с ней до атаманского дворца. Раздалась команда, и оркестр смолк. Батальоны спокойно разворачивались перед дворцом.
Во дворе перед полусотней конвоя растерянно метался на коне вахмистр. Казаки хмуро и испуганно косились на улицу.
Под натиском толпы широкие ворота соскочили с петель, и двор сразу наполнился громким криком и гневными возгласами.
От серых шеренг отделились десятка два солдат и вместе с человеком, шедшим впереди полка, направились к дворцу.
Отобрав у испуганных часовых винтовки, они вошли во дворец и поднялись по лестнице на второй этаж, где был приемный зал.
Командир, толкнув дверь, шагнул вперед. Солдаты гурьбой ввалились следом за ним. В комнате возле письменного стола оторопело стоял атаман. Около него застыли перепуганные офицеры.
Атаман угрюмо уставился на вошедших:
— Что вам угодно, господа?
Молодой безусый солдат тихо толкнул бородатого соседа.
— Из серой скотины–то сразу в господа произвел! — весело подмигнул он.
Пожилой солдат, не отвечая ему, с винтовкой в руке подошел вплотную к атаману:
— Нам угодно вас арестовать!..
Стоявший около самого дворца Дергач увидел на крыльце растерянно озирающегося атамана и двух офицеров, окруженных солдатами. К своему удивлению, в одном из офицеров он узнал Кравченко и радостно рванулся вперед, но был оттиснут толпой в сторону. Случайно он поднял голову. На серые шеренги солдат смотрели из темных глазниц чердака тупые рыла пулеметов.
Дергач понимал, что казаки атаманского конвоя замышляют обстрелять солдат. Он мгновение стоял, не зная, что делать, потом, работая здоровой рукой, изо всех сил стал пробираться к командиру. Тот сначала не мог понять, чего от него хочет раненый казак с узелком в руке, но, посмотрев по указанному Дергачом направлению, быстрым движением руки подозвал фельдфебеля. В следующую минуту рота солдат с винтовками наперевес уже бежала к дворцу.
Со двора донеслись чьи–то крики. Хлопнул одинокий выстрел. Это солдаты разоружали конвой атамана.
Главе VIII
В садах наливаются медовым соком оранжевые абрикосы, а ветви вишняка, словно крупными каплями крови, усеяны спелыми ягодами.
Сидя на опрокинутом бочонке, Григорий Петрович починял шлею.
Из конюшни донесся топот и пронзительный визг лошадей. Григорий Петрович, бросив шлею на землю, вскочил.
— Еще, чего доброго, других коней покалечит, чертяка скаженный, — сердито пробормотал он, скрываясь за дверью конюшни. И вскоре снова появился во дворе, ведя в поводу вороного рослого жеребца с короткой блестящей шерстью. Его вздрагивающие тонкие ноздри жадно хватали свежий утренний воздух.
Всхрапывая, жеребец вскинулся на дыбы, затем, злобно мотнув головой, вырвался из рук испуганного Григория Петровича и понесся по огороду.
— Ишь ты! — изумленно протянул старик, с сожалением глядя, как жеребец безжалостно вытаптывал грядки.
На пороге хаты, потягиваясь, появился Андрей. Увидев растерянную фигуру отца, он быстро сунул в рот пальцы. Раздался резкий разбойный свист. Жеребец уже собирался перемахнуть через забор на улицу, но, услышав свист, остановился. Маленькие уши его, прижатые назад, настороженно зашевелились. Он вскинул задними ногами и помчался к дому.
Казалось, что жеребец обязательно собьет с ног идущего к нему навстречу Андрея. Но, к удивлению Григория Петровича, доскакав до хозяина, конь ласково ткнулся в протянутую руку.
Взяв жеребца за гриву, Андрей подвел его к отцу:
Младший урядник Семенной! Два наряда за то, что
упустил лошадь! — И, глядя в растерянное лицо отца, крикнул:
— Как стоишь! Смир–р–рр–но–о–о!
Григорий Петрович, оторопев, вытянулся, а правая рука его сама невольно поднялась кверху, сгибаясь в локте.
