Таманцы, соединившись в станице Курганной с остатками 11‑й армии, готовились к походу на Армавир. Главком Сорокин, находившийся со своим штабом в Пятигорске, узнал о вступлении таманцев в Курганную и вызвал к себе Матвеева.
Андрей только что вернулся из разведки. Услышав об отъезде командующего, он немедленно направился в штаб.
Осеннее небо обложили тучи. Начинал моросить мелкий, Надоедливый дождь. Холодный ветер порывисто срывал с деревьев последние листья и, злобно покружив их в воздухе, пригоршнями бросал на влажную землю.
В штабе Андрей, к своему удивлению, увидел Максима.
— Фу!.. Сатана! Откуда тебя принесло? — Разглядывая Андрея, Максим громко расхохотался: — Ну и изукрасил же тебя твой… приятель!.. не лицо, а отбивная котлета!
Андрей помрачнел:
— Ничего, мы с ним люди свои, сочтемся. — И, взглянув на Максима, довольно улыбнулся: — Эх, и хлопцев же я оттуда привел — черти, а не люди! Вчера с ними в разъезде был, так пришлось с кадетской разведкой схватиться.
— Ну, и что же? — с любопытством спросил Максим.
— В дым их растрепали! — восхищенно проговорил Андрей. Затем спросил: — Что Матвеев к этой бисовой собаке едет?
— Тише, Андрей! Ведь он главком, а ты его так обзываешь…
— Главком, главком!.. — заволновался Андрей. — К стенке таких главкомов надо!.. Продал, сволочь, свою армию Деникину, продаст и нас…
Максим, испуганно оглядываясь, зажал Андрею ладонью рот:
— Замолчи! С ума ты сошел! Сорокинцы услышат, так ты куда скорее к стенке прислонишься…
Он схватил Андрея за руку и вытащил его на стеклянную веранду.
На полу веранды валялись мешки с ячменем и кукурузой, казачьи седла и сбруя, около порога лежал даже ящик со снарядами. Споткнувшись о него, Андрей выругался.
— А ты зачем в штабе? — спросил он Максима.
— Еду с Матвеевым в Пятигорск.
— Ты?
— Я, — небрежно проговорил Максим.
— Ты с ним вдвоем едешь?
— Нет, зачем же вдвоем? Нас с ним больше десятка едет. — И, притянув Андрея за поясной ремень, понизил голос: — Вчера Матвеев у себя командиров созывал…
— Ты был?
— Был. Матвеев приказы сорокинские показывал… целую пачку.
— Ну, и что же?
— Положил на стол и говорит: «Нате, читайте… Если бы, говорит, хоть часть из них выполнил, давно бы нас с вами вороны поклевали… Да что нас — вся армия погибла бы. Еду, говорит, в ЦИК… пусть там разберутся».
Андрей восхищенно воскликнул:
— Осекся, значит, на нас, сатана! Ишь, гад, мало ему одной армии, так и другую погубить захотел…
… Вскоре после отъезда Матвеева армия подошла к Армавиру. Белые, хорошо укрепив свои позиции, встретили наступающие части ураганным артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем. Бой длился около двух суток. Когда, прорвав первую линию укреплений, таманцы ворвались в пригород, им пришлось с боем брать каждую улицу, каждый большой дом.
К вечеру третьего дня белые, выбитые из центра, начали стягивать свои силы на окраине города, готовясь перейти в контратаку.
Тогда, сдвинув на лоб папахи, заполняя узкие улицы пригорода оглушительным свистом и криком, смешанный с топотом сотен конских копыт, помчались в атаку кубанцы.
Бросая винтовки, белые в ужасе прижимались к стенам домов, словно хотели врасти в них. Но вспыхивающие в лучах вечернего солнца полоски стали в руках кубанцев, со свистом рассекая воздух, сокрушительно опускались на втянутые в плечи головы…
Выгнав белых за город, казаки долго еще гонялись за разбегавшимися в разные стороны группами солдат.
