Сотня есаула Владимира Кравченко, сутки продежурив при штабе дивизии, ушла на отдых.
Владимир, отпустив своего помощника — хорунжего Пойму — и сдав команду вахмистру, ушел домой.
Дом, где ему была отведена квартира, несколько удаленный от центра станицы, принадлежал вдове казачьего урядника, убитого на турецком фронте.
Подойдя к знакомой, почерневшей от времени и дождей калитке, Владимир увидел хозяйкину дочку. Ее уже округляющиеся плечи чуть сгибались под тяжестью полных ведер, слегка покачивавшихся на концах коромысла. Стройные загорелые ноги ступали твердо и уверенно.
При виде Кравченко лицо девушки засветилось радостью. Ей с первого же дня знакомства понравился этот тихий, слегка застенчивый офицер с мечтательными синими глазами. Владимир поспешил ей навстречу:
— Здравствуйте, Ниночка! Разрешите, я вам помогу.
— Что вы, Владимир Сергеевич! Вы ж обольетесь…
Но Владимир уже снял с ее плеч коромысло, смеясь,
схватил оба ведра и быстро пошел с ними к дому.
Нина, смущенно улыбаясь, шла сзади…
Поставив ведра на лавку, Кравченко обернулся к девушке:
— Ниночка, полейте мне, пожалуйста, а то я целые сутки не умывался.
Девушка засуетилась:
— Вы, должно быть, кушать хотите? Я сейчас вам яичницу сжарю. Мама уже ушла, и я в доме одна хозяйничаю.
Владимир умылся, позавтракал и лег спать. Вскоре он проснулся от приглушенного шепота в углу комнаты.
— Тише, услышать может…
— Не услышит. Он целые сутки дежурил, теперь спит, как сурок, — сказала Нина.
Кравченко чуть приоткрыл глаза. Около старинного комода, стоявшего в углу, прямо на полу лежала груда казачьего обмундирования, а над нею наклонились Нина и ее мать.
Взяв в руки темно–серую черкеску, Нина стала рассматривать ее на свет:
— Вы, мама, отложите белье, а я пойду вытрушу ее.
Кравченко заметил, что на черкеске не было погон, а с левой стороны, чуть выше костяных газырей, была приколота сложенная вдвое красная ленточка. Затаив дыхание, он с нетерпением ждал, что будет дальше.
Мать Нины, заботливо перебирая вещи, отложила в сторону несколько пар белья, черную казачью папаху, синие летние шаровары и, спрятав остальное в комод, положила отобранные вещи в передник. Потом, опасливо косясь в его сторону, на цыпочках вышла из комнаты и тихонько притворила за собой дверь.
Кравченко повернулся на спину.
«Очевидно, какой–нибудь родственник у красных служит», — подумал он и, сам не зная почему, улыбнулся.
Наскоро одевшись, он вышел на кухню. Плеснув в лицо холодной водой и вытершись висевшим тут же полотенцем, вышел во двор и в изумлении остановился. Направо, в конце двора, возле небольшого сарая, стояла чья–то лошадь, а около нее возилась с ведром в руке Нина.
Кравченко тихонько подошел сзади и стал наблюдать, как она мыла коню вздрагивающие от холодной воды ноги. Вытерев их сухой тряпкой, она не спеша поднялась и вдруг вскрикнула от неожиданности:
— Ой!.. Владимир Сергеевич! Как вы меня испугали!
Нина уронила ведро, и оно с грохотом покатилось по земле.
Кравченко поднял ведро, поставил его в сторону и мягко проговорил:
— Вы меня, Ниночка, пожалуйста, извините. Я, честное слово, не хотел вас пугать.
И, взглядом знатока осматривая поджарую фигуру коня, вопросительно посмотрел на Нину:
— Скажите, это разве ваша лошадь?
— Наша… моего брата.
— Разве у вас есть брат? Отчего же вы мне ничего о нем не говорили? Он где служит?
