МЫ ДЕЛАЕМ С БРАТОМ В ОДИН ДЕНЬ НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ОТКРЫТИЙ
Первые два праздника я оставался в пансионе. По праздникам давали вместо чая — кофе, вместо булок — сухари, вместо сожженного жаркого — котлеты, но все это не искупало той скуки, которую приходилось испытывать, слоняясь без дела из угла в угол весь день. На праздники почти все уходили — кто к родственникам, кто к знакомым. Оставались очень немногие, по большей части сироты, приехавшие издалека. Старшие уходили все до одного. Это обстоятельство, правда, несколько как будто облегчало неприятность и скуку пансионского праздника — все чувствовали себя свободнее, чем в будни; но все-таки было тяжело в этой непривычной пустоте и недостатке оживления. Выйдешь на двор — там два воспитанника покушаются устроить игру в мяч, — больше никого нет. Воротишься в пансион — один смотрит в окно, разлегшись на подоконнике; другой, заплетаясь ногами, лениво и бесцельно ходит по коридору и грызет ногти; третий роется в своей конторке. В углу, у окна, сидит Оверин и, углубившись, чертит какой-то план: вероятно, дома, который он наполовину уже состроил для себя в своей фантазии. Тут же около него помещается его приятель Малинин и, награфив журнал, выставляет своим товарищам отметки, в сладкой грезе, что он уже учитель гимназии. Своих недругов он казнит нулями с минусом, а своих приятелей поощряет пятерками. Больше никого нет.
В одно из таких воскресений, когда мы пришли от обедни (нас водили в церковь фронтом), и в ожидании обеда началось бесцельное шатанье из угла в угол, меня кто-то позвал из коридора:
— Негорев, к тебе пришли!
Рассуждая, кто мог ко мне прийти, я не без смущения вышел в коридор и увидел брата. Он уже был в шинели, подпоясанный тесаком, и стоял, не снимая своего кивера с блестящим медным гербом. Его обстригли, что к нему очень не шло, и я не сразу узнал его. Мы так не привыкли здороваться друг с другом, что исполнили эту церемонию с большой неловкостью, и я повел его во двор.
— Черт знает, какие эти скоты Шрамы! — сказал мне Андрей. — Хорошо, что ты не пошел к ним.
— А ты разве был?
— Я все воскресенья у них был. Я сегодня не простился, плюнул и ушел. Этот мерзавец Альбинка хотел было меня за уши. Да я — нет!
— Что же у вас там вышло? — спросил я, предчувствуя, что вышла очень любопытная история.
— Ничего.
— Неужели он ни с того ни с сего хотел надрать уши?
— Надрать! — сердито сказал Андрей, недовольный резкостью моего выражения. — Я показал бы ему!..
— Да что же случилось?
— Ничего.
Это «ничего», как оказалось, означало, что брат сделал у Шрамов скандал на всю улицу. Когда он шел к ним, у него было три рубля, и он чувствовал какое-то непонятное беспокойство поскорее истратить свои деньги. Для этой цели он купил на рынке целую связку воздушных шаров, из которых сделал очень оригинальное употребление. Пройдя к Шрамам прямо в сад, он поймал там маленькую собачонку Катерины Григорьевны, завязал ее (собачонку, а не Катерину Григорьевну) в узелок и пустил на воздух. Она полетела и, конечно, начала визжать самым отчаянным образом. Собралась громадная толпа народа, и в скандале должна была принять участие даже местная полиция.
— Ну, что же ты здесь делаешь? — спросил Андрей, окончив свой рассказ, пересыпанный едкими замечаниями относительно носа, волос и подбородка злокачественного Альбинки, покушавшегося на неприкосновенность братниных ушей.
— Ничего, — сказал я. — Как тебя безобразно обстригли!
— У нас отлично, весело. Я еще в неранжированной роте, а после ружейным приемам будут учить и ружье дадут. Уж я марширую, ничего… Будят только по утрам очень рано барабаном. Колотят, точно черти. Жаль, что тебя не отдали в корпус!
