Молодые индейцы, посланные после внезапного появления Гэтти на разведки, воротились и сказали, что им не удалось выследить ровно ничего. Один из них даже поравнялся на берегу с ковчегом, но в темноте не мог его заметить. Другие бродили взад и вперед по разным местам, но всюду находили в этой безмолвной пустыне лесов лишь спокойствие ночи. Стало-быть, заключили старейшины, молодая девушка пришла одна, как и в первый раз. Гуронам было известно, что ковчег оставил замок, и они замышляли нападение, которое заранее одушевляло их надеждою на верный успех. Расставили часовых, и весь лагерь расположился спать, приняв все необходимые меры, чтобы пленник не мог бежать.
Гэтти оставили без присмотра, и она немедленно удалилась к молодым ирокезкам, которые приняли ее дружелюбно и предложили к ее услугам звериную шкуру. Сделав себе постель из листьев, молодая девушка легла возле одного из шалашей и скоро погрузилась в глубокий сон.
Во всем лагере было только тринадцать мужчин, и трое из них стояли на часах. Один оставался в тени, недалеко от огня, и обязанность его состояла в том, чтобы смотреть за пленником и раздувать костер, так, однако, чтобы пламя не давало большого света. Другой беспрестанно переходил с одного берега на другой, пересекая основание мыса; третий медленными шагами ходил по песку на противоположной стороне. Все эти распоряжения были не совсем обычны: дикари рассчитывают больше на тайну своего местопребывания, чем на бдительность сторожевых. Но эти меры были приняты вследствие особенных условий, в которых находились гуроны; неприятелю была известна их позиция, а в этот неурочный час переноситься на другое место было неудобно.
Удивительны чуткость и точность, с какими вообще спят люди, привыкшие постоянно быть настороже. Лишь только голова их поместится на подушке, они мгновенно засыпают самым крепким сном; но в урочный, заранее определенный час они непременно пробуждаются с необыкновенною быстротою. То же было и с Гэтти Гуттер. Погруженная в спокойный и глубокий сон, молодая девушка проснулась ровно в полночь и немедленно принялась за исполнение своей мысли. Прежде всего она подошла к огню, который почти догорал, и подложила новых дров. Вспыхнувшее пламя осветило красное лицо гурона, стоявшего на часах, и глаза его заблистали, как у пантеры, преследуемой охотниками в ее логовище. Но Гэтти не почувствовала никакого страха и спокойно подошла к тому месту, где стоял индеец. Ее движения были так естественны, и в чертах ее лица было такое добродушие, что он отнюдь не был встревожен появлением молодой девушки и подумал только, что ей холодно. Гэтти начала с ним говорить, но он не понимал английского языка. Простояв подле него около минуты, она медленным шагом пошла вперед, не принимая никаких предосторожностей, чтобы скрыть свои движения. Она прямо пошла к оконечности мыса, к тому месту, где высадилась в первый раз. Часовой видел, как она мало-по-малу исчезала во мраке, но не обратил на это внимания: он знал, что его товарищи караулят все выходы из лагеря, да притом и не думал, чтобы она хотела удалиться украдкой.
Не имея ясного представления об этой местности, Гэтти, однако, благополучно выбралась на берег и встретила по дороге индейца, бродившего по песку. Заслышав легкую поступь молодой девушки, он бросился к ней навстречу с видимою радостью. При глубоком мраке, особенно под тенью деревьев, нельзя было различить предметов на расстоянии двадцати шагов, и чтобы различить черты человека, нужно было сойтись с ним лицом к лицу. Молодой гурон был, повидимому, очень неприятно разочарован, когда рассмотрел Гэтти: он ожидал свою возлюбленную, обещавшую притти к нему в полночь. Так же, как и его товарищ, он ничего не знал по-английски, но появление молодой девушки в глубокую полночь и его ничуть не обеспокоило. При кочевой жизни индейцы не имели определенных часов для своих занятий и каждый спал, обедал или ужинал когда ему угодно. Притом слабоумие Гэтти служило для нее надежной защитой. Озадаченный своей неудачей, молодой индеец сделал знак, чтобы девушка шла своей дорогой. Гэтти повиновалась, но, проходя мимо, проговорила:
— Если ты, молодой человек, принял меня за гуронку, я не удивляюсь твоей теперешней досаде. Я Гэтти Гуттер, младшая дочь Томаса Гуттера, и никогда не назначала свиданий в ночное время молодому человеку: матушка всегда говорила, что это нехорошо, и что скромная молодая девушка не позволяет себе этого. Пусть бы даже Скорый Гэрри на коленях передо мною вымаливал это свидание, я не соглашусь: матушка говорила, что это нехорошо…
Говоря таким образом, она скоро пришла к тому месту, где в береговой извилине за кустарниками была скрыта от глаз часовых лодка, которую нельзя было увидеть здесь даже среди белого дня.
