Быстро мелькают дубовые спицы больших колес, сливаясь в сплошные вертящиеся круги. Серые кони идут крупной рысью по мягкой скатерти проселочных дорог, легко мча исхлестанную пулями тачанку. А позади клубится серо–желтая степная пыль.
Марина, устало облокотившись на пулемет, закутанный в брезентовый чехол, задумчиво смотрит на колесо.
Солнце только что показалось. Его огненный шар, низко нависнув над просыпающейся степью, бросает золотые снопы косых лучей. В ожившей после проливных дождей траве звенят тысячи кузнечиков. Первые суслики настороженно вылезают из маленьких норок, встают на задние лапки, зорко всматриваются вдаль. И если, заслоняя лучи солнца, мелькнет над одним из них черная тень от крыльев ястреба, с пронзительным свистом мгновенно ныряют в норки.
Два месяца прошло с тех пор, как Марина ушла с отрядом. Два месяца кружит она с ним по хуторам и станицам.
Не раз приходилось ей за это время перевязывать под обстрелом раненых, выносить их с линии огня, из–под самого носа белых.
Марина не только ухаживала за ранеными, но и участвовала в бою. Она быстро научилась владеть пулеметом и вызывала восторг у бойцов своего отряда, когда спокойно строчила по цепям белых, идущих в атаку. Словно спелые колосья из–под ножей лобогрейки, ложились вражеские цепи почти у самого пулемета, ложились и уже не вставали вновь.
Однажды в бою под Екатеринодаром пришлось Марине перевязывать раненых на батарее. С тех пор овладела ею неотвязная мечта научиться стрелять из орудия. Даже, к командиру подходила с просьбой перевести ее номерным в батарею.
Командир, спрятав в усах улыбку, вдруг строго посмотрел ей в глаза:
— Ну, пошлю я тебя на батарею, а в лазарете кто будет работать? Ты что думаешь, революцию только артиллеристы делают? А ты, когда раненых под пулями перевязываешь, разве жизнью не рискуешь?
От командира Марина ушла смущенной, с растерянной улыбкой, но мысли научиться стрелять из орудия не бросила.
Вот и сейчас, везя со станицы медикаменты, она с тревогой думала о том, что командир батареи может забыть про свое обещание давать ей уроки артиллерийской стрельбы.
Марина вздохнула и устало закрыла глаза, стараясь задремать. Ее мысли в тревожном взлете перенеслись к Андрею. Где–то он теперь? Может, свалился где–нибудь в степи под ударом кадетской шашки. Или раненый лежит в глухой балке, всеми оставленный и забытый… И долго не могла сна оторваться от этих горьких дум. Слезы одна за другой катились с ее ресниц на загорелые щеки. Так, с мокрым от слез лицом, и заснула она под мерный топот лошадиных копыт.
После ночного налета на Екатеринодар Андрей увел свою сотню в горы, к Новороссийску, и вскоре присоединился к проходившим вблизи таманцам.
Командующий Таманской армией, вахмистр старой службы Матвеев, ласково принял Андрея, подробно расспросил о скитаниях его отряда и сказал:
— Вот и добре! Будешь со своими хлопцами нести разведку. Мне при штабе позарез опытные разведчики нужны.
В этот же день Андрей встретился с Максимом, командиром батальона в первой колонне.
Друзья, обрадованные неожиданной встречей, несколько секунд молча смотрели друг на друга. Потом Максим радостно улыбнулся, порывисто обнял Андрея.
— Ну, а где ж Дергач? — спросил он и, обеспокоенный молчанием Андрея, тревожно потянул его за рукав.
Тот глухо ответил:
— Нету Дергача, Максим… Убит под Екатеринодаром… и даже тело его подобрать не смог.
Максим подавленно опустил голову:
— Наш полк тоже разбит. Сергеев…
— Убит?! Да что ж ты молчишь? — невольные слезы появились в глазах Андрея. — Не уберег старика нашего, не уберег ты, Максим!..
Максим, взяв Андрея за рукав черкески, увлек его в сторону. Сев около одной из повозок на постланную Андреем бурку, они проговорили всю ночь. А вокруг них ярко горели костры, возле костров спали истомленные тяжелым переходом люди. И лишь часовые зорко стерегли покой остановившейся на отдых армии.
Шел сентябрь 1918 года. Сотня Андрея, выполняя роль конной разведки при штабе Таманской армии, вместе с ней прошла путь по берегу Черного моря до Туапсе. Вместе с ней она питалась кислицами, голодала. Она первая ворвалась в город.