Назад, в освобожденный город, входили с веселыми песнями, лихо покачиваясь в седлах…
Конная разведка отдыхала на окраине, там, где за железнодорожным полотном в густых фруктовых садах прятались маленькие домики.
Бойцы вычистили коней, пообедали и группами развалились на бурках и попонах в тени деревьев.
Андрею не спалось. Побродив по саду, он вышел на улицу, сел на крылечко, задумался.
Из соседнего двора вышел Лука Чеснок.
— Что, не спится, Андрей?
— Не спится.
Чеснок сел на ступеньки в ногах у Андрея, вытащил из кармана шаровар кисет и стал ловко одной рукой свертывать цигарку.
По дороге от города заклубилась пыль.
— Гляди, Андрей, — должно, нарочный из штаба метется.
Ординарец, осаживая взмыленного коня, подал Андрею конверт.
Андрей, прочитав письмо, нехотя поднялся:
— Надо ехать. Зовут в штаб.
В большой комнате штаба шло совещание комсостава. Батурин, увидев вошедшего Андрея, поднялся из–за стола и, взяв его под руку, вывел в коридор.
— Вот что, товарищ Семенной! Надо, чтобы ты прощупал дорогу на Успенку.
Андрей замялся.
— Ты что, болен? Или в сотне что случилось? — заметил Батурин смущение Андрея.
— Нет, я ничего… только вот просьба есть к вам.
— Ну что ж, говори, чего хочешь?
— Разрешите жену разыскать.
— Жену? Где ж ты ее потерял? — улыбнулся Батурин.
И Андрей, волнуясь, рассказал ему про свою встречу с Мариной и про то, как она, думая, что он перешел к белым, обстреляла его из пулемета.
— Ну, а после ты ее не искал?
— Когда ж искать — ежедневно в разъездах. К тому ж, трое суток в бою был.
Батурин задумался. Потом, дружески положив руку на плечо Андрея, тихо сказал:
— Езжай в разъезд, а я ее сам найду. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я ее в твою сотню сестрой пришлю.
Сияя от счастья, Андрей опрометью сбежал с крыльца, прыгнул на испуганно всхрапывающего жеребца и помчался по улице.
Если Марина при встрече с Андреем сомневалась — предатель ли он, то сомнение сменилось уверенностью после того, как Андрей ускакал от красного разъезда.
Всю дорогу она сидела молча, прислонясь к пулемету, не отвечая на вопросы красноармейца. Сзади рысили двое конных, посланных начальником разъезда сопровождать Марину. Ее мысли невольно снова и снова возвращались к Андрею. Ей не верилось, чтобы он мог перейти к белым, и в то же время рассудок подсказывал ей, что измена эта вполне возможна. Разве Андрей не был вахмистром и георгиевским кавалером? Разве не могли его соблазнить золотые офицерские погоны? К тому же, ведь она сама, своими глазами, видела его в форме белого офицера, а дорога… ведь он спрашивал дорогу к ним!.. И потом ускакал от красного разъезда. И в ее сердце, борясь с любовью к нему, зарождалась ненависть, разгораясь тем сильнее, чем больше она убеждалась в его предательстве.
Приехав в лазарет, расположенный в небольшом хуторе близ Армавирского фронта, Марина увидела много новых раненых бойцов. Старичок доктор сбился с ног, делая в день до десятка неотложных операций.
И сразу же Марина была целиком поглощена привычной для нее работой. С утра до вечера перевязывая раненых, подавая нм лекарства, помогая врачу при операциях, она не имела времени думать о себе. Даже ночью стоны умирающих и мечущихся в бреду людей постоянно приковывали к себе ее внимание.
На другой день после возвращения Марины в лазарет двое казаков привезли на бурке раненого. Марина в этот момент делала перевязку командиру роты, которому только накануне отняли ногу, раздробленную осколком снаряда. Поговорив о чем–то с доктором, казаки бережно опустили на землю бурку и, повернув лошадей, ускакали.