— Вахмистр он, шкуровец, — тихо проговорила девушка, отворачиваясь от Кравченко.
И все же он успел заметить, как она внезапно побледнела, а дрогнувшие губы выдали ее волнение.
Кравченко, улыбаясь, взял ее за руку и заглянул ей в глаза:
— А где же ваш брат? Почему не идет в дом? Ведь он, верно, очень устал с дороги?
— Он сейчас у тетки. — Глядя исподлобья на Кравченко, Нина чуть слышно добавила: — Брат вас боится.
Кравченко взял другую руку девушки, слегка притянул ее к себе:
— Разве я такой страшный?
— О нет, что вы… Вы очень хороший, но вы офицер, а он простой казак.
Нина хотела было вырваться, но Кравченко вдруг прижал ее к себе и неуклюже поцеловал в губы. Смутившись не меньше, чем Нина, он растерянно смотрел на покрасневшую девушку. И когда она убежала от него в сад, Кравченко медленно побрел к воротам.
По улице то и дело проезжали конные казаки. Наклонившись к гривам коней, вихрем мчались ординарцы. К Кравченко подъехал его товарищ по полку, есаул Безродный. Он тихо проговорил:
— Ты слышал, Владимир? Таманская армия прорвала наш фронт возле Белореченской. Ночью, очевидно, будем выступать.
Голос Безродного звучал тревогой.
— Ты подумай только — какая–то оборванная орда, без патронов, почти одними штыками разбросала наши лучшие части. Говорят, полк Леща совсем растрепали — ушло не больше сотни.
Безродный поскакал по улице и вскоре скрылся из виду. Кравченко, опершись на забор, задумчиво смотрел ему вслед.
— Господин есаул!
Кравченко вздрогнул. Около него стоял вахмистр его сотни. Чисто выбритый подбородок и огромные пшеничного цвета усы придавали ему бравый вид.
— Ты что, Замота?
— Господин есаул, говорят люди: ночью отступать будем. Надо лошадей кое–каких перековать.
— Что это за люди говорят?
— Знакомый ординарец сказывал, опять же сейчас я в штабе был…
— А зачем ты в штаб попал?
— Пленных ходил смотреть, — смущенно пробормотал Замота.
— Каких пленных?
— Разъезд красный захватили, господин есаул. Под наших переоделись и в самую станицу заехали, а их тут один офицер опознал. Ну, и задержали.
И наклонясь к Кравченко, вахмистр таинственно зашептал:
— А я, господин есаул, командира ихнего знаю…
— Ты? Откуда ты его знаешь?
— Я из Брюховецкой, господин есаул, а он из соседней, Каневской. Весной по Каневскому юрту красногвардейский отряд собирал. Конная сотня у него из казаков–фронтовиков, так он с нею все за бандитами гонялся. — Вахмистр восхищенно покрутил головой. — Ух, и отчаянный же он! Недаром на турецком два «егория» получил.
— За бандитами, говоришь? Да разве они у вас были?
— А как же, господин есаул? Очень много было, по камышам прятались. Дюже народ обижали. Сколько они, душегубы треклятые, детей малых без родителей оставили… не дай бог!
— Кто ж у них атаманом–то был? — заинтересовался рассказом Кравченко.
— Есаул Лещ, господин есаул.
— Лещ?.. Это что же, не родственник ли нашему полковнику? Он тоже, кажется, оттуда.
Вахмистр насупился:
— Никак нет. Он самый и есть. Это наш генерал его в полковники произвел.
Кравченко растерянно посмотрел на вахмистра:
— А ты того… не путаешь?
— Как можно, господин есаул! Я полковника Леща очень хорошо знаю. Его папаша два хутора имеет. Одной земли четыреста десятин.
Кравченко, взглянув на вахмистра, увидел, что лицо его побледнело, а в глазах загорелись недобрые огоньки.
