Ой по горі по высокій ярая пшениця, А по луці по зеленім шовкова травиця; А по тій же по травиці два козаки ходять, Да вороных коней водять, не добре говорять: «Ой поідем, пане брате, до Марусі в гості, А в тіеі Марусеньки ввесь двір на помості»... Ой узяли Марусеньку с чорными бровами Да повезли Марусеньку лугами-ярами... Народная песня.
Вечерний пир продолжался не долго, потому что благочестивым людям неприлично было в монастырской гостиннице гулять допоздна. За час до полуночи все уже спали, нарушая тишину только храпеньем, которое раздавалось от покоев, занятых сановнейшими из гостей, до конюшен, где поместился Василь Невольник и несколько других казаков. Многие улеглись под открытым небом на подворье, и хоть ночь была довольно прохладна, но для этих крепких людей, разгоряченных напитками, прохлада ночная была так приятна и живительна, как и для трав, привянувших на солнечном жару.
Кругом по лесу раздавалось пение соловьев, покрываемое иногда диким голосом пугача, который очень явственно выговаривал свое зловещее пугу! Казацкое солнце[74] высоко поднялось над лесами, как бы для того, чтоб поглядеть на своих любимцев, беспечно покоящихся под его сиянием. Звезды осыпали небо как ризу.
Величественная картина ночи поселила в уме украинца ряд благочестивых и поэтических мыслей. Месяц своими таинственными пятнами напоминает ему вражду двух первых братьев. Чтоб предостерегать на веки веков род человеческий от подобного злодеяния, Бог начертал своею рукою на этом светиле небесном образ Каина, несущего на плечах своего брата, в знамение того, что никогда память о содеянном убийстве не оставит совести преступника. Звезды представляются воображению украинца человеческими душами, которые, воспользовавшись усыплением греховной плоти во время ночи, вознеслись к своему Творцу, чистые и блистательные. Если покатится по небу и погаснет падающая звезда, украинец заключает, что погасла жизнь какого-нибудь человека, и усердно перекрестится, прося Бога отпустить ему грехи его. К некоторым из неподвижных звезд и созвездий он обращается, как к священным знакам творческой руки божией, благодетельным для разных времен года, для разных занятий, промыслов и тому подобного. Так созвездие Воз (Большая Медведица) считается благодетельною звездою чумаков; другие покровительствуют жатве, скотоводству, и проч.
Ночь, распростершаяся над Печерским монастырем и его холодными лесами, была прекрасна; но никто не любовался ею, хотя и был в числе разгульных богомольцев один человек, который напрасно думал найти сон на траве, покрывавшей подворье. Этот человек долго переворачивался с одного бока на другой, вздыхал, изредка стонал, подобно раненному воину, который, при всем своем мужестве, не может перенести терпеливо боли своей раны; наконец он встал и вышел сквозь низенькую калитку в лес.
Не трудно догадаться, что это был не кто другой, как Петро, который таил от всех несчастную любовь свою, и тем жесточе мучился. Да и к чему было бы ему кому-нибудь открываться, если такая откровенность, вместо участия, дала бы иному случай посмеяться над чувствами, которые всякий влюбленный считает самыми священными в душе своей? Если и в наш образованный век так не высоко ценят любовь к женщине, то что же сказать о том грубом веке, когда женщину принимали в спутницы жизни только по матерьяльным нуждам, а не по требованию сердца, чувствующего себя неполным, недосозданным? В старину у нас любили, можно сказать, одни женщины: доказательством тому осталось множество сложенных ими песен. Мужчина только тогда возвышался до чувства поэтической любви, когда делался семьянином и отцом.