Закончив перевязку, Марина подошла к доктору. Тот с помощью санитара отнес раненого под навес сарая и сейчас расстегивал его черкеску. С любопытством взглянув на раненого, Марина вздрогнула. На плечах у него блестели серебряные полоски офицерских погон. — Как он сюда попал, Виталий Константинович?
— Да вот двое кубанцев привезли, очень просили вылечить, говорили, что на днях заедут проведать его.
Заметив, что доктор никак не может стянуть с раненого черкеску, Марина нагнулась и стала помогать ему раздевать офицера.
— Где ж они его взяли? — задумчиво прошептала она, ловко разрезая ножницами запекшийся кровью чекмень.
Через час раненый был переодет в чистое белье, а рана его обмыта и перевязана.
Доктор, моя руки, задумчиво посмотрел на Марину, льющую из медного кувшина воду.
— Молодость, девочка, великий лекарь. Рана в грудь навылет, но в его возрасте… может выжить. — И, сняв с ее плеча полотенце, внимательно посмотрел ей в глаза: — Что–то ты, девочка, такая скучная? Из дому плохую весть получила, что ли?
— Нет, Виталий Константинович, я ничего…
Видя, что Марина опустила голову, доктор ласково взял ее за руку и усадил на крыльцо.
— Чего там нет — выкладывай, что у тебя за горе. Может, вдвоем что–нибудь придумаем.
И пока Марина, волнуясь, бросала скупые слова о своей встрече с Андреем, доктор, нахмурив брови, сердито теребил седую бороденку.
Кончив рассказ, с блестящими от невыплаканных слез глазами Марина молча прижалась к плечу доктора.
— Плохие наши дела, девочка, — тихо проговорил доктор, ласково гладя ее волосы. — Ну, ничего… годы твои молодые. Встретишься с другим и полюбишь его сильней, чем своего Андрея. Вот, смотри: наш прапорщик, — так доктор в шутку называл командира батареи Минаева, — по тебе прямо сохнет, а тебе хоть бы что. Да разве он один… Андрей ведь твой, выходит, дрянной человек оказался… Из–за блестящих погон правды не разглядел…
Доктор сердито дернул бороденку и, видя, что Марина немного успокоилась, поднялся:
— Ну, девочка, мы с тобой засиделись. Надо раненых кормить да готовиться к отъезду. По всему видно, что наши не сегодня–завтра должны город взять…
Целый день метался офицер в бреду. К вечеру он пришел в себя. Марину поразили его глаза. Большие, синие, они смотрели на нее настороженно и, как показалось ей, с недоверием.
Наклонясь над ним и подняв его голову, она дала ему из стакана глоток вина. Положив его голову на подушку, она хотела подняться, но, заметив, что он шевелит губами, наклонилась к нему еще ниже.
— Я даю вам честное слово, что арестованные не будут расстреляны… Да… Я готов перейти к красным… Нина, где моя скрипка? — Он хотел приподняться, но голова его бессильно упала на подушку. — Казаки, я ухожу от Покровского. Кто идет со мной?
Марина, не дослушав до конца, бросилась к доктору:
— Виталий Константинович! Он наш, наш!
Доктор удивленно посмотрел на Марину. Спрятав часы в карман, он поднялся с койки раненого командира.
— Кто наш, девочка? О ком ты говоришь?
— Офицер. Тот, что казаки привезли…
И Марина передала доктору подслушанный ею бред раненого.
— Да… Странно. К тому же наши кубанцы очень просили за него, — задумчиво бормотал доктор, привычно запуская пальцы в бороденку. Потом поспешно пошел за Мариной к раненому офицеру.
Тот продолжал метаться в бреду, время от времени произнося какие–то отрывки фраз.
— Как он, Виталий Константинович… не умрет?