После короткого отдыха армия направилась на Армавир. Далеко опередив медленно двигавшиеся части, шел со своей сотней Андрей.
На утро пятого дня пути он вступил в станицу Белореченскую.
Настороженно двигались дозорные по главной улице. Братья Бердники, идущие головными, уже проехали половину станицы, как вдруг из боковой улицы вывернулся всадник с погонами и трехцветной кокардой на папахе.
От внезапной встречи все трое растерялись. По лицу белого конника неожиданно промелькнула радостная улыбка:
— Да, никак, Бердники!
— Трынок! Ты как, бисова собака, к кадетам попал?
Трынок был явно смущен. В волнении он машинально спустил курок винтовки с боевого взвода. Герасим, заметив это, усмехнулся и, подъехав к нему вплотную, сурово спросил:
— Ну, что ж молчишь? Когда Андрей тебя в свою сотню звал, что ты говорил? «Навоевался! Хватит!» А кадеты пришли — ты к ним пошел!.. — И, смерив презрительным взглядом неказистого маштачка, на котором сидел Трынок, насмешливо протянул: — Ну и конем наградили тебя кадеты за верную службу! Кислое молоко на нем возить, а не в разъезды ходить!
— Забрали!.. Разве я охотой пошел бы? — пожаловался Трынок, с завистью поглядывая то на Мишкину гнедую кобылицу, то на донского, чистых кровей, Герасимова коня.
— Пошел бы с нами, так не забрали бы! — зло кольнул серыми глазами Мишка. — А вот брата твоего, что кадеты под Туапсе убили, того не забрали…
Трынок вздрогнул. Его глаза испуганно взметнулись на Бердниковых:
— Ваську, говоришь, убили?
— Твои же друзья зарубали. Чего глаза–то вытаращил?
Герасим взял винтовку в обе руки:
— Слазь, дура, с коня! Мишка, забери у него винт.
Трынок послушно протянул Мишке винтовку, подавленно сполз с седла на землю.
— Где твой разъезд? — отрывисто бросил Герасим, схватив маштачка за повод.
— Там, на окраине, в саду…
— Сколько их?
— Десяток человек…
— Офицер есть?
— Нет. Старший урядник.
— Окромя тебя, каневчан нет?
— Полковник Лещ здесь, у него много каневчан.
— Это какой же такой полковник? Уж не каневской есаул Лещ?
— Он самый.
Мишка презрительно сплюнул:
— Эх ты, казак! К бандиту пошел служить…
Трынок смущенно молчал. Переминаясь с ноги на ногу,
он неуверенно смотрел на Бердниковых:
— Ну, а вы какой части будете?
Мишка гордо выпрямился в седле:
— Мы таманцы.
Лицо Трынка дрогнуло:
— Братцы, станичники! Не губите… ради братеника мово смилуйтесь!
— Чего ж ты запел Лазаря? — удивился Герасим,
— Слухи есть, что лютой смерти предают пленных таманцы ваши, — плаксиво тянул Трынок. — Лучше зараз расстреляйте!
— Что ты мелешь, дурачина? — рассердился Герасим. — Офицерье те слухи распускает. За что тебя расстреливать, ежели по темноте своей сам против себя воюешь? Одно слово — Трынок!
Герасим и Мишка расхохотались. Глядя на них, засмеялся и Трынок. Мишка, привязывая маштачка за чембур к своему седлу и все еще улыбаясь, сказал:
— Ну, герой, садись! Поедем к нам.
В сотне Трынка встретили с веселыми шутками и затаенной тревогой. Каждому хотелось узнать про своих близких, оставшихся в станице. У многих от коротких угрюмых ответов Трынка бледнело лицо и непримиримой ненавистью загорались глаза.
Андрей, допросив Трынка, не мешал казакам расспрашивать его про свои семьи. Спешась, сотня расположилась в садах. Станица, лежащая в низине, не была занята белыми. Фронт их находился в трех верстах от нее, представляя собою полуразогнутую подкову, один конец которой упирался в Екатеринодар, а другой доходил до Майкопа. 11‑я Красная Армия, оставив Армавир, была по ту сторону подковы, и до станицы глухо доносилась канонада сражающихся армий. Таманцы были еще далеко, и Андрею спешить было некуда.
Трынок стоял в середине плотного круга одностаничников. Он уже оправился от испуга и, видя, что его никто не собирается ни бить, ни расстреливать, охотнее стал отвечать на вопросы. Протолкавшись в середину круга, к Трынку подошел Лука Чеснок. С деланно равнодушным лицом он задал Трынку несколько вопросов про его службу у белых, а потом, словно между прочим, спросил, протягивая ему свой кисет:
— Ну, а Лушку мою видел? Как ее там: не притесняют?