Какие думы, какие чувства занимали душу моего казака, не берусь рассказывать, да и сам он едва ли был бы в состоянии выразить что-нибудь словами. Если б он имел мать, для которой всякое страдание сына становится собственным страданием, или сестру, которую украинские наши песни так хорошо назвали жалобницею, он бы им рассказал свое горе; потому что, если казак стыдился обнаруживать нежные чувства перед казаком, и прикрывал их всегда насмешливым тоном речей, то он невольно делался простодушным юношею, когда мать начинала окружать его своими заботами, или сестра принималась расчесывать его кудри, расспрашивая о чужой стороне, об ужасах, нуждах и опасностях, каким он подвергался. Мой Петро не имел ни матери, ни сестры; казалось бы, его чувства тем удобнее могли огрубеть посреди забияк-товарищей и суровых воинских занятий. Но вышло напротив: они достигли тем большей силы в глубине его чистой и страстной души, закрытой для всех женщин до этого знакомства.
Петро медленно бродил по узкой дорожке, извивающейся между старыми дубами и березами, сквозь которые месяц, спустившись с высоты неба, проливал по траве и по истрескавшимся корням древесным длинные полосы света. Ночь была уже на исходе. Вдруг слышит он в лесу конский топот. Шум постепенно к нему приближался. Опытный слух его сквозь пенье соловьев распознал умеренную рысь двух лошадей. Избегая, с кем бы то ни было, встречи, он отошел в сторону, и через минуту, или через две, начал различать голоса двух разговаривающих людей, из которых в одном не трудно было узнать запорожца Кирила Тура. Несвободная, наполненная ошибками против языка и перемешанная сербскими восклицаниями бре и море, речь его собеседника обнаруживала всегдашнего спутника его, Богдана Черногора.
— Хотел бы я знать, побро, говорил сечевик, что скажут ваши отмичары о запорожском удальстве, когда ты им расскажешь, как Кирило Тур подхватил себе девойку, да еще какую!
— Бре, побро, отвечал Черногорец; мне все сдаётся, что ты меня морочишь. Не поверю, пока не увижу собственными глазами.
— Месяц еще не скоро зайдет, увидишь, коли не ослепнешь.
— Но, скажи ради Бога, как ты отмешь девойку, не наделавши шуму?
— Эге-ге! такие ли дела приходилось запорожцам совершать на своем веку? А разве я напрасно заворожил все двери?
— Море! воскликнул Черногорец. Ты б уже хоть меня не дурачил!
— Что за бестолковая у тебя голова! сказал Кирило Тур. Ну, за что б меня выбрали атаманом? Разве за то, что исправно осушаю ковши с горилкою? На это у нас много мастеров, а характерство не всякому дается.
Между тем как Петро с любопытством и удивлением слушал этот разговор, отмичары проехали мимо, и отъехали так далеко, что голоса их начали покрываться неумолкавшим во всю ночь пеньем соловьев.
Теперь эти странные речи Петру не казались уже шуткою, и первым его движением было идти на казацкое подворье и разбудить казаков. Но, сделав несколько быстрых шогов к подворью, он переменил свое намерение, и ему стало даже стыдно, как мог он быть так легкомыслен, чтобы принять затею пьяного запорожца за настоящее дело!
Однакож он продолжал идти вперед медленным шагом.
— Чудно! думал он, — как человек от юродства способен совсем спятить с ума! Это тебе за то: не представляй из себя химородника[75], не бурли, как кабан в корыте! Я от души буду доволен, если ему за эту шутку Сомко, также шутя, велит нагреть дубиною плечи.
После нескольких шагов, мысли его приняли другое направление.
— Но что, если он в самом деле характерник? — думал он — и вспомнил рассказы старых и бывалых казаков о том, как эти бурлаки-запорожцы, сидя на Низу в камышах, меж болотами, обнюхиваются с нечистым, — как они выкрадывали из турецких крепостей не только своих товарищей, невольников, по и самых турчанок, таким чудным способом, что без особенной помощи божией, или без нечистой силы, обойтись, кажется, было бы трудно.