Доктор, быстро взглянув на Марину, как бы в раздумье проговорил:
— Если осложнений не будет, то выживет…
Раненый, сбросив одеяло, стал снова метаться. Говорил
что–то об отце, о своей вине перед народом и опять звал казаков идти за ним к красным…
— Да, девочка, ты права, он стал нашим… — взволнованно сказал доктор и тяжело вздохнул.
— Мой Володька тоже вот в его чине был…
— У вас был сын?! — удивленно посмотрела на него Марина. — Вы мне никогда о нем не говорили…
Доктор нервно провел ладонью по своим коротко остриженным седым волосам и, задумчиво дернув бороденку, произнес:
— Бичерахов его расстрелял…
— За что? — невольно вырвалось у Марины.
Доктор насупился.
— За что? Да за то, что он не захотел против своего народа восстать и честным до конца остался! — Он сердито насупил брови и отвернулся, чтобы скрыть от Марины свое лицо. — Ну, девочка, пора за работу!..
… Прошло еще два дня. Раненый офицер уже не метался в бреду, а тихо лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал.
Доктор, чаще чем обычно, подходил к нему, щупал пульс, выслушивал и хмурил брови.
В конце четвертого дня измученная бессонными ночами Марина забралась в крытую санитарную повозку и заснула на ворохе соломы, накрытой конскими попонами. Проснулась она от громкого окрика красноармейца, разнимавшего дравшихся лошадей.
Быстро выскочив из повозки, она кинулась в дом.
Небольшой фонарь слабо освещал комнату. Марина быстро наклонилась к раненому. В упор на нее умоляюще смотрели его глаза.
— Сестра, пить… — скорее догадалась, чем услышала Марина. Напоив его, она села на край постели.
— Хотите есть? Вы несколько дней почти ничего не ели. — И, взяв его горячие руки в свои, ласково улыбнулась. — Скажите, как вас зовут?
В его глазах отразилось удивление.
— Разве вам не сказали?
— Нет. Те казаки, что вас привезли, больше не приезжали. Последние дни шли большие бои; может быть, они погибли…
— А из штаба никто не приезжал?
— Нет, никого не было.
— Странно… а где же охрана? — медленно обвел он комнату глазами.
— Какая охрана? Вы же в лазарете.
— Да, но ведь я арестован.
По его лицу промелькнула грустная улыбка:
— Ах, да, понимаю… Я должен скоро умереть, и они оставили меня в покое. Удивительная гуманность со стороны его превосходительства. Передайте ему, сестра, что я очень тронут… — Он устало закрыл глаза.
— Вы не умрете! — Марина решила сказать ему правду. — И потом у нас нет никаких превосходительств. Вы — в одном из лазаретов Одиннадцатой Красной Армии.
Офицер широко открыл глаза. И в них Марина прочитала и недоверие к ее словам, и такую радость, что ей самой захотелось смеяться.
— Значит, моя сотня все же перешла к вам?
— Какая сотня?! — удивилась Марина.
— Та, которой я командовал и с какой хотел перейти на сторону красных.
— Не знаю, но вы теперь наш.
— Ваш, ваш… Для этого стоит жить. И я буду жить! Правда? Ведь я не умру?..
— Нет, нет! Вы будете жить!
Взгляды их встретились. Марина с досадой почувствовала, что краснеет.
В комнату, улыбаясь, вошел доктор.
— А, наш герой уже пришел в себя? Великолепно! Сейчас проверим пульс. А ну–ка, девочка, дай же и мне одну его руку, ты захватила обе.
Краснея еще больше от смущения, Марина выпустила руки раненого, только сейчас заметив, что она держала их в своих руках.
— Так, так… очень хорошо! Сейчас вас покормят. А говорить вам нельзя…
Опустив его руку, доктор спрятал часы…
— Ну, поправляйтесь.
Марина посмотрела вслед вышедшему доктору. Потом, поправив одеяло, тихо вышла из комнаты.
… Ночью лазарет готовился к выступлению вслед за своим отрядом, уже вошедшим в город.
Командир отряда, прислав десяток подвод и около взвода конных красноармейцев, просил поторопиться, так как на другой день ожидалось выступление всей армии на Невинномысскую.
