Здоров, здоров, пане Саво! Як ся собі маеш? Добрих гостей собі маеш — Чим их привитаеш? — Ой дав бы вам меду и вина — Не схочете пити: Ой ви ж мене молодого Хочете згубити! Народная песня.
Петро, проснувшись на другой день, пошел в конюшню и не нашел уже там отцова коня. Еще на рассвете уехал неутомимый Шрам. Тяжело было на сердце у Петра: его преследовала все одна мысль. Прежде, бывало, его мучила холодность гордой красавицы, потом ревность к счастливому сопернику: теперь он знал, что его любят: это с одной стороны его радовало, но с другой — он тем больше мучился, что должен был отказаться от любви добровольно. Уважение к отцовской воле и к правам обрученного жениха было в нем так сильно, что у него не мелькнула в голове даже и мысль своевольно овладеть Лесею. Он, напротив, решился всячески от неё удаляться и при первой возможности вступить в воинское запорожское братство, чуждающееся женщин.
Походив по подворью, он не хотел возвращаться в покой; ему тяжело было встречаться с Лесею, не смотря на всю привязанность к ней. В тягостном раздумье он вышел за ворота, и пошел, от нечего делать, бродить по лесу.
Не смотря на продолжительную дорогу, после которой вчера он чувствовал себя очень измученным, теперь он был почти здоров, и приятное ощущение возрождающихся сил, при всем его горе, делало его чувства и мысли как-то грустно спокойными. Тоскуя о своей несчастной любви, он в самой тоске находил какое-то наслаждение, и, отказавшись от предмета, к которому стремился, ни за что в мире не согласился б отказаться от этой тихой грусти о нем. Незаметно он отдалился от хутора, и, продолжая идти машинально по узкой дорожке, увидел не в дальнем от себя расстоянии дым, выходящий из-за деревьев. Утреннее солнце просвечивало его своими золотыми лучами. Скоро показалась огорожа и убогая хатка под соломенною крышею. Он хотел было уже воротиться назад, чтоб не тревожить по пусту чужих собак, которых по хуторам держат всегда множество, как из-за дерев появились перед ним две фигуры, заставившие его остановиться. Молодая женщина вела под руку высокого и крепко сложенного казака, который, по-видимому, вовсе не нуждался в её подпоре и говорил ей:
— Да ну, Настусю, к нечистой матери! что ты меня ведешь, как пьяницу из шинка? Я сегодня хочу поиграть на коне по полю, а ты меня водишь, как ребенка. Геть! говорю, отстань от меня!
Каково же было удивление Петра, когда он в этом казаке узнал старого своего знакомца Кирила Тура! Казалось бы, для него должна быть непритна такая встреча, но, напротив, он с особенным удовольствием глядел на своего соперника. Кирило Тур тоже ему обрадовался, приветствовал его самым дружеским образом и поздравлял с выздоровлением.
— Не думал я, брат, говорил он, чтоб после такого удара довелось тебе еще глядеть на Божий свет! Да и сам я не хотел бы уж больше подниматься на ноги; Бог знает, удастся ли в другой раз уснуть так сладко!
— Не знать що вы говорите, братику! возразила тут его спутница, глядя на него с нежностью и не оставляя руки его.
— Молчи, баба! сказал запорожец. Тебе ли мешаться в казацкие речи? Знаете ли вы толк в жизни? Вам жизнь представляется чёрт знает чем. Хата, печь, подушки, — вот и вся жизнь ваша. А казаку поле не — поле; море не — море, чтоб разгуляться. Казацкая душа разве в беспредельном небе найдет себе простор. Вот жизнь! И потом, обращаясь к Петру: Я, брат, уже совсем покидал этот свет, набитый бабами и всякими глупостями; уже и ногу поставил было на порог, чтоб идти в далекую дорогу... так щож? добрые люди уцепились за меня и таки воротили назад; думают, куды какое доброе дело сделали! думают, что ничего и лучше уже нет этой мизерной жизни! а право, у кого толку есть хоть на копейку, тот скажет, что умному человеку на свете жить совсем не стоит...
— Скажи, пожалуйста, прервал его философствование Петро, как же ты попал из Киева на сю сторону Днепра?