— Правда — размышлял он — почему же не быть помощи божией для освобождения невольника из бусурменской земли, или для того, чтоб неверная турчанка сделалась христианкою? Но от таких разбышак, у которых беспрестанно на языке какая-нибудь дрянь, и Бог отступится. Да притом же верно не даром носится в народе слух про их характерство... Уходит от татар, раскинет на воде бурку, сядет и плывет, как на плоту, да еще сидя на бурке, и от татар отстреливается! Конечно, то пустяки, что ляхи верят, будто бы запорожцы родятся на днепровском лугу, как грибы, и оживают до девяти раз, потому, будто бы, что у каждого запорожца девять душ в теле. Но украсть у доброго человека что-нибудь им так же легко, как достать тютюну из собственного кармана. Они напускают туман на человека...
Тут пришел ему на память запорожский бурлака, который сидел у старого Хмельницкого под стражею, и напускал туман. — «Что вы, говорит, меня сторожите? Только захочу, то чёрта с два убережете. Завяжите, говорит, меня в мешок, да привесьте к перекладине, так и увидите ». Завязали в мешок, и привесили к перекладине, а он и идет из-за двери. «А что, вражьи дети, уберегли?»
— Что же, думает Петро, если и это такой удалец! Пойду скорей, чтоб в самом деле не наделал он нам беды.
Но, пройдя шагов десять, он опять остановился.
— Что я за безумная голова! — сказал он почти вслух. Кому я иду помогать? Кого спасать? Разве у неё нет жениха, который должен охранять её спокойствие и честь? Что ж я за караульный, который должен не спать по целым ночам, чтоб какой-нибудь пьяница не подкрался и не испугал гетманской невесты? Когда ты выходишь за гетмана, так пусть вокруг тебя на всех дверях и воротах поставит сторожу, а мои уши ничего не слышали и очи не видели... Пусть вас хоть всех перехватают эти гайдамаки — мне какое дело? Воображаю я завтра ясневельможного пана, когда узнает, что запорожец из-под носа у него украл невесту! Воображаю и тебя, пышная пани Череваниха; так ли гордо будешь ты поглядывать на нашего брата, когда этот жених со звездами вместо очей проспит невесту свою не хуже всякого гультая? Воображаю и тебя, неприступная краля, когда эта шибай-голова замчит тебя между Черногорцев: там женщины целуют в руку мужчин, а те на них даже взглянуть считают милостью! Будешь ты там скакать через саблю этого дикого Тура, не раз вспомнишь песню:
Любив мене, мати, запорожець,
Водив мене босу на морозець...
Тут его мысли прерваны были послышавшимся вдали конским топотом. Все его внимание обратилось в ту сторону, откуда слышался топот. «Неужели в самом деле этот бурлака знается с нечистою силою?» — подумал он. «Но посмотрим, не одни ли они возвращаются? — Нет, в самом деле они ее везут!» — воскликнул мысленно Петро, приметя вдали всадников, от которых длинные тени доставали по траве почти до куста, где он скрывался. Тут только пришло ему в ум, какую роль могла сыграть ворожка, за которою Череваниха простодушно посылала Василя Невольника...
Отмичары скоро подъехали очень близко. Смотрит казак мой: Кирило Тур держит перед собою Лесю на руках, как ребенка. Вид её поразил Петра каким-то ужасом. Она казалась действительно заколдованною: сидела на коне, или, лучше сказать, лежала на руках у запорожца, с закрытыми глазами и опущенною на грудь головою, между тем как видно было, что она чувствует свое положение. Петро услышал даже несколько отрывистых слов, сказанных ею в этом полусне; но за топотом коней и за свистом соловьев, которые перед рассветом запели громче прежнего, он не мог расслышать, что она говорила. Он хотел было выйти из-за куста, заступить отмичарам дорогу, и сразиться с ними, не смотря на все их чары, но вспомнил, что при нем нет никакого оружия, кроме ножа у пояса.