Под утро, когда санитарный обоз уже готов был выйти из хутора, приехала тачанка, окруженная десятком кубанских казаков. Из тачанки выпрыгнул молодой высокий парень в длинной шинели.
Марина уже усаживалась рядом с доктором, когда к их тачанке быстро подошел приехавший.
— Я адъютант штаба Девятой армии. Где тут Марина Семенная?
— Я самая, — сказала Марина.
— У меня приказ начальника штаба, товарища Батурина, доставить вас к нему.
— Это зачем же я ему понадобилась?
Марина с любопытством стала рассматривать адъютанта. Его длинная фигура в предрассветном сумраке казалась еще длиннее.
«Совсем как молодой петух», — насмешливо подумала она.
Адъютант, смерив Марину гордым взглядом, отрезал:
— Раз требуют, значит, надо. Потрудитесь пересесть в мою тачанку. Я вас доставлю в штаб.
В их спор вмешался молчавший до этого доктор:
— Я начальник санитарного отряда. Прежде всего вам следовало бы обратиться ко мне. Потом, мой отряд принадлежит к Одиннадцатой армии, и, следовательно, молодой человек, — доктор сердито дернул бороду, — распоряжения вашего начальника штаба для меня не обязательны.
— Не поеду! — решительно отрезала Марина и, обращаясь к кучеру, крикнула:
— Трогай, дядя Ефрем!
— То есть, позвольте… Как же это? — растерянно забормотал адъютант.
Но Ефрем уже вытянул кнутом застоявшихся лошадей. Те тронули крупной рысью, и тачанка тенью скользнула мимо адъютанта, обдав его шинель грязью. В уши хлестнул полузаглушенный грохотом колес насмешливый голос Марины:
— Передайте привет своему начальнику. Приеду в город, обязательно навещу.
Следом за тачанкой тронулся обоз…
В тот же день, возвратясь из разведки, Андрей передал команду Чесноку и тотчас же поскакал в штаб. В полутемном коридоре он чуть не сбил с ног коменданта штаба. Тот выругался и хотел было пробежать мимо, но, узнав Андрея, скороговоркой выпалил:
— Известие из Пятигорска. Сорокин расстрелял Матвеева… Сегодня выступаем на Невинку. — И, оттолкнув изумленного Андрея в сторону, опрометью бросился к лестнице. Андрей вдруг почувствовал, что сердце куда–то провалилось, что горло мучительно сдавило спазмой и хочется бить в стену кулаками, кричать и плакать от горя и злобы…
Батурин, мерно прохаживаясь по комнате, диктовал адъютанту приказ о порядке движения армии в походе, когда в комнату, оттолкнув часового, ворвался Андрей.
Батурин испуганно повернулся к нему лицом:
— Что случилось? Сотню перебили? Да говори же!
Налив стакан воды, он подал его Андрею. Тот схватил стакан и с силой швырнул его об пол.
— Сидите тут… Пишете! А он там армию продает… На какого человека руку, гад, поднял!
Батурин, подойдя к двери, крикнул часовому:
— Никого не впускать!
Затем сурово бросил:
— Садись, успокойся!
Андрей, дрожа всем телом, хрипло выкрикнул:
— Кричать во всю глотку — кричать об этом надо. Я успокоюсь, лишь когда его, гада, своими руками задушу…
Адъютант, отложив ручку, встал из–за стола и сказал:
— Сейчас мы собираем митинг, для того чтобы объявить бойцам о расстреле командующего. Вот на митинге ты и выскажешься…
— Я тебе выскажусь! Ты у мамки под юбкой сидел, когда я отряд формировал, а теперь в штаб залез да еще смеяться над боевым командиром будешь?!
Адъютант смущенно умолк.
Андрей подошел вплотную к Батурину и, задыхаясь от гнева, крикнул:
— Наряжай эшелон на Пятигорск. Он там весь Реввоенсовет перестреляет, если мы его не раздавим.