— Так как и ты. Взяли меня добрые люди, да и давай няньчить, сповивать, купать, поить всякими травами, а потом и сюда перевезли. Перевезли, и куда ж? как раз в хату к моей матери. Тут уже бабы меня как взяли в свои руки, то вот никак не отвяжусь от них. Уверяют меня, что я не здоров, а я медведя удержал бы за ухо.
— А побратим твой где?
— Э, побратиму моему теперь довольно работы! Хочем задать перцу городовой старшине; так шатается теперь по всем усюдам, как челнок у ткача по основе. Натянули наши братчики вам добрую основу, соткут вам такую сорочку, что ни руками, ни ногами не поворотите.
— Да ну, сказал Петро, когда говорить, то говори ясно, а не загадками.
— Говори ясно! возразил смеясь запорожец. Какой теперь чёрт скажет тебе что-нибудь ясно, когда со всех сторон наступают тучи! Прояснится вам разве тогда, когда ударит гром и засверкает молния! А уже до этого не далеко. Говорил мне побратим, что уже наши братчики над Остром, в Романовского Куте и кош заложили. Сегодня сам Иван Мартынович прибудет с стариками, а к завтрашнему дню едва ли и бояре царские не подоспеют. Черный народ собирается под Нежином, как саранча: говорят, в Нежине великий урожай на кармазины...
У Петра от этих слов пошел холод по телу. Он прежде всего подумал об отце своем и хотел было тотчас известить его обо всем слышанном, но в то же время вспомнил, что отец его уехал в Батурин. Другою мыслью его была забота о Лесе. Он боялся, чтоб в суматохе, какая неминуемо должна здесь наступить, она как-нибудь не пострадала; боялся также, чтоб Кирило Тур не вздумал опять ее похитить. Не зная, что предпринять, он намекнул о ней запорожцу.
Запорожец при имени Леси весело рассмеялся.
— Ге-ге! сказал он. Неужели ты до сих пор не выбросил из головы своей дури? Мне казалось довольно пустить человеку с пол-ведра крови, чтоб образумить: но, видно, нет! видно, вас няньки закармливают такою кашею, что вы до самой старости не перестанете льнуть к бабам!
— А ты, спросил Петро, будто совсем уже забыл ту, за которую дрался как сумасшедший?
— Тьфу! сказал с досадою Запорожец. Стал бы я думать теперь о такой пакости! Один тому час, что человек сдуреет. Теперь давай мне хоть десять таких краль, то, ей Богу, всех отдам за люльку тютюну!
Петро от души радовался такому настроению души опасного волокиты.
— Ну, куда ж ты теперь идешь? спросил он.
— Да вот Божий Человек велел мне гулять в поле утром и вечером, а бабы мои... Это сестра моя, коли хочешь знать, а там в хате есть еще мать... так бабы мои не верят, что я выздоровел. Но я сегодня докажу им, что пора им от меня отвязаться; оседлаю коня да проеду по полю так, «щоб аж ворогам було тяжко, как говорит Черевань. Но пока что, зайдем ко мне в хату, выпьем по чарке.
Петро на это согласился, и запорожец ввел его в хату своей матери.
— Вот, брат, и моя пани-матка! сказал он. Коли хочешь, мамо, знать, что это за казак, то это тот самый, с которым разом мы были нашпигованы кинжалами.
— Я не скажу им, шепнул он гостю, что ты-то и нашпиговал меня, а то они будут глядеть на тебя чёртом. Эти бабы не смыслят, что можно сегодня с человеком рубиться от души, а завтра быть приятелями. Чёрт знает, как глядят на Божий свет!
Старушка очень рада была гостю и тотчас же принялась за угощение. В печи горел огонь. В одну минуту появились горячие блины и наполнили всю хату приятным паром.
— Вот как меня на старость утешил Господь милосердный? говорила мать Кирила Тура, обращаясь к Петру. Не думала я уже видеть своего сына, своего ясного сокола!
Тут она обняла голову запорожца и поцеловала его в чуприну.
— Годи, годи, мамо! говорил запорожец, стараясь от неё освободиться. Ты б, сдается, только и делала, что няньчилась со мною. Я боюсь, чтоб товариство теперь не прогнало меня из Сечи за то, что от меня бабою пахнет!
— А ты всё-таки думаешь про ту проклятую Сечь?
— Пани-матко! не давай воли языку, коли хочешь, чтоб я прожил еще хотя полдня у тебя в хате! Как можно называть проклятым славное запорожье!