Когда они проехали мимо, Петро еще с минуту не знал, на что решиться. Не смотря на сострадание к Лесе и негодование к похитителям, в его сердце все еще не исчезли ревность и низкое чувство мщения. Он еще раз обратился к любимым своим размышлениям на счет досады и стыда людей, с которыми запорожец сыграл такую злую шутку... Но вдруг до его слуха долетел вопль увозимой красавицы, и ему показалось, что он слышал в этом вопле свое имя. Сердце его затрепетало, и в ту ж минуту пробудилась в нем вся энергия, вся готовность пожертвовать за эту девушку своею жизнью, хоть бы только для того, чтоб она вспомнила о нем с благодарностью.
Он бегом бросился к подворью, от которого был не далеко, и сперва хотел было поднять на ноги весь дом; но непреодолимое отвращение извещать Сомка о его невесте удержало его от этого. К тому ж, он боялся потерять время. И так он вбежал в конюшню, разбудил спавшего там Василя Невольника и, пока седлал своего коня, рассказал ему, в чем дело.
Василь Невольник от удивления и страха мог только произносить: «Боже правый! Боже правый!» и Петро, оставя его в этом положении, помчался в погоню.
Между тем отмичары продолжали свой путь так быстро, как только позволяло им затруднение везть полусонную красавицу. Бедная Леся видимо была напоена сонным напитком, и так сильно, что до сих пор не могла очнуться. Скоро однакож свежий ночной воздух и движение от верховой езды произвели на нее свое действие. Она открыла отяжелевшие веки, и, увидя себя в лесу между двух усатых рож, сочла это видение за сон. При всем том страх её был так силен, что она пронзительно закричала, призывая своих друзей на помощь; и этот-то крик произвел такое благодетельное действие на любящее сердце Петра.
Что же касается до сердец Кирила Тура и его верного побратима, то вопль прелестной отмицы тронул их не более того, сколько отчаянный крик зайца трогает сердце охотника. Витязи ночи только взглянулись между собою с торжествующим видом, и продолжали мчать вперед свою добычу. Она начала умолять их, чтоб не губили её и возвратили к отцу и матери; но Кирило Тур на это весело рассмеялся.
— Что за глупые головы у этих девушек! сказал он. — После таких трудов бросить по доброй воле добычу! Нет, голубонько, не на такого напала. Да и чего горевать тебе? Разве я не сумею любить тебя так же, как и кто другой? Не плачь, мое серденько! Привыкнешь, то будешь так же весело жить, как и за гетманом. Не даром говорят: дівка як верба: де посади, то примется.
Не очень утешило Лесю такое увещание; бедняжка рвалась, кричала, поднимала к небу руки.
— Послушай, моя дуся, сказал ей запорожец таким голосом, от которого она затрепетала, — я не знаю ваших нежностей; может быть, ясновельможный пан гетман, или кто другой, умел бы лучше развеселить тебя; я же скажу только, что тебе выгоднее будет отложить свой крик до другого времени, а то нас могут нагнать, и тогда не думай, чтоб я возвратил тебя живую. Может быть, у ваших сельских волков можно вырвать из пасти еще не задавленного ягненка, но наши луговые не привыкли быть такими уступчивыми. Молчи, говорю, коли не нажилась еще на свете!
И, вынув из ножен кинжал, блеснул им при месяце перед её глазами, прибавя: — Не плачь, моя люба, бач, яка цяця!
Яростный взгляд, брошенный при этом из-под нахмуренных бровей, и голос, врезавшийся в самое сердце, заставили бедную отмицу повиноваться её похитителям, и только мысленно молить Бога о помощи.
Когда они выехали из лесу на открытое поле, бледный лунный свет боролся уже с розовым отблеском зари, которая начинала окрашивать своим пурпуром восточный горизонт. Поля простирались перед ними широкими волнами, и дорога то спускалась в долину, то подымалась на отлогую возвышенность. Взъехав на одну из таких возвышенностей, Кирило Тур оглянулся, и, заметя под лесом скачущего во весь опор казака, сказал:
— Не будь я запорожец, если этот молодец не за нами! И, если хочешь, побро, знать зоркость моего ока, то скажу тебе, и кто это. Это сын старого Шрама. Враг меня побери, если я не догадываюсь, какой заряд несет так быстро эту пулю!