— Их высокоблагородие, господин полковник, брательника мово этим летом повесил в его же дворе… Да, спасибо, Семенной со своей сотней налетел, так еле живого из петли вынул.
— Семенной? Это что ж, тот самый, что отряд собирал?
— Он самый, господин есаул. А разве вы его знаете?
Кравченко в раздумье потер себе лоб:
— Был у меня в сотне на турецком фронте Андрей Семенной. Жизнь он мне когда–то спас…
Замота с любопытством посмотрел на Кравченко, опасливо оглянулся по сторонам и тихо проговорил:
— Ваше высокородие, командир–то этот, которого сегодня поймали, тот Семенной и есть…
Кравченко вздрогнул:
— Так… Ну, иди! Готовь сотню к походу. Очевидно, под утро выступать будем. Впрочем, постой! Скажи, ты как к Покровскому попал?
— А как заняли нашу станицу, ну тех, кто остался, всех и забрали. В нашей сотне восемьдесят семь человек Брюховецкого юрта.
Владимир задумчиво провел рукой по волосам:
— Те, что остались? А разве много ушло?
— Много, господин есаул, — просто ответил Замота.
Вернувшись в комнату, Кравченко в раздумье подошел к кровати и, сняв со стены скрипку, неуверенно провел смычком. Звуки — сперва тихие, нерешительные — лились все сильнее, пока не зазвучали полным голосом. И слышалась в них то горечь невыплаканных слез, то отчаяние, то тихая жалоба на разбитую, исковерканную жизнь.
Увлекшись, Кравченко не заметил, как в комнату вошла Нина и осторожно села возле дверей.
Он кончил, опустил смычок и увидел девушку:
— Вы любите музыку, Нина?
— Очень, Владимир Сергеевич. Скажите, что вы сейчас играли?
— Так, знаете ли, собственную фантазию, — смущенно пробормотал он и, прижав скрипку к груди, нерешительно спросил: — Вы на меня, должно быть, сердитесь? — его голос дрогнул. — Я, право, не знаю, как это у меня получилось…
Ей вдруг захотелось звонко расхохотаться. Кусая губы от душившего ее смеха, она с наигранной строгостью проговорила:
— Чтоб вы, Владимир Сергеевич, не смели больше этого делать! Могли увидеть соседи: что бы подумали?
И, меняя тон, ласково улыбнулась:
— Расскажите что–нибудь о себе, Владимир Сергеевич, или сыграйте, только не такое грустное, а то плакать хочется.
Кравченко, все еще прижимая к груди скрипку, сказал:
— До войны, Нина, я учился в университете… и мечтал о музыке. Мой отец учил меня играть на скрипке. Он говорил, что я буду замечательным скрипачом… Но пришла война… и сделала из меня солдата. Потом наступила революция…
Он помолчал. Опустил руку со скрипкой:
— Газеты кричали о большевистском варварстве, призывали спасать Россию и культуру… Я был в действующей армии. Я искренне тогда верил и в Учредительное собрание, и во многое другое… Мне тогда казалось, что мы сражаемся за народ, за его свободу…
Владимир нервно подошел к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвался топот скачущей лошади, и ему показалось, что вместе с ним словно издалека долетел чей–то незнакомый, непохожий на Нинин голос:
— А теперь вы верите в это, Владимир Сергеевич?
Владимир быстро обернулся. Прямо на него строго и выжидающе смотрели глаза девушки.
— Верю ли я теперь? Нет, Нина, былой веры у меня нет.
Подойдя к комоду, Кравченко бережно положил на него скрипку.
— Эта скрипка моего отца, Нина. Вместе с любовью к музыке он воспитал во мне большое чувство, чувство любви к народу. Если б он был жив, он…
Послышались чьи–то шаги, и в комнату вошел молодой высокий казак с нашивками вахмистра на погонах. Нина встала:
— Вот и мой брат…
Кравченко без труда узнал на вошедшем темно–серую черкеску, которую видел сегодня в руках у Нины. Заметив, что брат и Кравченко молчат и настороженно смотрят друг на друга, Нина поспешно сказала:
— Дмитрий! Чего же ты стоишь как вкопанный? Это наш квартирант, Владимир Сергеевич.