Андрей, не выдержав, расхохотался:
— Ну и здорово же вас, батя, муштровали, если досе помните.
Григорий Петрович обиженно пробормотал:
— Когда б тебе десятка два раз морду в кровь били, так и ты добре… запомнил бы. А за коня от матери обоим попадет — вон, гляди, как он, собачья душа, помидоры повытолок.
И, сердито глядя на жеребца, Григорий Петрович потянул его за недоуздок. Жеребец, почувствовав себя снова в чужих руках, злобно оскалил зубы, взвился на дыбы, махая над головой Григория Петровича ногами, словно выточенными из черного мрамора. Старик испуганно отскочил в сторону:
— Хай ему бис! Привязывай его сам! Еще, чего доброго, на старости лет кости переломает.
— Стоять!
Голос Андрея лязгнул металлом. Жеребец присмирел. Косясь на хозяина огненным глазом, он тихонько греб землю копытом. Привязав его к дрогам, Андрей принес из конюшни щетку, засучил рукава сорочки и подошел к жеребцу.
Григорий Петрович присел на бочонок, с удовольствием поглядывая, как быстро мелькала щетка в ловких руках сына.
— Кто у нас, батя, атаманит?
— Коваленко выбрали, — нехотя проговорил старик, осматривая ушивальник.
— Это какого — хорунжего Коваленко?
— Его самого.
— А партии у вас есть?
— Это чего? — Григорий Петрович удивленно посмотрел на сына.
— Ну, митинги в станице бывают?
Старик насупился:
Не хожу я на митинги. Времени нету.
— Ну хоть раз–то были? — Андрей перестал махать щеткой и вопросительно поглядел на отца.
— Да раз был, как аптекарь речь держал.
— Ну и что ж?
— Да что… Всё — дезертиры, да фронт, да до победного конца… Слушал–слушал, а потом плюнул, да и пошел до дому. Еще какие–то большаки объявились. Люди кажут, что они Вильгельмовы шпиены.
Андрей внимательно посмотрел на отца:
— А вы, батя, как думаете?
— А бис их разберет. Сергеева знаешь?
— Это портной, что ли?
— Он самый. Ну, так вот люди кажут, что он большак и есть. Говорит, «войну надо кончать». Ну, известно, война каждому обрыдла — вот народ и прислухается…
Григорий Петрович, нагнув голову, стал внимательно рассматривать наложенный шов.
— Война, она, сынок, всех разорила, а когда ее кончат, неизвестно.
— Ну, это вы, батя, зря говорите за всех. Разве Богомолова иль Бута война разорила? Да они за это время еще больше разжирели. Вон Богомолов вторую маслобойню строит. — В руках Андрея снова быстро замелькала щетка. — А кто вам будет говорить, что большевики — немецкие шпионы, не верьте — это брехня.
Семенной испытующе поглядел на сына:
— Ты откуда знаешь?
— А уж знаю, на фронте слышал.
Андрей, тщательно выколотив скребницу о колеса дрог, подошел к отцу:
— Скажите, когда ваш дед со Ставропольщины на Кубань пришел, добре ему жилось?
Григорий Петрович неопределенно крякнул.
— Ну, что ж, кажите!
— Где ж добре, сынок? В сырой землянке, как кроты, жили. — И, посмотрев сурово на сына, выдавил из себя налитые давней обидой слова: — Всю жизнь твой прадед у чужих людей горбину гнул — все счастливой жизни искал. В казачество подался, да и там ее, эту жизнь, не нашел. Так батраком в чужом дворе и умер. — Григорий Петрович замолчал.
— А ваш батька добре жил?
— Да и ему, бедолаге, горя хлебнуть пришлось… Не своей смертью помер…
— Так, может, вам, батько, добре жить? Может, у вас амбары от хлеба ломятся? Может, во дворе от скотины тесно? Может, в хате полы деревянные, крашеные и крыша под железом? Чего же молчите? Добре вам жить?.. Так зачем же я с пятнадцати лет у Богомолова мешки тягал? Я, казак, батраком сделался таким же, как и мой прадед–мужик.