— Юдифь! — крикнула Гэтти. — Вот я здесь, и возле меня никого нет.
Ответный возглас донесся с воды, и в ту же минуту к берегу подъехала лодка. Гэтти поспешила сесть, и Юдифь ловким движением весел сразу отчалила от берега на несколько саженей. Вначале обе сестры не говорили ни слова. Легкий челнок, управляемый искусною рукою, быстро уносился вперед, к ковчегу. Наконец Юдифь заговорила первая:
— Здесь мы совершенно в безопасности, Гэтти, и с берега никто нас не услышит. Надо, однако, говорить как можно тише, потому что звуки разносятся далеко в безмолвии ночи. Плавая здесь, возле берега, я ясно слышала голоса ирокезов и распознала звуки твоих шагов прежде, чем ты начала говорить.
— Мне кажется, Юдифь, гуроны не подозревают, что я ушла от них.
— Очень может быть! Видела ли ты Зверобоя? Говорила ли ты, с ним?
— Да, и видела, и говорила. Он сидит возле огня со связанными ногами, хотя руки его оставлены на воле, и он мог ими делать все, что хотел.
— Ну, так рассказывай скорей, что он тебе говорил. Говорила ли ты, что это я послала тебя к нему? — сказала Юдифь с живейшим нетерпением. — Рассказывала ли, как я огорчена его несчастием?
— Кажется, что рассказывала, Юдифь; но ведь ты знаешь, я глупа и легко могла забыть. А вот он рассказывал мне такие вещи, которых забыть нельзя, потому что кровь застывала в моих жилах, когда я его слушала. Он поручил мне сказать, чтобы все его друзья… а ведь и ты, я полагаю, принадлежишь к числу его друзей, сестрица?
— Что тебе за охота мучить меня, Гэтти? Разумеется, я самый искренний его друг!
— Мучить тебя, сестрица? С чего это ты взяла? Нет, я не хочу тебя мучить… А вот это слово напомнило мне все, что говорил Зверобой. Дикие, видишь ли ты, собираются его мучить, но он постарается перенести все эти муки: этого, говорил он, бояться нечего.
— Как! — вскричала Юдифь, с трудом переводя дух. — Неужели Зверобой в самом деле говорил тебе, что дикари станут его пытать? Ведь это ужасно, Гэтти; подумай об этом хорошенько!
— Думать здесь нечего! Зверобой говорил без обиняков, что его станут мучить. Я ужасно огорчилась за него, а он, когда говорил, был удивительно спокоен. Зверобой совсем не так хорош, как Скорый Гэрри, но только он гораздо спокойнее его.
— Миллионы этих Гэрри не стоят одного Зверобоя, и он бесконечно выше всех молодых людей, приезжавших на эти берега! — вскричала Юдифь с необыкновенным жаром. — Зверобой правдив, как истина, и сердце его не создано для лжи. Ты, Гэтти, не можешь понять, что такое правдивость в мужчине, но, может-быть, придет пора… нет, нет! Никогда тебе не узнать всех этих вещей!
Юдифь глубоко вздохнула и закрыла свое лицо обеими руками. Но этот припадок слабости продолжался не больше минуты, и она могла спокойно рассуждать с своей сестрой, хотя голос ее сделался глухим и тихим.
— Тяжело бояться правды, милая Гэтти, — сказала она, — и все же сознаюсь, что Зверобой пугает меня больше, чем какой-нибудь враг. Правдивость и честность олицетворились в этом человеке до степени совершенства. Но ведь все же нельзя, сестрица, я думаю, сказать, что мы вовсе не похожи друг на друга. Неужели Зверобой во всех отношениях выше меня?