Кравченко, шагнув вперед, дружелюбно протянул Дмитрию руку:
— Садитесь, господин вахмистр! Здесь хозяин вы, а я ваш гость. — И, видя, что Нина выскользнула из комнаты, с грустью добавил: — К тому же, очень недолгий.
— Как? Разве вы уезжаете?
— Да, наша дивизия сегодня уходит из станицы.
Кравченко невольно заметил, как в глазах Дмитрия на миг вспыхнула радость. Но уже в следующую секунду они безразлично смотрели на Кравченко.
— Не знаю, правда или нет, но слышал, что будто бы наш фронт прорван и что эта рваная сволочь идет на Армавир. — Дмитрий проговорил это таким искренним тоном, что Кравченко невольно подумал: «Неужели я ошибся?»
— Скажите, вы давно служите у генерала Шкуро? — спросил он.
— Да, мы с его превосходительством старые знакомые. Я у него служил урядником еще в германскую войну.
В комнату вбежала Нина:
— Владимир Сергеевич! Вам из штаба пакет привезли.
Кравченко быстро разорвал протянутый девушкой серый конверт. Писал адъютант генерала Покровского, Николай Бут:
«Владимир! Приходи в штаб. Есть важные новости. Жду».
Кравченко недовольно перечитал письмо — не хотелось уходить, не расспросив хорошенько Дмитрия. Он и сам не знал, для чего ему это нужно, но казалось ему, что Дмитрий совсем не тот человек, за которого себя выдает, и хотелось узнать о нем правду. Поймав вопросительный взгляд Нины, он небрежно сказал:
— Так, ничего важного. Зовут в штаб.
И, надевая на ходу шашку, кивнул Дмитрию головой:
— Еще увидимся.
Штаб дивизии занимал большой каменный дом в центре станицы. Кравченко торопливо вбежал на крыльцо и прошел в конец коридора, в небольшую комнату Николая Бута.
Николай сидел за столом и что–то читал. Увидев Кравченко, он недовольно посмотрел на часы и пробурчал:
— Опять пешком шел! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты денщика с лошадьми к себе на квартиру брал. Садись!
Кравченко сел на койку, стоявшую около окна. Николай в раздумье прошелся по комнате, потом сел рядом с ним:
— Ты, очевидно, слышал уже, что красные прорвали фронт. В прорыв вошла Таманская армия и теперь, по–видимому, уже соединилась с Одиннадцатой армией Сорокина. Нам надо срочно отходить к Армавиру, если мы не хотим остаться в тылу красного фронта. Ясно?
Кравченко молча кивнул головой. Николай продолжал:
— Выступаем завтра утром, твоя сотня назначена генералом в разъезд. Ты выступаешь сегодня ночью — в три часа двадцать минут.
— Но почему же опять моя сотня? — возмутился Кравченко. — Ведь мы только что сменились.
Николай строго сдвинул брови:
— Так надо… В последнее время в дивизии среди нижних чинов наблюдается скрытое брожение… Мы не можем посылать в разъезд малонадежные части. В твоей сотне почти поголовно брюховчане, а их набирал я. — В голосе Николая прозвучала гордость. — Ну, а теперь слушай: ты Семенного, что был у нас, на турецком фронте, помнишь?
Помню, — неопределенно пробурчал Кравченко.
Бесцветные глаза Николая загорелись холодным, злым блеском:
— Ну, так вот: этот мерзавец, наконец, в наших руках.
— И что ты с ним думаешь сделать? — глухо спросил Кравченко.
Николай нервно встал, подошел к столу и взял папиросу:
— Взяты десять человек. Двух я приказал расстрелять.
— А остальные?..
Кравченко поразился своему голосу: чужим и странным он ему показался.