— Такая уж наша доля, сынок, — вздохнул Семенной. — Вот ты вахмистром вернулся, егорьевским кавалером. Может быть… бог даст, в офицеры выйдешь. Не будешь жить, как твой батька…
Андрей хотел что–то возразить отцу, но в это время раздался из–за забора чей–то веселый голос:
— Эй, Андрейко!
Повернув голову, Андрей увидел Максима и, улыбаясь, пошел навстречу. Приятели обнялись.
— Ты откуда узнал, что я приехал? — спросил Андрей.
— А мне Ванька Казанок сказал. Он видел, как ты с Брюховецкой верхом ехал… Ты что — совсем?
— Какой черт, совсем… — В голосе Андрея послышалась досада. — На две недели всего, — и он с сожалением добавил:
— Жениться хотел, да навряд успею.
— Что ж, война кончится, тогда и женишься.
— Кончится, говоришь! Сейчас кончать надо. Все равно фронт, как глиняный черепок, разбился. Если раньше с фронта сотнями бежали, так теперь тысячами.
Максим, тая усмешку, спросил:
— А почему ж ты снова идти хочешь?
Андрей отвел взгляд в сторону:
— Нельзя не идти. Тебе хорошо, что по чистой дома сидишь.
Максим насмешливо посмотрел на друга:
— У меня отсрочка еще в мае кончилась.
Андрей удивился:
— Это что ж выходит — ты дезертир?
— А хоть бы и так. Что я, один, что ли?
— И не боишься, что поймают?
— Всех не переловят. Сам же говоришь, что тысячи бегут.
Андрей вздохнул.
— Эх, мир бы скорее! — в его голосе прозвучала тоска.
— Это с немцами мир–то? — притворно удивился Максим.
— А хоть бы и с немцами. Чего рот раззявил? — Андрей злыми, колючими глазами посмотрел на Максима. — Наслушались тут аптекаря толстозадого…
Максим улыбнулся:
— Не сердись, Андрей, я пошутил. У меня к тебе дело есть.
Андрей, все еще хмурясь, буркнул:
— Ну, ежели дело есть, пойдем в хату…
Прошла неделя. Андрей лихорадочно готовился к свадьбе. На собранные деньги от жалованья он и отец купили на Лемашовке, у вдовы Игната Черенка, маленький, крытый камышом дом о двух комнатах, с земляным полом. Во дворе стояла только в прошлом году отстроенная Черенком конюшня. Но что более всего понравилось Андрею — это молодой фруктовый сад и обширный двор, обсаженный тополями и белыми акациями.
Получив деньги, Черенчиха в тот же день уехала к родным в Славянскую, передав ключ от дома сияющему счастьем Андрею.
На другой день утром, выпросив у Богомолова линейку и запрягая в нее своего Турка, Андрей уговаривал отца поехать с ним покататься. Тот, с опаской косясь на злобно прижимающего уши жеребца, решительно отказывался. И когда Андрей, взяв в руки вожжи, стал садиться на линейку, Григорий Петрович, крестясь, отскочил в сторону.
Но, к его удивлению, жеребец не встал на дыбы, а спокойно, шагом, пошел к раскрытым воротам. Григорий Петрович, не выдержав, восторженно заорал:
— Да он, сукин сын, у тебя раньше в упряжке ходил!.. — И незаметно для себя очутился на линейке рядом с сыном.
По станице они промчались так, что купающиеся в пыли куры еле успевали отскакивать в сторону. Григорий Петрович, ловя то удивленные, то восхищенные взгляды, самодовольно поглаживал бороду, не забывая другой рукой цепко держаться за линейку.
Мимо бутовского дома Андрей пустил жеребца шагом. Навстречу, немного сутулясь, медленно шел по краю дороги Семен Лукич Черник. Увидев жеребца, запряженного в линейку, он замахал рукой и стал осторожно переходить канаву.
— Здорово, Григорий Петрович! Как живешь? — Губы Черника растянулись в приветливой улыбке, а глаза завистливо покосились на приплясывающего жеребца.
Андрей притронулся кончиками пальцев к папахе. Черник, делая вид, что только сейчас заметил Андрея, насмешливо проговорил:
— А, господин вахмистр, с приездом!