— Щоб воно тоби запалось! сказала со слезами старушка. Взяло оно у меня мужа, пропала моя молодость, не знала я счастья на свете; а теперь возьмет еще и сына, — не дознаю я счастья и в старости!
— Ну, что ты будешь делать с этими бабами! сказал смеясь Кирило Тур. У них счастьем называется чёрт знает что! Ну, давай лишь, нене, нам по чарке, то, может быть, повеселеем. Теперь Сечь будет недалеко: в Романовского Куте. Правда, и туда вашему брату все равно нельзя показать нос, так я сам иногда наведаюсь к вам, да и гостинца, может быть, привезу.
— Не нужно мне лучшего гостинца, как ты сам, мой коханый сынку!
— Э, пожалуй, так не для баб же создал Господь казака! Есть у него что-нибудь лучшее делать, нежели сидеть с вами в хате да уплетать блины. А блины славные! нечего сказать, пани-матко, славные блины!
В это время под окном раздался конский топот, и кто-то громко закричал по-запорожски: Пугу, пугу!
Женщины затрепетали. Им не в первый раз было слышать этот дикий зов; но никогда он не производил на них такого действия.
— Ох, моя матинко! вскрикнула сестра Кирила Тура. Чего ж меня это такой страх ошиб? Кто это, мой братику?
— Это уже, сестро, отвечал мрачно запорожец, приехали по мою душу.
— Ох, лишечко! вскричала мать, не понимая, что значат эти странные слова, но угадывая чувством страшный смысл их. Ох, мой сынку! что ж это ты говоришь?
— А вот «добрые молодцы» сами тебе растолкуют, отвечал запорожец с угрюмым спокойствием.
В эту минуту дверь отворилась, и на пороге показался известный уже нам батько Пугач с своим чурою.
— А здоров, вражий сын! с таким приветствием обратился он к Кирилу Туру. Як ся соби маеш? Добрые приехали к тебе гости: чем-то их угостишь? Прощайся лишь, вражий сын, с матерью и с сестрою, бо уже не долго будешь топтать траву!
— Батечки мои, голубчики! вскричала испуганная этими угрозами мать Кирила Тура. Что ж это вы с ним хотите делать? Не оставляйте меня сиротою на старости, не отнимайте у меня моего ясного сокола!
Но батько Пугач не обратил никакого внимания на её вопли, и опять обратился с своею странною речью к Туру: — А що, вражий сын! поднялся уже на ноги! отпас уже толстую морду! Поедем лишь до «коша» на расправу. Пакостник негодный! плюгавец! загладишь ты сегодня весь стыд, що наробив товариству. Одевайся лишь, вражий сын! седлай коня! Тебя бы следовало, взявши за шею, привести до коша на веревке, як собаку, да уж я честь на себе кладу. Поиграй уже, так и быть, в последний раз на коне.
Бедные женщины в оцепенении прислушивались к этим угрозам, и потом, как бы пронзенные стрелою, повалились в ноги батьку Пугачу, и рыдая умоляли его не лишать их единственной их радости и утешения.
— Геть к нечистой матери! вскрикнул неумолимый запорожец. Якого чорта лазите передо мною! Не я над ним судья. Все товариство будет с ним расправляться.
— Кат знае, що робиш ты, батько! сказал веселым голосом Кирило Тур. Кто ж таки так пугает женщин? Ведь и у тебя, я думаю, была мать: не волчица произвела тебя на свет. Садитесь лишь да подкрепитесь, чем Бог послал, а я оденусь, оседлаю коня да и поедем. Мамо сестро! полно вам Бог знает чего убиваться! Разве вы не знаете шуток запорожских? Наш брат шутит по-медвежьи, так что иного и до слез доведет.
Бедные женщины не знали, чему верить. Луч отрады блеснул однакож у них в душе, и они, ободрясь немного, стали боязливо наблюдать за движениями своего грозного гостя. Наружность батька Пугача не предвещала ничего доброго. Мрачное лицо его с нахмуренными белыми бровями и во всякое время не развеселило бы никого, а теперь оно казалось вестником чего-то ужасного!
— Чего это вы оторопели! обратился к ним смеясь Кирило Тур. Батько пошутил, а у ннх уже и души нет. Давайте лишь на стол блинов горячих, а я попотчую гостей перчакивкою. Я вам говорил, что сегодня поиграю на коне по полю. Ну, вот приехали за мною казаки, да и все тут. А они уже и расплакались! Эх, бабская натура! А еще просят остаться с ними! Что за житье казаку с такими плаксами!