— Двух я при допросе застрелил. И выходит, что осталось их шестеро. Ну, так вот, тебе, как их бывшему командиру, — все шестеро когда–то служили в твоей сотне на турецком фронте — генерал поручил окончить допрос, а когда поедешь в разъезд, захватишь их с собой и где–нибудь в степи расстреляешь. В станице перед уходом неудобно стрельбу подымать.
Кравченко быстро поднялся с кровати, шагнул к столу:
— Я не желаю, Николай, участвовать в этом деле. Я солдат, а не жандарм. И… пожалуйста, не путай меня в эти мерзости!
— Что вы называете мерзостью, господин есаул? — медленно спросил Николай.
— А, оставь, пожалуйста! Все эти бесцельные расстрелы, грабежи, прикрытые формой реквизиции, пьянство среди офицеров, издевательства над пленными — все это только губит наше дело.
— Скажите, пожалуйста!.. — насмешливо протянул Николай. — Хочешь победить эту рваную орду, уничтожить большевиков и остаться чистым, как голубь? Брось говорить глупости!
Он взял со стола папаху:
— Ну, я ухожу, а ты можешь тут располагаться. Арестованных сейчас передам в твое распоряжение. И помни, сегодня в три двадцать — в разъезд. Когда допросишь арестованных, явишься к начальнику штаба.
В дверь заглянул пожилой урядник:
— Господин есаул, можно привести?
Кравченко беспомощно оглянулся по сторонам, потом, обойдя стол, сел за него и тихо сказал:
— Приведите Семенного!
Конвоиры ввели в комнату Андрея.
Увидев вместо Бута Кравченко, он удивленно остановился. Конвоиры отошли к дверям.
Кравченко исподлобья посмотрел на его окровавленное, распухшее лицо и невольно вздрогнул.
— Развязать руки арестованному!
— Господин есаул, так это ж ихний комиссар… как бы
не убег!
Пожилой урядник смущенно топтался на месте.
— Делай, что приказано!
Урядник разрезал кинжалом веревку. Андрей, потирая отекшие руки, насмешливо посмотрел на него:
— Ты, станичник, веревку эту не выкидай — я на ней генерала вашего повешу.
Урядник, испуганно покосившись на Андрея, отодвинулся в сторону.
— Подождите в коридоре, — бросил Владимир конвоирам. И когда за ними закрылась дверь, подошел к Андрею: — Это кто ж тебя так разукрасил?
— Есаул Бут, — криво усмехнулся Андрей. — В бою не совладал, так хоть на связанном отыгрался. А впрочем, чего ж лучшего и ждать от бандитов?
— Ну, это ты напрасно, Семенной. У нас много хороших, честных людей.
— Это таких, как полковник Лещ?
Кравченко, вспомнив о рассказе вахмистра, покраснел. Андрей проговорил, с трудом выталкивая слова из распухших губ:
— Выходит, Владимир Сергеевич, то, что вы нам на турецком фронте говорили, за обман считать можно?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Как что — говорили одно, а на деле против народа пошли?
— Неправда! — почти выкрикнул есаул. — Это вы против народа пошли.
— Мы?! — удивился Андрей.
— Да, да! — Кравченко в возбуждении забегал по комнате. — Разве не подымаются на вас целые станицы?
— Кулаки вроде вашего Бута да Леща горят таким желанием. А что насчет восстаний, то я очень хорошо знаю, кто их подымает.
— Садись, Семенной! Поговорим.
— Не о чем нам говорить.
Кравченко сел на койку.
— Скажи, Семенной, много у вас офицеров служит?
Он с затаенной надеждой посмотрел на Андрея.
— Которые порядочные, те все к нам перешли, а сволочь вам осталась, — ответил Андрей и презрительно посмотрел на Кравченко. — Эх, ошибку я тогда сделал, на турецком фронте!
Кравченко, быстро вскочив с койки, подошел к Андрею:
— Ты что же, жалеешь, что тогда мне жизнь спас?