— Спасибо, господин хорунжий! Что ж, атаманская булава надоела, что ли?
Семен Лукич, делая вид, что не заметил насмешки, вздохнул:
— Старый я стал. Пусть молодые послужат. — И, наклоняясь к Григорию Петровичу, заискивающе сказал:
— Не продашь ли, Григорий Петрович, жеребчика? Тебе он без надобности, а мне — для заводу.
— Не мой он, вот хозяин, — старик мотнул головой в сторону сына. — Его и спрашивай.
— А сколько дашь? — неожиданно спросил Андрей. Его глаза заискрились смехом.
— Сколько же годков ему? Поди, старый уже.
Семен Лукич не спеша, словно нехотя, подошел к жеребцу. Но лишь только его пальцы протянулись к тонким раздувающимся ноздрям, как жеребец злобно взвизгнул и укусил его за руку.
Семен Лукич испуганно отдернул окровавленную руку.
Линейка сорвалась с места и исчезла в облаках пыли.
Томительно длинными казались Андрею дни. С Мариной он виделся редко. Она готовила приданое и целые дни проводила у своей подруги, помогающей ей шить. Когда же, томясь долгой разлукой, он приходил ее проведать, девушки со смехом и шутками выпроваживали его за дверь. Андрей протестовал, просил разрешения посидеть с ними, но девушки были неумолимы. Тогда Андрей шел к портному Сергееву, с которым его познакомил Максим. У Сергеева по вечерам собирались иногда фронтовики из иногородних и казаков. Сергеев читал им никогда не виданные ими книги, много рассказывал про Петроград, про Ленина.
…Подходил день свадьбы. Накануне вечером отец уговорил Андрея пойти с ним на охоту. Андрей хотел этот вечер провести с Мариной, но, боясь обидеть отца, согласился.
Когда вернулись, было уже темно. У ворот встретил их Василий.
— Андрей! — голос Василия сорвался до шепота. — Марина заболела, лежит, бредит… как у Лельки шила, так и слегла.
Андрей почувствовал, что сердце покатилось куда–то вниз. Он бросил на землю ружье и дичь.
— Василь! Лошадь!..
— Сидай скорей! — прошептал Василий, подводя Серого. — Я его давно подседлал, все ждал тебя. А черта твоего побоялся седлать… — Он виновато улыбнулся, подавая брату повод.
Андрей, не переодеваясь, вскочил на коня.
— Запрягай скорей буланого в линейку да скачи за фельдшером!
Василий еще не успел ответить, как Андрей уже скрылся в темноте…
Целыми днями просиживал Андрей у постели Марины, почти все время метавшейся в бреду. Ежедневно навещавший ее фельдшер беспомощно разводил руками в ответ на умоляющий взгляд Андрея:
— Воспаление легких, не какой–нибудь насморк. — И сердито добавлял: — Ну, я ее выстукаю, а ты того, уходи…
Андрей брел домой, но чаще сворачивал и шел к Сергееву, по дороге заходя за Дергачом.
Как–то, придя к Сергееву, Андрей застал его одного. Сергеев шил бекешу.
— А, Григорьич! Садись, садись! Ты, должно, за газеткой пришел? Э, да ты чего–то кислый… Случилось, что ли, что?
Андрей молча сел на лавку. Достав кисет, он стал свертывать цигарку.
— Маринке хуже, а тут на фронт возвращаться срок подходит. Дмитрий Мироныч, что делать–то — посоветуй. Срок пропущу — разыскивать будут, а и ехать мне никак нельзя.
Сергеев отложил в сторону недошитую бекешу и с участием посмотрел на Андрея:
— Да, дела у тебя, брат, неважные… а все–таки ехать на фронт тебе надо.
Андрей, рассыпая махорку, вскочил с лавки:
— Ехать, ехать! А я вот не поеду. Пошел он, фронт этот, к собачьей матери! Ты лучше посоветуй, как не поехать.
— Конечно, на дальнем хуторе перебыть можно, но ты прими во внимание, что за это надо на хозяина день и ночь работать, а от Маринки все же вдали будешь. С другой стороны, сейчас казаки еще на фронте и ежели ты туда поедешь, большую пользу принесть можешь. — Портной многозначительно поднял вверх палец.