Трынок, растерянно вертя в руках кисет, молчал, стараясь не глядеть в глаза Чесноку.
Ну, что ж, не видел, что ли? — разочарованно проговорил Чеснок.
— Спалили белые твою хату вместе с Лушкой, — угрюмо выдавил Трынок.
Чеснок с бледным, как мел, лицом скрипнул зубами, круто повернулся на каблуках и, молча растолкав притихших казаков, зашагал к сараю, возле которого был привязан его конь.
Чеснок крепко обхватил шею ласково обнюхивавшего его коня и заплакал, всхлипывая и бормоча ругательства…
Круг около Трынка постепенно стал редеть, Андрей осматривал на тачанке пулемет и, сердито хмуря брови, разносил молодого казака:
— Заело, говоришь? Да разве не заест, ежели ты его от боя до боя пулями чистишь! Чтоб сегодня же разобрал и смазал, а не то осрамлю перед всей сотней и в обоз отправлю!
Сзади Андрея кто–то нерешительно кашлянул. Быстро обернувшись, он увидел Трынка:
— Тебе чего?
— Андрей Григорьевич! Разве я плохой разведчик был, когда на турецком вместе с тобой служил?
— Ну, не плохой, так что?
— Прими меня в свою сотню… Накажи бог, тогда меня черт попутал в станице остаться!
— Черта не вини, коли бабу послушал… — Андрей задумчиво посмотрел на погоны Трынка. — Принять я тебя приму, а только ты заслужить эту честь должен. Понимаешь? И знай, ежели я тебя в чем плохом замечу, сам в расход пущу.
— Да разве ж я не понимаю, Андрей Григорьевич, да господи ж боже мой! Да я всю душу…
— Ну, ладно, посмотрим. Эй, командир второго взвода!
К Андрею подбежал рыжеусый высокий казак.
— Вот, зачисляй его в свой взвод заместо Василия, да и коня ему дай. Не пристало казаку на такой падали ездить. — И снова повернулся к Трынку: — Я сейчас напишу записку, поедешь встречать нашу первую колонну, она уже недалеко от станицы. Разыщешь начальника штаба и передашь ему записку. Понял? Ну иди!
К вечеру первая колонна входила в станицу, занятую сотней Андрея.
А ночью в помещении штаба Матвеев собрал на совещание командиров частей.
Начальник штаба, полковник старой службы Батурин, долго и обстоятельно говорил о необходимости во что бы то ни стало прорвать фронт противника, чтобы соединиться с 11‑й армией.
После него встал Матвеев. Он пытливо смотрел на командиров, как бы оценивая их способность повести завтра за собой красноармейцев в тяжелый бой, под ураганный огонь вражеских пулеметов.
Андрей, примостясь на подоконнике, рядом с Максимом, восторженно смотрел на Матвеева:
— Вот он сейчас рубанет, так рубанет!..
— Тс-с! — зашипел на него Максим. — Не мешай слушать!
— Товарищи командиры! — сказал Матвеев. — Утром начинаем бой. Необходимо разбить противника… Иначе — гибель всей нашей армии.
Послышались уверенные голоса:
— Пробьемся, товарищ Матвеев!
— В первый раз, что ли!
Матвеев довольно улыбнулся. По этим звучащим непоколебимой уверенностью голосам узнал Матвеев батальонных и полковых командиров, с такой любовью выращенных им из вчерашних солдат, унтер–офицеров и урядников царской армии. Но улыбка, осветив на миг лицо командующего, сейчас же погасла. Лицо его стало строгим, почти суровым:
— Я добавлю лишь несколько слов к тому, что сказал начальник штаба. Завтрашний бой мы начинаем с двумя патронами на винтовку, с одной лентой на пулемет и с восемью снарядами на орудие. Эти снаряды и патроны надо беречь! Надо бить врага так, чтобы ни одной пули, ни одного снаряда не было выпущено впустую!..
Утро. Рассвет. Моросит мелкий, въедливый дождик. После артиллерийской подготовки таманцы развернулись под огнем противника и густыми цепями пошли в атаку.
Белый фронт протянул свои окопы на взгорье, несколько выше станицы. Таманцам пришлось наступать по открытой степи. Красноармейцы угрюмо шли с винтовками наперевес по скользкой земле, падали, поднимались и снова шли. Но позади цепей оставалось лежать все больше и больше убитых. Уверенные в неприступности своих позиций, белые не торопились, подпуская наступающую пехоту поближе, постепенно усиливая огонь.