— Море, драгий побратиме! отвечал Черногорец, чего ж ты стал? утекаймо!
— Не такой, брат, у него конь, чтоб нам уйти с отмицею. Нет, лучше остановимся и дадим ему бой по рыцарски.
— Бре, побро, я никогда не прочь от бою; но нас два: стрелять нам не приходится, а на саблях не знаю, что можно сделать Шрамову сыну; только провозимся здесь до свету, пока наскачут и отнимут девойку.
— Я много раз слышал, сказал Кирило Тур, — что Шрамов сын один из первых рубак на Украине, и потому-то не хочу, чтоб он видел спину Кирила Тура, после того, как махал ему издали саблею. Посмотри, как он машет: будто просит добрых приятелей воротиться в гости. Будь я дрянь, а не запорожец, коли сегодня один из нас не добудет рыцарской славы, а другой рыцарской смерти! Ты увидишь сегодня такой поединок, что перестанешь выхвалять своих черногорских юнаков.
— Ты хочешь, побро, один с ним биться? спросил Черногорец.
— А вже ж один! отвечал Кирило Тур. — Я скорей променяю саблю на веретено, чем нападу вдвоем на одного.
Между тем, как они разговаривали, остановясь на одном из полевых бугров, Петро приближался к ним тем быстрее, что Леся, увидя неожиданную себе помощь, вынула из кармана белую хустку[76], и начала махать ему в знак радости.
Отмичары только что оставили за собою мостик, перекинутый через один из глубоких провалов, которыми в этом месте покрыты нагорные берега Днепра. Кирило Тур, спустив свою отмицу на землю, встал с коня, и, разобравши ветхий мостик, побросал бревна в провал, на дне которого ревел мутный поток, подмывая крутые берега.
— На что ты это творишь, драгий побратиме? спросил Черногорец.
— На то, отвечал Кирило Тур, чтоб этот молодец доказал сперва право иметь дело с запорожцем. Пускай перепрыгнет через этот ровчак, тогда я готов с ним рубиться, хоть до страшного суда.
— Бре, побро, к чему это? Коли ты думаешь, что ему не удастся перепрыгнуть, то лучше оставим его по ту сторону, а сами доберемся скорей до своей схованки[77].
— Ха-ха! отвечал Кирило Тур, — может быть, у вас в Черногории так делают, а у нас важнее всего «честь и слава, войсковая справа», которая б и «сама себя на смех не давала, и неприятеля под ноги топтала.» О голове думать нечего. Не даром написано: «Человек, яко трава.» Не сегодня, так завтра ляжет она, как от ветру бурьян на степи, а —
Слава не вмре, не поляже,
Рыцарство козацьке всякому роскаже.
Между тем как этот удалец, действуя по разбойничьи, мечтал о рыцарской славе (что впрочем водилось и в немецком рыцарстве), Петро летел на него с обнаженною саблею. Но конь его, доскакав до провала, вдруг остановился, уперся в землю передними ногами, и дико храпел от страху.
— Ге-ге-ге! сказал, смеясь Кирило Тур. — Видно, не по твоему вкусу такие ярки?
— Подлый человек! вскричал Петро, — так-то заплатил ты за угощение?
— За угощение! вот великое дело! отвечал Кирило Тур. — У нас в Сечи приезжай, кто хочешь, воткни ратовище в землю, а сам садись, ешь и пей, хоть тресни — никто тебе ложкою очей пороть не станет. А эти городовые кабаны только потому все считают своим, что прежде других забрались в огород. Олухи вы царя небесного! Подумали бы вы сперва, кто тот огород засадил всякою всячиною на потребу человека?
— Иуда ты нечестивый! продолжал Петро, — тебя обнимают и целуют за вечерею, а ты умышляешь в то самое время злодейство!