— Какой уж с меня агитатор, — с досадой проговорил Андрей. — Нет, я, Мироныч, лучше останусь. Будь что будет. Не я один…
… Задумчиво шел Андрей по пустынным улицам станицы, заснувшей крепким сном.
Подходя к гребле, Андрей замедлил шаг. Посеребренная светом луны вода манила прохладой. В прибрежном камыше перекликались разбуженные водяные курочки. Андрей остановился.
— Хорошо! — Он нагнулся, поднял камешек и бросил его в воду.
Раздался тихий всплеск. Андрей присел на берег и задумался.
… В тот вечер Григорий Петрович, придя к Богомолову получить заработанные деньги, застал в лавке Бута и Семена Лукича.
Прервав разговор, все трое неприязненно оглядели высокую фигуру старика. Бут небрежно бросил:
— Здравствуй, Петрович! Что–то тебя давно не видать. Болен был, что ли?
— В Уманскую, Павел Васильевич, за товарами ездил.
Богомолов, подавая старику засаленные рублевки, пробасил:
— Сынок–то твой, говорят, с портным снюхался. Вместе народ мутят, собачьи души. Землю казачью мужикам делить хотят.
Семен Лукич, набивая трубку, зло усмехнулся:
— Ничего, мы им, собачьим сынам, головы поотвертываем!..
У Григория Петровича, прятавшего за пазуху деньги, от волнения тряслись руки. Вспомнился разговор с сынсм в первый день его приезда, его частые отлучки из дому.
«Неужели вправду снюхался? — промелькнула мысль. — Недаром зачастил к нему Максим Сизон».
— Что ж молчишь, Петрович? — голос Бута зазвучал неожиданной лаской. — Ты казак, урядник, две медали за геройство имеешь, а сын с мужиками путается, большевик.
Григория Петровича прорвало:
— Ты, Павел Васильевич, стар, а бабьи сплетни, видать, здорово охоч слушать. Мой Андрейко егорьевский кавалер, вахмистр, и чтобы он с мужиками на казаков пошел? Ни в жизнь не поверю! Его в хорунжие скоро произвести должны, — неожиданно для самого себя прихвастнул он.
— В хорунжие? — переспросил Семен Лукич. — Хорош офицер, казачью землю городовикам отдать думает…
Домой Григорий Петрович шел в большом смятении. «А ну, как правда? — Он даже перекрестился. — Не дай бог. Да нет, быть того не может», — успокаивал он себя, а в сердце росла тревога.
Около дома встретился Василий. На плече он нес багор, на конце которого болталась сплетенная из куги кошелка.
— Что, аль рыбу ловить собрался? Чего ж ты на ночь–то?
— Ничего, сейчас ночи светлые, а завтра с утра на мельницу зерно возить.
— Андрея не видал?
— С утра он из дому ушел.
В ту ночь Григорий Петрович не ложился спать. Он то ходил по двору, то выглядывал на улицу, не идет ли Андрей, то шел в конюшню проведать коней.
Андрей просидел у гребли до света. Когда он входил в просыпающуюся станицу, по дворам звонко орали петухи, а над плавнями рдела заря.
Отворив калитку, он увидел во дворе отца. Григорий Петрович снял заднее колесо дрог, старательно мазал дегтем ось. Заметив подошедшего сына, он спросил:
— Где шалался–то? День на дворе, а он только до дому идет.
Андрей понял, что отец сердится и в то же время чем–то встревожен.
— У гребли сидел.
— У гребли?!
Григорий Петрович, перестав мазать, выпрямился:
— Это, то есть, чего же ты там делал?
— А так, сидел, о жизни думал. Решил на фронт завтра ехать.
Гриторий Петрович испытующе посмотрел на сына. «Спросить или не надо? А может, в самом деле, брехня? Марина больна, парень мучается, вот и бродит бог знает где…» t
Тон отца стал мягче:
— Да, сынок, она, жизня–то, тебе невеселая выпала. Кто ее знает, когда война кончится. Так, значит, завтра ехать решил? И то: на две недели пущен, а три гуляешь. Как бы не вышло чего?