— Все равно.
— Нет, у нас лучше. Отчего ты такой бледный, точно… огурец? — спросил Андрей, не затрудняясь в отыскании более приличного сравнения.
— Расскажи лучше, как там у вас? — сказал я, не объясняя причин моей огуречной бледности.
— Немного строго, но хорошо. Заставляют постели убирать, сапоги чистить, пуговицы…
— А тебя еще не секли?
— Нет, — смущенно ответил Андрей.
Очевидно, он лгал. Я не хотел его сердить и перестал говорить об этом. Мы замолчали.
— Нельзя ли у вас тут где-нибудь билет подписать? — спросил меня наконец Андрей.
— Какой билет?
— Нам дают билеты. Вот. Ну, здесь Шрам и должен расписаться, что я был у него и вел себя хорошо…
— Как же ты теперь? — спросил я, рассматривая билет.
— Я сам подпишу.
Мы пошли в пансион, и я показал брату свою конторку.
— Однако у вас тут свободно, — сказал он, усаживаясь на скамью.
Он взял бумагу и начал пробовать почерк. Андрей вообще не мог похвалиться хорошим почерком и, простаравшись с минуту, едва вывел безобразными каракулями «Был од десяти чясоф утра сего числа до шести чесоф вечера сего числа вел себя отлично».
— Если ты напишешь так же на билете, тебя высекут, — сказал я, недовольный слишком громким хохотом, с которым Андрей производил свое упражнение.
Этот хохот затронул любопытство Малинина, и он, пользуясь свободой пансионских нравов, навалился брату на плечо и смотрел, улыбаясь, на его работу, не подозревая, что такие вольности с незнакомыми людьми могут привести к дурным последствиям. Брат, однако ж, вовсе, по-видимому, не удивлялся фамильярности Малинина и продолжал хохотать и писать, уверяя, что на билете следует еще обозначить, что кадет Негорев вел себя отлично, скромно и примерно, не пускал собак на воздушных шарах и заслуживает похвального листа.
— Давай я напишу, — вызвался Малинин, вообще очень любивший писать и пачкавший целые листы, расчеркивая на разные лады свою фамилию.
— Ну, на, — согласился Андрей, вручая ему перо.
Малинин был мастер своего дела, и мигом выправил Андрею билет, за что брат, не помня себя от восторга, начал трясти его за плечи.
— Тебя отпустят? — спросил он, оставив, наконец, Малинина и обращаясь ко мне. — Пойдем гулять на вал. Купим яблоков, сядем и будем есть.
Я уже давно думал, что хорошо бы прогуляться по незнакомому городу, и с удовольствием принял предложение Андрея. Мы пошли. В праздничный день на улицах было довольно людно, и между яркоцветными платьями женщин, которые двигались, точно боясь разлить что-нибудь, попадались офицеры, перед которыми брат останавливался и делал фронт. Сначала он краснел при выполнении этой экзерциции, но потом объявил мне, что впоследствии и ему будут отдавать такие же почести, а потому вытягиваться в счет будущих благ нисколько не стыдно. Я, однако ж, был об этом другого мнения и не без едкости указывал Андрею на встречных офицеров, понукая его становиться скорее во фронт. Андрей уже начинал сердиться, когда мы дошли до кабака, и я с ужасом увидел стоявших в преддверии этого храма Федора Митрича и Ивана Капитоныча. Они обнялись, чтобы общими усилиями отыскать центр тяжести, но было очень сомнительно, что они его скоро не потеряют совсем и не упадут в грязь со ступенек кабака. По строгой инструкции, данной мне инспектором, я обязан был кланяться не только учителям и всем кокардам, но даже гимназистам, которые были старше меня хоть одним классом, и я, поравнявшись с пьяной группой, снял фуражку.
— Пподди-ко сюда! Эй ты, подди-ко сюда! — пьяным голосом крикнул Иван Капитоныч.
Я боязливо подошел.
— Есть у тебя деньги? — не открывая зажмуренных глаз, спросил Иван Капитоныч.