Андрей хмуро сказал:
— Жалею.
— Ну, хорошо, если бы ты поймал меня вот так, как тебя поймали, расстрелял бы ты меня или нет?
— Может быть, и расстрелял бы, но бить и издеваться, конечно, не стал бы. Что ж, при штабе контрразведчиком служите?
Кравченко хотел что–то сказать, но в это время, распахнув дверь, в комнату быстро вошел Николай. Владимир крикнул в коридор:
— Конвой! Увести арестованного!
Когда Андрея увели, Николай, посмотрев на Кравченко, иронически улыбнулся:
— Ну, убедился?
— Начинаю убеждаться.
Николай не заметил горечи, с какой Кравченко произнес эти слова. Он полез в карман, вытащил оттуда бумажку и подал ее есаулу:
— Вот приказ о выступлении твоей сотни. Прочти и распишись. Там же сказано об арестованных.
— Но позволь, ведь следствие еще не кончено?
— А, какое там следствие! Все равно от них ничего не вытянешь. К тому же из Одиннадцатой к нам штабной работник перебежал. Его сейчас сам генерал допрашивает. У меня и так по горло работы, а тебе надо готовиться к выступлению. Ну, иди да имей в виду, что ты в приеме арестованных расписался. В другое время я бы это с огромным наслаждением сделал сам…
Владимир, не прощаясь, вышел из комнаты.
Во дворе он увидел вахмистра своей сотни и того урядника, который приводил к нему Андрея. Вахмистр, заметив Кравченко, торопливо подошел к нему:
— Пришел к вам узнать, нет ли каких приказаний?
— А откуда ты узнал, что я здесь?
— На вашей квартире сказали, господин есаул.
Кравченко подозвал урядника:
— Где содержатся арестованные?
— В подвале под домом, господин есаул.
— Арестованные поступают с этого момента в мое распоряжение, Замота!
— Слушаю, господин есаул.
— Пришли в штаб десять человек из второго взвода и поставь караул около подвала. Начальника караула назначь сам. Скажи ему, что без меня, кто бы ни требовал, арестованных не давать. Да пришли мне лошадь, я здесь подожду. Понял?
— Так точно, господин есаул.
Вахмистр опрометью кинулся на улицу.
Кравченко медленно, заложив руки за спину, пошел через двор в сад.
За его спиной раздались поспешные шаги. Кто–то торопливо произнес:
— Господин есаул, ваше высокородие!
Кравченко обернулся. Перед ним, вытянувшись, стоял урядник.
— Тебе что?
— Ваше высокородие… Как же так, а наш караул, выходит, снимаете? — в голосе урядника зазвучала обида.
— Да! Я ночью увожу арестованных с собой. Все они приговорены к расстрелу, понял?
— Так точно! Только могли бы и мы их постеречь.
— Не твое дело. В приеме арестованных сейчас расписался я и поэтому ставлю своих людей. Иди на свое место.
Нина увидела входящего во двор Кравченко и побежала ему навстречу:
— А мы вас ждем! Обед уже давно готов… Вам в вашу комнату принести?
— Спасибо, Ниночка. Обедать я не буду.
— Почему так?
Мне нездоровится, Ниночка. К тому же я сегодня ночью уезжаю и мне надо собраться и отдохнуть.
Вот поешьте сначала, а потом и соберетесь. Это что ж, опять сутки дома не будете?
Кравченко молча ушел в свою комнату.
Нина видела, как есаул укладывал в чемодан скрипку. Она с тревогой спросила:
— Владимир Сергеевич, вы разве совсем уезжаете?
— Пока, да… Впрочем, ненадолго.
Затем, усадив девушку на стул, взял ее руки:
— Скажи, Ниночка, где твой брат?
Девушка смутилась:
— Он уже уехал, Владимир Сергеевич.
— Как так? Ведь он только утром прибыл. Почему же такая поспешность?