Андрей взобрался с Мишкой Бердником на высокий тополь и наблюдал в бинокль за развивающимся боем. Его сотня вместе с единственным конным полком Таманской армии была оставлена в резерве.
Мишка, сидевший выше Андрея, взволнованно крикнул:
— Гляди, Андрей! Наши отступают, сбили, гады… Бисовы дети — бегут назад к станице!
С линии боя слышался яростный, захлебывающийся вой пулеметных очередей.
— Матвеев, Матвеев, — зазвучал торжеством голос Андрея. — Он им, собачьим детям, покажет, как в атаку ходить надо! Смотри, наши поворачивают назад. Пошли! Смотри!..
Внезапно налетел ветер, донеся со степи могучей волной расхлестнувшийся крик.
— Ра–а–а-а-а! А–а–а-а-а! — слышалось Андрею, и ему самому хотелось закричать от радости.
— Мишка, гляди — прорвались! Уже первая цепь в их окопах… Гляди, гляди! Конный полк садится!
Андрей, а за ним и Мишка кубарем скатились с дерева.
— По ко–о–о-оня–я–я-ям!
Казаки опрометью кинулись разбирать лошадей. Через несколько минут вся сотня вместе с конным полком, разворачиваясь лавой, неудержимым потоком ринулась в атаку.
Андрей, горяча жеребца, крепко сжимал эфес обнаженной сабли. Вот уже совсем близко окопы, вот явственно видны бьющиеся в смертельной схватке люди. В воздухе непрерывно мелькают приклады, слышатся стоны раненых, неистовая ругань и крики команды…
Сквозь сероватую зыбкую завесу дождя Андрей видел, как белые беспорядочными толпами бежали из окопов в степь. Он дал повод жеребцу, и тот легко перенес его на другую сторону окопа. За Андреем, птицей распластываясь в воздухе, перескочила окоп вся его сотня. Засвистели в воздухе казачьи шашки, опускаясь на плечи, головы и спины бегущих. Фронт белых был прорван.
Но со стороны левого фланга, очевидно, пытаясь закрыть брешь, уже мчался в атаку белоказачий полк.
Чеснок, растерянно стоявший возле убитого коня, быстро поднес к глазам бинокль. Впереди вражеского полка на разгоряченном рыжем коне стлался в бешеном галопе полковник Лещ.
Андрей первый устремился навстречу атакующему полку. Казаки его сотни, сдвинув на лоб папахи, без единого крика бросились за Андреем. За ними повернул и весь полк.
Конные сотни сошлись в яростной схватке. В злобном исступлении дико ржали кони. С лязгом отскакивали друг от друга стальные клинки. Герасим Бердник выбил пикой из рук Семена Шмеля шашку, и, отбросив пику, левой рукой вцепился ему в горло, а правой, сжатой в кулак, бил его по побелевшему лицу:
— Это тебе, вражина, за батька моего! За то, что работой его в гроб вогнал!.. А это тебе, собачий урядник, за турецкий фронт — за весь наш взвод.
Увидев впереди в окружении охраны полковника Леща, Андрей рванулся ему навстречу.
Но Лещ, мелькнув голубым верхом папахи, скрылся из виду.
Белые сперва в одиночку, а затем целыми группами вырывались из боя, уходили в степь. Многие, бросая на землю оружие, сдавались в плен.
Бой постепенно затихал.
В развороченную брешь белого фронта устремилась шестидесятитысячная Таманская армия, а за ней потянулись из станицы обозы. Сдерживаемые фланговым огнем таманцев, белые не решались переходить в контратаку.
В конце дня Андрея, несшего со своей сотней охрану обозов, вызвали в штаб.
Первая колонна уже влилась в станицу Гиагинскую, и Андрей поскакал к видневшейся вдали станице.
Приехав к школе, занятой временно под штаб, он увидел Матвеева, садящегося в тачанку. Сзади нее походной колонной выстроился конный полк.
Андрей подскакал к тачанке:
— Товарищ командующий, прибыл по вашему вызову.
— Ступай в штаб, там Батурин тебя уже ждет, — улыбнулся Матвеев, протягивая Андрею руку.
На крыльцо вышел Батурин:
— А, Семенной! Иди сюда.
Батурин увел Андрея в штаб и, усадив его на одиноко стоявшую в углу пустого класса парту, положил перед ним карту и сел с ним рядом.
Через полчаса они прощались на крыльце штаба. Батурин, обнимая Андрея, тихо проговорил:
— Если по пути будут встречаться разъезды нашей Одиннадцатой армии, уходи от них… чтобы не вступать в ненужные объяснения и не раскрывать цели разведки.