— Нет-с, — ответил я, проклиная ту минуту, в которую я вышел из пансиона без денег.
— Ну его к черту, — зарычал Федор Митрич. — Пошел!
— Идди! Идди! — подтвердил Иван Капитоныч.
— Ну, учителя! — расхохотался Андрей, когда мы отошли шагов двадцать от учителей, продолжавших пошатываться на кабацком приступке. — Вот так учителя!
Я смутился до последней степени и не мог ничего ответить ему.
— Надо поискать будочника, чтобы он их прибрал, — смеялся Андрей.
— Ваши учителя хороши! — пробормотал я.
— Уж в кабаки не ходят! Ай, ай, ай, ай!
— Эти хоть вышли, а ваши учителя там, в кабаке, пьяные лежат, — злобно покусился сострить я, но ничего не вышло.
Увидев, что я сержусь, попав в затруднительное положение, и выпутываюсь из него с такой неловкостью, Андрей пришел в восторг и долго не мог успокоиться от смеха. Наконец, когда мы вошли в городской сад и брат остановился перед торговкой с яблоками, хохот его несколько унялся. Закупив яблоков, мы направились к валу, но на одной аллее совершенно неожиданно наткнулись на Володю и Альбина Игнатьевича, который шел, помахивая тросточкой, с такой сосредоточенной задумчивостью, как будто обдумывал убийство восьми человек с целью грабежа или подыскивал рифму на слово «окунь». Сзади их выплывала авантажная Катерина Григорьевна, томно навалившись своими телесами на руку какого-то гвардейского офицера. За ее спиной вдали виднелся блестящий крест на красной ленте, шагавший вершочными шажками вслед за своей полновесной половиной. Старик надел какую-то серую высокую шляпу, которая составляла ровно треть его роста и придавала ему очень смешной вид.
Встреча была весьма неприятная. Я невольно поклонился Володе; он холодно ответил мне, едва прикоснувшись к козырьку своей фуражки.
— Уйдем от них, черт их возьми, — шепнул мне Андрей, толкая меня в бок.
Но уйти не было никакой возможности: я раскланивался уже с Катериной Григорьевной и стариком Шрамом.
— Здравствуйте, дети! — томно проговорила Катерина Григорьевна, не останавливая своего церемониального плавания бок о бок с элегантным гвардейцем, который, защемив в глазу стеклышко, улыбался самым загадочным образом. — Идите к Володе, — совсем, по-видимому, истомившись, прогнусела Катерина Григорьевна, точно она стояла перед любимым тираном и в истоме страсти приглашала его поразить себя кинжалом в грудь.
Делать было нечего; мы с Андреем пошли к Володе. Альбин Игнатьевич каким-то странным движением руки выдвинул меня вперед и пошел рядом с Андреем.
— Вы и убежали сегодня, — заговорил Альбин Игнатьевич, помахивая своей тросточкой.
— Я ушел, — сказал брат.
— Нет, вы убежали, как непослушный. Это стыдно, — настойчиво сказал Альбин Игнатьевич и замолк, дожидаясь от брата ответа.
— Вы ушибете носом тросточку… нос тросточкой, — засмеялся Андрей.
— Очень глупо, — заметил Альбин Игнатьевич. — Где вы воспитывались?
— А вы где? Вон ваш гувернер хочет с вами поздороваться, — весело сказал Андрей, указывая на свинью, которая чесалась рылом о решетку сада.
— Тупо, — объявил Альбин Игнатьевич, разыгрывая презрительное равнодушие.
— Вас, я думаю, иногда повертывает в сторону, если ветер дует сбоку и задевает за нос, — хохотал Андрей. — Знаете, вы на кого теперь походите?
— И не желаю знать.
— На ту птицу, которая носом долбит деревья. Вам тоже можно долбить дерево носом…
— Плоско, — решил Альбин Игнатьевич.
— В особенности после обеда, когда нос у вас бывает красный, как огонь.
— Тупо и пошло.