— Он получил извещение, что их часть отходит…
Кравченко задумался. Сделав несколько шагов по комнате, он подошел к комоду, рассеянно переставил с места на место зеркало и обратился к наблюдавшей за ним девушке:
— Скажи, Ниночка, твой брат служит у красных?
Только что доверчиво смотревшие на Кравченко глаза девушки внезапно стали холодными, чужими:
— Что вы, Владимир Сергеевич? Он шкуровец.
Он улыбнулся:
— Ты не бойся, Нина! Я, честное слово, его не выдал бы.
Девушка взволнованно проговорила:
— Откуда вы взяли, что он красный? Я ж сказала, что шкуровец.
— Ну, если шкуровец, то пусть едет. Я их и без него достаточно хорошо знаю — от нашего Леща недалеко ушли.
Нива заметила глубокую печаль на лице Кравченко. Подойдя к нему, она осторожно коснулась его руки:
— Что с вами? Вы больны?
Кравченко нервно заходил по комнате:
— Так, ничего… Я, кажется, сегодня могу сделать непоправимое зло…
— Что–нибудь случилось?
— Пока ничего, но должно случиться, и я сам не знаю, что будет… Впрочем, я знаю… зачем обманывать самого себя? Сегодня ночью я должен убить человека, который спас меня от смерти. Человека, который гораздо честнее и лучше меня… Если он и заблуждается, то вполне искренне… А вдруг… заблуждаюсь я?
Он остановился посреди комнаты. Вихрем закружились мысли.
Кравченко снова ходил по комнате. «Так почему же к ним идут честные, прямые люди, а к нам такие подлецы, как Бут, такие бандиты, — как Лещ? Почему?» Незаметно для себя Владимир снова заговорил вслух:
— Почему они, голодные, босые, раздетые, одними штыками разгоняют наши лучшие полки? Почему к ним идут добровольно, а мы мобилизуем остающихся? Мобилизуем… в добровольцы!
Подойдя к кровати, он опустился рядом с Ниной, посидел неподвижно несколько секунд, потом порывисто поднялся и снова принялся метаться по комнате.
Нина смотрела на него тревожно. А ему казалось, что какой–то чужой голос, горько упрекая, кричит внутри него: «Что ты сделал, чтобы спасти этих людей? Поставил свой караул, чтобы Бут не избил их еще раз перед расстрелом? Ну, а дальше? Дальше — сам согласился их перестрелять… Что? Неверно? Нет, согласился!»
— Кого вы хотите убить, Владимир Сергеевич? Володя!
Он очнулся.
— Кого вы хотите убить? — настойчиво повторила девушка.
— Того, кто не позволял бандиту с офицерскими погонами вешать ни в чем не повинных людей.
Нина в отчаянии не знала, что ей делать. Она уже слышала о поимке красного разъезда, а вахмистр Замота рассказал ей об Андрее Семенном. Нина с минуту пристально вглядывалась в бледное лицо Кравченко, словно ища ответа на мучающий ее вопрос. Потом решительно схватила его за руку:
— Идем!
— Куда? Мне надо собираться.
— Идем к моему брату.
— Как — к брату? Ведь он же уехал. И потом вы сами говорили, что он шкуровец…
Нина выпрямилась.
— Мой брат, — ее голос зазвучал гордостью, — командир полка Красной Армии. И… никуда еще не собирается уезжать. Он тут ребят в свой полк набирает.
— Это в занятой–то нами станице? — удивленно спросил Кравченко.
Нина утвердительно кивнула.
Он растерянно подумал немного, потом решительно подошел к Нине, протягивая ей руку:
— Идем!..
Ночью сотня Кравченко выезжала из станицы на дорогу, которая вела в Армавир. Между четвертым взводом и пулеметной тачанкой шли пленные. Толстая веревка связывала их друг с другом, а по сторонам ехали конвоиры.
Кравченко ехал впереди сотни, рядом с хорунжим Поймой.