Батько Пугач сел за стол, перекрестился и начал спокойно есть блины. По его знаку, чура его также сел и принялся за завтрак.
Кирило Тур вышел из хаты и начал свистеть, призывая своего коня, гулявшего на воле, а чтоб успокоить мать, он, идучи мимо окна, затянул казацкую песню:
Ой коню мій, коню! заграй підо мною
Да розбий тугу мою,
Розбий, розбий тугу по темному лугу
Козакові молодому!
Но эта песня, неудачно выбранная, вместо того, чтоб успокоить, еще больше растрогала бедную старушку. Оставив свое дело дочери, она села в конце стола, за которым завтракал батько Пугач, и начала так горько плакать, что и железное сердце старого запорожца смягчилось.
— Не плачь, нене, сказал он; дурно слезы тратишь.
Под окном опять раздался звонкий, и на это время невыразимо печальный голос проходившего мимо Кирила Тура:
Ой згадай мене, моя стара нене,
Як сядеш у вечері істи:
Десь моя дитина на чужій стороні.
Да нема од неі вісти!
Сковорода опрокинулась у сестры его при этих словах. Она бросилась к матери, обняла ее и закричала:
— Мамо, голубонько! что с нами будет, когда не будет у нас Кирила!
В это время Кирило Тур вошел в хату, приняв на себя самый беспечный вид. Взглянув на эту сцену, он с удивлением пожал плечами и, расставивши врозь руки, сказал:
— Ну, что с этими бабами делать? И работу бросили! Уже правда, що только нагадай козі смерть, то наслушаешься крику. Что ж? разве мне самому печь блины для пана отамана? Полно, говорю вам, плакать! Давайте еще горячих блинов.
— Ну лишь одевайся, сказал батько Пугач. Я долго ждать не стану. А ты что за человек? обратился он к Петру.
Тот сказал ему свое имя и прозвище.
— А! ты сын того сумасшедшего попа, что вмешался не в свое дело! Мы ему скоро утрем нос! да и всем вам достанется на тютюн. Иван Мартынович уже тут. Скоро он вас научит, как пановать да гетманствовать.
В прежние времена Петро нашел бы слова для ответа грубому запорожцу; но потеря крови и продолжительная болезнь так его охладили, что он заблагорассудил лучше смолчать, нежели вступать в бесполезные споры.
Как только Кирило Тур оделся, Пугач и его чура встали, помолились образам, поблагодарили хозяйку и вышли из хаты.
— Кирило поклонился матери и сестре.
— Прощай, пани-матко! прощай, сестро! сказал он весело. Прощай, брат! обратился он к Петру, и быстро ушел вслед за своим гостем.
Мать и сестра бросились за ним, чтоб обнять его на прощанье, но он вскочил уже в седло, и начал так кружить и бросать во все стороны своего коня, что они не осмелились схватить ни за поводья, ни за стремя.
— Когда ж тебя, братику, ждать нам в гости? спросила сестра.
— Тогда я приеду к вам в гости, когда вырастет трава на помосте! отвечал Кирило Тур, сжал стременами коня, и полетел как вихорь.
Несчастные провожали его глазами, и, когда он совсем уже скрылся из виду, долго еще стояли, как окаменелые; наконец воротились в опустелую хату, и, казалось, готовы были умереть в рыданиях.
— Куда они его помчали, моего ясного сокола! говорила бедная мать, ломая руки.
— Не убивайся, пани-матко! сказал Петро. Они поехали в Романовского Кут. Кирило скоро назад будет.
— «Когда вырастет трава на помосте!» проговорила тихо сестра запорожца.
— Голубчик мой! сказала старушка Петру, сделай ты мне, несчастной матери, такую милость, пойди в Романовского Кут и посмотри, что они с ним будут делать. Ох, видно, он чем-нибудь провинился перед товариством, а у них нет жалости! пойди туда, мой голубь сизый, и хоть весточку принеси нам, жив ли он еще, не убили ли они его еще до смерти?
— Добре, пани-матко, пойду! сказал Петро, которого размягченная любовью душа живо сочувствовала их горести.
Мать и дочь проводили его с напутственными благословениями.