Вероятно, скоро у Альбина Игнатьевича истощился бы весь запас эпитетов к недоброкачественности острот: «тупо», «плоско», «глупо», «пошло» уже были истрачены, и оставались только «площадно», «дубовато» и еще два-три слова, когда Катерина Григорьевна позвала Альбина Игнатьевича и прекратила его любопытную беседу с Андреем.
— Проводите детей домой. Пусть они пьют чай, — в изнеможении сказала она.
Когда я слышал в детстве гнусявый голос Катерины Григорьевны, не видя ее, мне казалось, что она говорит со ступеней трона: не говорит, а изрекает великие истины. Альбину Игнатьевичу казалось, вероятно, то же самое, и его уши и кожа на лбу всегда приходили в движение при первых носовых звуках Катерины Григорьевны. В этот раз, как и всегда, готовый точно исполнять ее приказания, он собрал нас в кучку и повел вон из сада. Во всю дорогу мы не сказали ни слова. Я ломал голову, с чего бы начать разговор с Володей, Андрей ел яблоки, и, так как Альбин Игнатьевич не трогал его больше, он шел совершенно спокойно.
Вовремя явилась Катерина Григорьевна с своим офицером и тотчас же спровадила нас в детскую играть в лото. Лото, однако ж, у нас не составилось, так как Андрей начал дурачиться и тащить меня домой. Мне хотелось есть: в пансионе я уже привык обедать в полдень, и перспектива голодать у Шрамов до шести часов была так непривлекательна, что я скоро сдался на призыв брата и начал прощаться.
— Вы попадете на виселицу, — мрачно сказал Альбин Игнатьевич, прощаясь с Андреем.
— А вас носом прибьют к барке, как летучую мышь, и вы будете плавать в воде! — захохотал Андрей.
— До свиданья-с, — презрительно проговорил Володя, не подавая нам руки.
Мы вышли и отправились через залу прощаться с Катериной Григорьевной.
— Ужасные дураки эти Шрамы; я их терпеть не могу, — шепотом заявил мне Андрей, когда мы подходили к кабинету Катерины Григорьевны.
Никогда не запиравшаяся дверь ее кабинета неожиданно оказалась запертою, и из притвора торчал даже кусок драпировки. Андрей попробовал ручку, посмотрел в замочную скважину и отскочил.
— Посмотри-ка, посмотри, — торопливо сказал он.
Я нагнулся и увидел самую соблазнительную картину нежных объятий двух страстных любовников. Я увлекся зрелищем и был не совсем доволен, когда Андрей оттолкнул меня и начал смотреть сам.
— Ах вы, мерзавцы! о-о-о! — заорал вдруг он и начал бить в дверь ногами и руками.
Этот гром произведен был так неожиданно, что я окончательно потерялся и бросился бежать, не сознавая, что я делаю. Андрей догнал меня в передней, схватил свою амуницию и бросился вниз по лестнице, с грохотом волоча по ступеням свой тесак. Я последовал за ним, и мы вылетели на двор, как сумасшедшие. Разговаривать было некогда, и, тяжело переводя дыхание, мы молча начали одеваться во дворе.
— Пойдем, — сказал Андрей, подпоясав тесак.
За нами точно гнались злые собаки; мы выбежали на улицу и заговорили не прежде, как отойдя от дома Шрамов шагов на сто и вполне удостоверившись, что за нами нет никакой погони.
— Будут помнить, — впопыхах пробормотал Андрей.
— Теперь нам больше нельзя ходить к ним, — сказал я.
— Ну, и черт с ними!
— Вот ты что наделал!
— Зачем она изменяет мужу! — с негодованием воскликнул Андрей. — Я вот еще скажу это самому старику, чтобы он отдул этого молодчика…
Самонадеянный тон Андрея мне не понравился, и я сказал, что хотя всякого военного нетрудно отдуть, но, вероятно, Шрам не будет марать рук обо всякого офицеришку. Это невинное замечание вызвало со стороны Андрея град ругательств, и мы расстались с ним, взаимно поклявшись не встречаться никогда более.