С востока медленно наплывали огромные грозовые тучи. Справа и слева шагом едущей сотни шли назад сады, а впереди уже виднелась степь.
— Будет гроза, — тихо сказал Кравченко.
— Не могли послать другую сотню! — сердито пробурчал Пойма, отстегивая с седла бурку.
Когда отъехали несколько верст от станицы, Кравченко засветил карманный фонарик и, поглядев на планшетку, свернул коня в сторону. Пойма тихо спросил:
— Зачем ты из–за шести человек всю сотню сворачиваешь?
Кравченко не ответил. Пойма обиженно замолчал.
Прошел час. Вдали темнеющей вереницей показались телеграфные столбы. Пойма обеспокоенно завертелся в седле. «Куда он нас ведет?» — мелькнуло у него в голове. Он уже готов был задать Кравченко вопрос, но в это время тот подал команду.
Сотня на рысях развернула фронт. Позади встали две пулеметные тачанки, а возле них конвоиры согнали в кучу пленных.
Рыжая кобылица Кравченко, пугливо поводя маленькими ушами, тихо заржала; ей призывно ответил привязанный к пулеметной тачанке Андреев жеребец, выпрошенный Кравченко у Бута.
Есаул успокаивающе похлопал свою лошадь по шее. Он не видел выражения лиц своих казаков, но чувствовал, что вся сотня ждет его команды, чтобы ее немедленно выполнить, и привычная уверенность сменила налетевшую было тревогу.
Кравченко привстал на стременах:
— Вахмистр! Давай арестованных вперед.
Пленных казаков под конвоем поставили перед фронтом.
— Конвой! Развязать арестованных!
— Владимир! Что ты делаешь? Ведь сейчас ночь, они могут убежать.
Кравченко сурово сказал:
— Не вмешивайтесь в мои распоряжения, господин хорунжий! Извольте стать на свое место…
Пойма, закусив губы, отъехал к сотне. Кравченко тронул шенкелями кобылу и подъехал к выжидающе смотрящим на него казакам.
— Станичники! — голос Кравченко зазвучал, как команда. — Перед вами организатор красногвардейского отряда Андрей Семенной. Многие из вас знают его лично.
— Знаем! — послышались неуверенные голоса.
— Так вот, его и казаков, взятых с ним, генерал Покровский приговорил к расстрелу. А привести в исполнение приговор поручил нашей сотне.
Казаки настороженно молчали.
Герасим Бердник, стоящий рядом с Андреем, тихо шепнул ему на ухо:
— Андрей, давай тикать! Покуда они очухаются, мы разбежаться сумеем. Опять же среди них брюховчан много, а они не очень–то ловить нас будут.
— Молчи, Герасим, тут, кажется, дело другим пахнет.
Кравченко, судорожно глотнув воздух, крикнул:
— Казаки, с этого часа я не выполняю больше приказа генерала Покровского. Я перехожу вот к ним, — он указал плетью на жмущихся друг к другу пленных. — Перехожу, чтобы своей кровью искупить свою вину перед родиной. Хлопцы! Кто хочет со мной к красным?..
— Это измена! Не допущу! — неистово закричал Пойма и, выхватив наган, подскакал к Кравченко. Хлопнул одинокий выстрел. Владимир, хватаясь руками за грудь, стал медленно сползать с седла.
Замота, а за ним еще с десяток казаков, ломая ряды, с криками и руганью окружили Пойму. И когда они расступились, на земле неподвижно лежала бесформенная темная масса.
К Андрею подскакал с Турком в поводу какой–то казак:
— Садись, товарищ Семенной! Ребята, подобрать раненого!
Андрей вскочил в седло:
— Сотня! Слушай мою команду! Сотня, за мно–о–о-о-ой!
Он поскакал в степь. За ним галопом помчались более сотни всадников и обе пулеметные тачанки. На одной из них за пулеметом сидели братья Бердники. Но человек сорок–пятьдесят казаков осталось на месте…