… Ночью из уснувшей станицы в безмолвную степь нырнул десяток всадников. Впереди маленького отряда маячила высокая фигура Андрея.
Бледный луч луны, изредка пробивавшийся из разорванной ветром тучи, на миг вспыхнул на его серебряных погонах. Сзади послышался насмешливый шепот Мишки Бердника:
— Ваше благородие, наденьте бурку — погоны дюже блестят. Еще свои за кадетов примут.
Андрей молча накинул бурку и пустил жеребца галопом.
Целую ночь пробирался отряд степью, держа путь на Лабинскую. Под утро Андрей вывел разъезд к вьющейся между степными курганами проселочной дороге. Поравнявшись с Андреем, Герасим Бердник спросил:
— А мы не заплутались, Андрей Григорьевич?
— Черт его знает, может, и заплутались. Целую ночь блукали…
Скинув с плеч бурку, Андрей стал шарить биноклем по степи. Вдали из–за поворота дороги показалась тачанка. Серые кони шли крупной рысью.
— А ну, погляди, Герасим, — вроде как сестра милосердная едет.
Бердник вскинул бинокль:
— Наша — красноармеец на козлах. Ого, да у них на тачанке пулемет.
Андрей, привстав на стременах, еще раз посмотрел на быстро приближающуюся к ним тачанку:
— Наша–то наша, а спросить дорогу — кто его знает как…
Бердник, хмуро посмотрев на Андреевы погоны и кресты, сплюнул:
— Да-а! Вроде напугать можем…
Андрей с минуту стоял в раздумье, затем решительно тронул повод:
— А, черт, что будет! Пошли!
Марина проснулась от окриков нескольких голосов. Открыв глаза, она увидела, что тачанка окружена белыми. Над нею нагнулся с лошади молодой офицер и внимательно заглядывал ей в лицо:
— Маринка!
— Андрей, ты?!
У Марины потемнело в глазах. «Неужели этот наклонившийся к ней офицер — ее Андрейко?» Она машинально провела по лицу рукой, как человек, отгоняющий страшный сон. «Переманули… Продал своих, продал… На офицерство польстился…» — молнией пронеслось у нее в голове.
— Маринка! Коханая моя! — Андрей протянул к Марине руки, но, встретившись с ней взглядом, беспомощно оглянулся по сторонам.
— Сказать или нет? — пробормотал он. И снова наклонился к Марине. Тихо, чтобы не слышал кучер, проговорил:
— Маринка! В разведке мы. Понимаешь? В разведке при Таманской армии.
Лицо Марины прояснилось. В ее глазах вспыхнули радостные огоньки. Она вскочила на ноги и, все еще недоверчиво косясь на Андреевы кресты и погоны, всхлипывая, прижалась к его груди.
В это время раздался голос Бердника:
— Так говоришь — ты не здешний, а все же, может, знаешь дорогу на Лабинскую?
Марина вздрогнула… Ведь Лабинская занята генералом Покровским! Значит, он ее обманывает.
Она посмотрела на Андрея широко раскрытыми глазами:
— Говоришь — таманцы, а в Лабинскую зачем едешь?
Андрей видел, как в глазах Марины угасали радостные огоньки. Лицо ее снова стало суровым, а глаза смотрели на него настороженно, почти враждебно.
— Ну, что ж молчишь? Говори, за каким делом в Лабинскую едешь?
Андрей подавленно молчал.
Из–за кургана показалась группа всадников.
— Разъезд! — крикнул Мишка. Андрей быстро оглянулся: к тачанке по степи галопом мчались человек двадцать конных.
«Разъезд Одиннадцатой армии, — промелькнуло у него в голове, и, вспомнив наказ Батурина, Андрей резко крутнул жеребца. — Надо уходить…»
— За мно–о–о-ой!
Жеребец, легко перескочив канаву, помчался в степь.
Казаки помчались за Андреем.
— Андрей! Куда ты? Вернись, Андрейко! — Стоя в тачанке, Марина с ужасом и отчаянием смотрела на быстро удаляющихся казаков. Потом трясущимися от волнения руками, судорожно закусив до крови губы, стала срывать с пулемета чехол. Пулемет внезапно ожил, захрипел, забился у нее в руках. Над уходящим в степь отрядом запели пули.
Выхватив клинок, Андрей махнул им в воздухе, и, рассыпаясь по степи, казаки его отряда повели коней зигзагами.
Подскакав к тачанке, командир красной разведки с сожалением протянул:
— Высоко взяла! Спокойнее надо, спокойнее! Эх, если бы кони у нас были не мореные! Ушли, гады…