Батурин взволнованно положил обе руки на плечи Андрею:
— Пойдем, Андрей, в мою комнату, там поговорим…
Всего неделю провел Максим в Пятигорске, а кажется ему, что прошло уже много месяцев. Похудел, осунулся он за эти дни, а в углах рта залегли морщинки. И вот теперь, в номере гостиницы «Бристоль», сидя в старинном кресле с оголенными пружинами, он мучительно морщит лоб, думая, с чего начать вновь запись в лежащий перед ним дневник. На круглом столе коптит маленькая керосиновая лампа, отбрасывая слабый свет на бархатную скатерть.
Последняя запись оборвалась три месяца назад.
«22 июля
Вчера среди пленных увидел двух казаков из Старой деревни. Они сказали, что мать моя убита покровцами».
Строчки расплываются. Спазмы сильнее сжимают горло. Он берет ручку, обмакивает ее в чернила и снова задумывается.
В первый день приезда встретился он в столовой с Рубиным, и тот повел его к себе. На другой день после этой встречи Максим из командира батальона 9‑й армии превратился в комиссара 1‑й стрелковой дивизии 11‑й армии. Еще позавчера нужно было выехать принимать дивизию от заболевшего тифом комиссара, но…
Где–то вдали послышался выстрел. Максим вздрогнул, с минуту прислушивался, потом поднялся, подошел к окну и с силой распахнул его настежь. В комнату ворвался свежий осенний ветер. Слабый свет лампы вспыхнул ярче и погас.
Прислонясь к косяку окна, Максим всматривался в темноту.
Чувствует Максим, что главком Сорокин затевает предательство. Расстреляв Матвеева, он еще более обнаглел. Но почему же тогда ЦИК Северо — Кавказской республики не снимает главкома? Вся армия говорит о его предательстве…
«Но факты? Нет, у него нету фактов. А что, если… — он невольно улыбнулся от пришедшей мысли, — что, если добыть эти факты самому?» Что Сорокин затевает вооруженное восстание, в этом Максим не сомневался. Вопрос только — когда? Но какое–то внутреннее чутье, смешанное с ненавистью за расстрел Матвеева, подсказывало Максиму, что это время наступило. Неспроста Сорокин сейчас старается спаивать командиров. А его комендантская, вооруженная «до зубов» команда, а личный конный корпус?
Но как быть с отъездом? Ведь тянуть больше нельзя ни одного дня. Однако нельзя и уехать, не разоблачив Сорокина… И Максим снова мучительно морщит лоб, до боли в глазах всматриваясь в темноту.
Вдруг он повернулся всем телом к двери, инстинктивно хватаясь за кобуру. В коридоре слышались чьи–то осторожные, кошачьи шаги. Еле слышно ступая по линолеуму пола, Максим подошел к двери и медленно нажал на медную ручку.
Коридор был переполнен какими–то людьми в серых черкесках. «Комендантская команда Сорокина…» В следующую секунду он захлопнул дверь и быстро повернул в зам «е ключ.
Застучали в какую–то дверь, а затем послышался чей–то взволнованный голос, который сейчас же перебили гортанные крики горцев.
«Ведь это Крайний, секретарь Северо — Кавказского крайкома партии, это его голос, — взволнованно подумал Максим, — неужели Сорокин уже начал свой мятеж?» — Он осторожно снова отпер дверь и, затаив дыхание, выглянул в коридор.
В конце коридора горцы несли на руках какого–то барахтающегося человека, завернутого в бурку. Несколько горцев стояли недалеко от Максима, тихо переговариваясь. Заметив, что Максим приоткрыл дверь, они бросились к нему, но, увидев направленный на них маузер, отступили. Максим быстро захлопнул дверь и запер ее на ключ. Засунув за пояс маузер, он бросился к окну — оно выходило на пустырь. Выглянув и убедившись, что внизу никого нет, Максим вылез на карниз и прыгнул в росший под окном бурьян.