— Ха-ха-ха! засмеялся запорожец, — вольно дурням обнимать и целовать меня, когда я в глаза им говорю, как честный человек, без обмана, что увезу сегодня ж панночку! Чем городить такие пустяки, попробуй лучше перепрыгнуть через провалье, то мы с тобою покажем этому юнаку, как бьются настоящие рыцари.
Петро и без его совета намерен был это сделать.
Оборотя назад коня, он разогнался, чтоб перепрыгнуть пространство шириною около полуторы сажени; но его конь, видно, не был приучен к подобным скачкам, или не надеялся на свои ноги. Добежав до провала, он снова уперся ногами в землю, потом встал на дыбы и едва не опрокинулся на спину.
Кирило Тур от души захохотал, стоя на другом краю пропасти, и по-видимому вовсе не заботился о предстоящей схватке.
— Ай-ай! кричал он, — ай да казак! Девка по неволе перескочила через провалье, а он, погнавшись за нею, испугался ярка!
— Я б тебе скоро заткнул глотку, иродова душа, сказал раздосадованный Петро, — если б не забыл взять пистолетов!
— Никогда я не поверю, отвечал тот равнодушно, — чтоб сын Шрама взялся за разбойничье оружие один против одного, тогда как имеет в руке честную саблю... Что же мне мешало бы отделаться от тебя пулею, и ехать дальше, вместо того, чтоб ждать, пока ты отважишься прыгнуть через ровчак?
— Подлая кожа! говорил между тем Петро, досадуя на своего коня. — Чтоб тебя волки сели! Я обойдусь и без твоих ног!
И отошел несколько шагов назад, чтоб разбежаться на отчаянный прыжок.
Угадав его намерение, Леся закрыла в ужасе глаза и мысленно молила Бога подкрепить его силы. Впрочем, глядя на его высокий рост, стройность тела и легкость движений, можно было ожидать, что он исполнит свое намерение, не подвергаясь большой опасности.
В самом деле прыжок был так ловок, что Петро ступил правою ногою на другой берег; но едва коснулся он земли, как она обрушилась под ним подобно хрупкому снегу, и он полетел бы на дно глубокого провала, если б Кирило Тур не подбежал и не подал ему руки.
— Молодец, брат, ей Богу, молодец! говорил он, — не даром о тебе идет такая слава. Ну, теперь от всей души готов с тобою стукнуться саблями.
— Слушай, товарищ, сказал ему Петро, — не буду я с тобою биться.
— Как! ты отказываешься от моей бранки?
— Нет, скорей откажусь от жизни! Но послушайся меня, брат, отдай мне ее, кончи на этом свою шутку, и вот тебе рука моя, что я буду твоим вернейшим другом.
— Ха-ха-ха! вот чудеса! воскликнул запорожец. — Богдан, слышишь ли?.. Я знал, что в тебе бездна отваги, но не знал, что так мало толку. Не совсем же ты, казаче, пошел по батьку. Какой бы дьявол заставил меня затевать с гетманом такую шутку, коли б не сам сатана засел в моем сердце? Нет, брат, умереть от доброй шаблюки для меня ничего не значит, но отдать назад такую кралю — ой-ой-ой! И так годи балакать. Стукнемся лучше так, щоб аж ворогам було тяжко, и пускай лучше про нашу славу Божий человек сложит песню, чем разойтись чёрт знает по каковски.
И, говоря это, он обнажил свою тяжелую и длинную шаблюку:
Ой панночко наша, панночко шаблюко!
З бусурманом зустрівалась, да й не двійчи ціловалась!
говорил он, — поцелуйся ж теперь с этим рыцарем так, чтоб запорожцам не было стыдно перед городовыми, а черногорцы чтоб не величались своими юнаками!
— И так ты не уступишь без бою своей бранки? спросил Петро. Пускай же нас Бог рассудит, а меня простит, что поднимаю руку на человека, который только что спас меня от смерти!
