Утро начиналось с кормления Васьки. На это время вялый и медлительный конюх Перу преображался. Он становился быстрым и ловким, властно покрикивал на Юшу. Спорыми и точными движениями готовил он кичирис: очищал от скорлупы полдюжины крутых яиц, мелко рубил их в деревянной плошке, прибавлял туда варёного рису, масла и какого-то пряного соуса. Потом старательно перемешивал всё и, слепив из смеси шары величиной с кулак, направлялся к жеребцу. Юша нёс за ним плошку с готовым кичирисом.
Васька знал уже, что предстоит неприятность. Тревожно и недоверчиво косился он на Перу. Но конюх, быстро взметнув руку, схватывал его за храп и заставлял открыть пасть. Когда он другой рукой вытягивал язык жеребца, Юша начинал запихивать в розовую пасть Васьки один за другим рисовые шары.
Афанасий знал, что так приучают здесь всех коней к необычному индийскому корму. Но всякий раз, когда он присутствовал при кормлении Васьки, ему становилось не по себе.
Днём Перу давал Ваське рисовые лепёшки, а вечером мочёный персидский горох — нухуд.
Но жеребец плохо ел и кичирис, и лепёшки, и горох. Никитин сильно тревожился за него.
— Спал с тела жеребец. Не ест ничего, — говорил он конюху.
Но Перу успокаивал его:
— Твой жеребец умный. Других по шести месяцев приучают, несколько человек во время кормления держат, а твой через месяц сам будет кичирис брать. Клянусь тебе в том отцом и матерью моими.
Когда кормление кончилось, Афанасий ушёл на базар, чтобы купить баранины, рису и послушать новости.
Без него в дхарма-сала ввалилась дюжина стражников начальника военной стражи в Джунайре Асат-хана. Тотчас же весь двор наполнился зеваками.
Старший стражник выступил вперёд и торжественно объявил:
— Мой повелитель узнал и уверился, что здесь живёт купец-христианин, нечестивец, осмелившийся появиться во владениях правоверного султана Мухаммеда Бахманийского под видом Хаджи-Юсуфа, хорасанца. Подножие престола — Асат-хан повелел, чтобы купец этот явился к нему, а в залог приказал отвести в его конюшню белого жеребца, привезённого неверным из-за моря. Да будет воля пославшего нас священна! Внимайте и повинуйтесь!
— Не отдам! — закричал Юша и бросился к конюшне.
Его отшвырнули в сторону. Двое держали мальчика, а он бился и кричал у них в руках.
Когда Ваську увели, Юша бросился на базар за Афанасием. Но пока он искал его, Афанасий уже вернулся в дхарма-сала и узнал от конюха о несчастье. Молча выслушал он Перу и долго стоял, как пришибленный неожиданным несчастьем. Потом опрометью бросился в крепость.
К вечеру Афанасий вернулся. Юша кинулся к нему, но тот молча отстранил его рукой, вошёл в каморку и опустил за собой занавес над входом.
Когда совсем стемнело, он позвал Юшу и сказал ему:
— Взял у меня хан жеребца! Проведал, что не бесерменин я, а русский. Побежал я к нему. Он молвит: «Зовёшься ты Хаджи-Юсуф Хорасани, а какой ты хорасанец? Сам я хорасанец, уж неошибусь». И жеребца, молвит, отдам да тысячу золотых впридачу, только стань в нашу веру, в бесерменскую — мехметдени по-ихнему. А не станешь в веру нашу, и жеребца возьму и тысячу золотых с головы твоей возьму. Стал он меня о вере пытать, а я не поп, в тех делах не разумею. Он смеётся. «Воистину ты не бесерменин», бает. Просил я его, молил. Дал он мне сроку четыре дня: если не стану в ихнюю веру, будет нам с тобой конец. Менять веру я не буду: родился в русской вере, в ней и помру, — решительно закончил он.
Наутро Асат-хан прислал стражника за Никитиным. Афанасий вернулся днём.
— Опять пытал меня о вере, — сказал он. — Всё смеётся. Что-де ты за веру христианскую стоишь, а сам её толком не знаешь. «Стань в нашу веру, молвит, поставлю тебя когда-нибудь старшиной над купцами городскими». Да не на такого набрёл!
На следующее утро Асат-хан вновь вызвал Афанасия и напомнил ему, что остались всего сутки до срока.
— Торопись, купец, — посмеиваясь, сказал он. — Нет мощи и силы крепче, чем я у аллаха. Не захочешь добром — силой обратим в нашу веру. Только тогда уж не обижайся: всё, что есть у тебя, отберу, а бежать и не думай. Стережём мы тебя хоть и незаметно, но крепко.