Первый раз в жизни Юдифь спросила мнение у младшей сестры, и в первый раз в жизни она назвала ее сестрицей. При всем простодушии Гэтти слишком хорошо заметила эту неожиданную благосклонность, и ответ ее произнесен был с необыкновенным одушевлением:
— Как могла ты подумать, Юдифь, что этот охотник может равняться с тобою? В чем же, например? У тебя была мать, прекрасная мать, а он не умеет даже читать. Разве наша матушка не превосходила всех женщин на свете? О, нет, даже со мною, я полагаю, не сравняется этот охотник; а про тебя и говорить нечего. Ты прекрасна, он безобразен; ты…
— Нет, Гэтти, нет! Зверобой вовсе не безобразен! Скажи лучше: у него обыкновенные черты лица, но они выражают честность, которая лучше всякой красоты. В моих глазах Зверобой гораздо красивее Генриха Марча.
— Что с тобою, Юдифь? Я тебя совершенно не понимаю. Генрих Марч самый красивый мужчина в целом свете. Он даже красивее тебя, сестрица.
— Какой вздор! Лучше замолчи, Гэтти: ты слишком глупа, чтобы судить об этих вещах. Между крепостными офицерами много мужчин гораздо красивее этого Торопыги. Но в чем и как я могу сравняться с Зверобоем? Вот об этом-то скажи мне откровенно. Мне очень неприятно видеть твое пристрастие к Скорому Гэрри, у которого нет ни совести, ни чувства, ни стыда. Ты слишком добра к нему, и это следует высказать ему хоть раз.
— Как это, Юдифь? Я тебя не понимаю. Ведь уж это всем известно, что я слабоумна, да и не красавица.
— У тебя добрейшее сердце, милая Гэтти, а у Скорого Гэрри нет сердца. Он красив, высок, статен, но нет у него никакой души. Но довольно об этом. Пожалуйста, скажи мне: в чем я могу равняться с Зверобоем?
— Странно, что ты об этом спрашиваешь меня, Юдифь! Подумай сама хорошенько и увидишь, что ты гораздо выше его. Ты умеешь читать, а он не умеет. Ты говоришь прекрасно, а он даже хуже Генриха Марча. Ведь ты, разумеется, заметила, что Гэрри произносит слова очень неправильно?
— Как не заметить! Генрих Марч неотесан и груб во всех отношениях. Но ты, кажется, мне льстишь, сестрица, если уверяешь, что меня по всей справедливости можно сравнить с Зверобоем. Правда, я недурна собой и получила порядочное воспитание, но его беспримерная правдивость, по моему мнению, создает огромную разницу между нами! Ну, ладно! Оставим этот вопрос и подумаем о способах выручить Зверобоя из рук гуронов. Большой сундук теперь в ковчеге, и, вероятно, там найдутся слоны, которые соблазнят этих дикарей. Впрочем, безделкой едва ли выкупишь свободу такого человека, как Зверобой. К тому же я крайне сомневаюсь, что батюшка и Генрих Марч дадут на это свое согласие.
— Нечему же нет? Зверобой и Гэрри друзья между собой, а ведь известно, что приятели всегда помогают друг другу.
— Как же ты мало знаешь людей, бедная Гэтти! Мнимые друзья бывают иной раз страшнее всякого врага, особенно для женщин! Завтра ты поутру опять воротишься в лагерь и узнаешь подробнее, что можно для него сделать. Пока живет на свете Юдифь Гуттер, Зверобоя не станут мучить!
Юдифь отлично управляла челноком и, несмотря на непроницаемый мрак, не боялась сбиться с дороги. Но на этот раз ее поиски были безуспешны, и обе сестры к величайшему сожалению должны были убедиться, что пловучий дом переехал куда-то на другое место.
— Что ж это такое, Гэтти? — с изумлением и досадой спросила Юдифь после бесполезных поисков. — Быть не может, чтоб индейцы в этот час произвели нападение на своем неуклюжем плоту и овладели нашими друзьями, когда они спали.