И стал в оборонительное положение.
— Коханый побро! обратился тогда Кирило Тур к Черногорцу, — если я паду, не препятствуй казаку взять нашу отмицу, а сам ступай в Черногорию, и скажи, что есть на свете Украина, где добрые молодцы не уступают в храбрости черногорским юнакам. Жаль, что далеко до шинка, а то б и мы сделали так, как ты рассказывал про ваши юнацкие поединки, — стукнули б сперва по доброй чарке, поговорили, пошутковали и начали бы смертный бой, как веселый танец. Что ж ты, казаче, не нападаешь? обратился он к Петру. — Твое право нападать, а мое отбиваться.
Петро начал сечу. Никогда, может быть, не сходились на киевских полях два бойца, столь равные по силе, искусству, неустрашимости и хладнокровию. Плотная фигура запорожца обещала на первый взгляд более силы, но зато стройные и гибкие члены молодого казака должны, казалось, были взять верх над тяжелою силою. Стук сабельных ударов, наносимых и отражаемых с равным искусством, приводил в трепет сердце Леси, и только глаза такого человека, как Черногорец, могли смотреть на этот страшный бой без ужаса. Он видел в нем нечто столь высокое в своем роде, что, глядя на него, забыл и об опасности своего друга, и о своей отмице. С восторгом мастера наблюдал он, как удары с обеих сторон отпускались сперва изредка и с умеренным напряжением силы, как они постепенно делались быстрее и крепче, как оба противника переменяли один за другим разные способы сражаться, и отвечали друг другу с таким присутствием духа, знанием дела и единомыслием, как музыканты в дуэте. Между тем, по воспламененным уже яростью их взорам, по искрам, сыпавшимся от сабель, и напряжению мускулов, можно было каждую минуту ожидать, что чья нибудь голова распадется на части под ударом. Этого однакож не случилось, потому что в самом жару поединка сабли вдруг перебились, и противники остались обезоруженными.
— Ну, чем же мы кончим? сказал Петро, разгорячась, и уже забыв свои кроткие меры. — Давай бороться или стреляться на пистолетах. Мне не хотелось бы пустить молву, что я не справился с Кирилом Туром.
— К чёрту борьбу! отвечал запорожец, тяжело дыша, — это шутовской поединок; да тебе ж и не ударить меня об землю так, чтоб и дух вон... Пистолеты также к чёрту! Не много чести раздробить человеку череп глупою пулею. А есть у нас, коли хочешь, кинжалы, равной величины и одного мастера. Схватимся за руки по-братски, по стародавнему обычаю, и пусть нам Господь милосердый отпустит наши согрешения!
Взяв у побратима кинжал и примерив к своему, он подал его своему противнику, и тот схватил опасное оружие с какою-то безумною радостью. Потом они взялись крепко левыми руками, и между ними началась битва, гораздо отчаяннее первой.
— Эй, драгий побро! сказал Черногорец, — оканчивай скорей: вон уже погоня за нами!
— Не бойся, отвечал, задыхаясь Кирило Тур, — пока переправятся через байрак, всему будет конец.
— Наши, наши! вскричала Леся, обративши на дорогу глаза, устремленные до сих пор с ужасом на сражающихся.
Действительно, на место боя поспешали несколько всадников с такою быстротою, какая только была возможна для их лошадей. Впереди всех скакал Сомко, за ним старый Шрам, а за ним еще несколько человек.
Выехав из лесу, они скоро увидели вдали на возвышении двух бойцов, которых сабли блистали красными полосами против зардевшегося на востоке неба. Шрам, зная силу и искусство своего сына, уверен был, что он положит хищника на месте. Но когда бойцы взялись за кинжалы, у него замерло сердце: он знал, что в этаком бою нередко оба противника падают разом.
Так и случилось. Не успела погоня доскакать до провала, как Петро и Кирило Тур нанесли в одно и то же мгновение друг другу в грудь по такому удару, что оба повалились замертво.