— Ничего не будет, батя. Многие и вовсе не вертаются. Ну, я пошел… — Андрей потянулся. — Спать хочется, пойду лягу.
Прямые палящие лучи солнца купают станицу в ярком свете и зное.
Полдень. Не дрогнет листва на верхушках серебристых тополей. Дремлют в садах деревья, низко склоняя отягощенные плодами ветви к растрескавшейся от зноя земле. Неугомонные воробьи и те попрятались под застрехами камышовых крыш. И лишь изредка, нарушая тишину пронзительными криками, пронесутся высоко в синеве неба быстрокрылые чайки. Тихо и в плавнях. Не шелохнет сажённый камыш. Стоит он в безмолвье, словно любуется своим отражением в озерах.
Андреев жеребец, настороженно всхрапывая, медленно спускается с крутого откоса к воде.
Справа от гребли–огромный лиман, слева–широкая речка, извиваясь среди садов и камышей, убегает в плавни.
Андрей, голый, коричневый от загара, прижимается к шее жеребца, понукая его войти в воду.
Прохладные струи ласково обнимают обоих.
Выкупав жеребца, Андрей наскоро одевается и выводит его в поводу на греблю.
— Ну, а теперь, Турок, до Маринки!
Жеребец раздувает тонкие ноздри и мчится по пустынным улицам.
Марина спала. Боясь разбудить ее, Андрей с подступаюшими к глазам слезами поцеловал ее горячий лоб и неслышно пошел к двери.
— Андрейко!
Он быстро повернулся и, увидев, что Марина открыла глаза и силится приподнять с подушки голову, бросился к ней.
Опустившись около кровати на колени, Андрей уткнул лицо в одеяло.
— Андрейко, что с тобой, ты плачешь?
Марина с нежностью гладила его волосы.
Наконец Андрей поднял голову. Смотря на Марину влажными от слез глазами, он думал: «Нет, не могу я поехать…»
— Что ж ты молчишь, Андрейко?
Он пробормотал что–то невнятное. Марина улыбнулась:
— Ты не плачь, я скоро поправлюсь. Ей–богу, скоро. Вот увидишь. А как мы с тобой заживем… в новом доме! Скажи, ты наведывался туда?
Андрей взял ее руки в свои и рассматривал их так, словно видел впервые:
— Марина, я к тебе… проститься пришел. Завтра ехать надумал.
— Как — ехать?!
— Срок прошел. Надо ехать.
У Марины дрогнули губы:
— Опять ехать! Все домой едут, а ты — на фронт! Офицером хочешь быть? Меня тогда бросишь.
— Марина, Маринка!..
— И слушать не хочу. Никуда ты не поедешь!
Она заплакала. Андрей окончательно растерялся.
Сзади послышался старческий сердитый голос:
— Опять ты ее расстроил. Знаешь что? Убирайся–ка отсюда. — И фельдшер бесцеремонно вывел Андрея за дверь.
Выйдя за калитку, Андрей остановился в раздумье. Потом решительно, махнул рукой:
— А, никуда не поеду!
Возвратившись домой, он увидел во дворе Ивана Дергача.
Дергач сидел на скамеечке под вишней и держал в руках какой–то сверток. Увидев Андрея, он встал и пошел ему навстречу:
— А меня Сергеев послал. Просил тебе вот это передать. Книжки тут для фронта.
Дергач протянул Андрею сверток. Андрей, не глядя на Дергача, грубо сказал:
— Отдай назад, пусть сам едет, а я дома останусь.
Дергач удивленно посмотрел на него и молча пошел к
калитке, прижимая сверток к груди. Но едва он вышел на улицу, Андрей крикнул:
— Иван!
Дергач остановился. Андрей бегом нагнал его и вырвал у него сверток.
— Чего ж ему передать, Андрей?
— Убирайся ты к черту!
Не прощаясь, Андрей повернулся и пошел к дому.
Утром он встал рано. Выкупал лошадей и запряг Серого. А через два часа, стоя на подножке вагона, махал рукой идущим за поездом отцу, Максиму и Ивану Дергачу.