— Я не думаю, — отвечала Тэтой, — чтобы Чингачгук и Вахта могли так скоро заснуть после такой продолжительной разлуки. Им есть о чем поговорить.
— Разумеется, но ведь мысли Чингачгука теперь далеки от всяких военных действий, и его, пожалуй, всего легче застигнуть врасплох. Но, во всяком случае, мы могли бы здесь услышать шум: крик и ругательства Скорого Гэрри в эту тихую ночь, без сомнения, раздавались бы по всему озеру.
— Да, сестрица, Генрих Марч слишком необдуман в своих словах, — кротко заметила Гэтти.
— Не в этом теперь дело, моя милая! Ирокезы не могли произвести нападения без всякого шума, и прошел только час, как я оставила ковчег. Малейший звук мог бы достичь моих ушей. Что же заставило отца оставить нас на произвол судьбы?
— Может-быть, он подумал, что мы спим в своей комнате, и спокойно воротился в замок. Ведь не в первый раз ковчегу плавать по воде в ночное время.
— С этим легко согласиться, Гэтти. Недавно подул южный ветер, и они, быть-может…
Прежде чем Юдифь окончила свою фразу, свет, подобно блеску молнии, мгновенно озарил воду и лес. Раздался ружейный выстрел, и горное эхо на восточном берегу повторило этот звук. Почти в ту же минуту раздался протяжный и мучительный крик, вырвавшийся, очевидно, из женской груди. Еще минута — и смолкло все, но эта могильная тишина сделалась на этот раз страшнее самого крика. Бедная Гэтти закрыла лицо обеими руками, и дрожь пробежала по всему ее телу. Юдифь, несмотря на свою природную неустрашимость, едва переводила дух.
— Крик женщины, болезненный, предсмертный крик! — воскликнула она. — Если ковчег снялся с якоря, ветер, без сомнения, погнал его на север, а ружейный выстрел и крик раздаются с мыса. Не случилось ли чего с Вахтой?
— Поспешим же к ней на помощь, Юдифь, и чем скорее, тем лучше! На ковчеге одни только мужчины.
Медлить было нечего. Прежде чем Гэтти высказала свой совет, Юдифь уже гребла изо всех сил, и легкий челнок быстро подвигался вперед по ровной поверхности воды. Вскоре яркий свет ослепил глаза обеих сестер, когда они начали приближаться к берегу. Все внимание их обратилось теперь на сцену, происходившую в лесу. Весь ирокезский лагерь сгруппировался около одного пункта. Семь или восемь идейцев несли сосновые факелы. Возле дерева, прислонившись к нему спиною и поддерживаемая часовым, сидела молодая индеанка, очевидно, та самая, которую ожидали на свидание. Кровь бежала из ее груди, и судороги уже предвещали смерть. Не было никакого сомнения, что она сделалась несчастной жертвой ружейного выстрела. Вдруг Юдифь поняла и сообразила все. Выстрел, очевидно, должен был раздаться с ковчега, когда тот проходил мимо берега, и причиною его было, без сомнения, неосторожное восклицание или шорох в кустарнике, потому что стрелявший при глубокой тьме не мог на этом расстоянии видеть самый предмет.
Между тем голова несчастной девушки упала на грудь, тело вытянулось, и по всему было видно, что она умерла. Юдифь затрепетала и судорожно ухватилась за весла. При ярком свете факелов она ясно различила Зверобоя. Тот стоял возле умирающей, склонив голову и скрестив руки на груди: все черты лица его выражали сострадание и стыд. Он не обнаруживал никакого беспокойства, но ирокезы бросали на него свирепые взгляды. Вся эта сцена глубоко запечатлелась в сознании Юдифи.
Сестры не нашли возле мыса никаких следов ковчега. Тишина и мрак царствовали повсюду, как-будто никто и ничем не нарушал безмолвия лесов. Все было спокойно: вода и деревья, земля и небо. Молодые девушки, потеряв надежду отыскать пловучий дом, выехали на середину озера. Здесь они были в совершенной безопасности. Юдифь бросила весла, и легкий челнок поплыл к северу по направлению ветра. Обе сестры легли на дно лодки и забылись на несколько часов от тревог и волнений этого дня.