Враги, действительно, всё сврё внимание сосредоточили на Подгорье. Они видели, как партизаны вышли из деревни. Многие, наверное, с облегчением вздохнули, видя, как партизаны снова забираются в свои лесные дебри. Однако немецкое командование оказалось не таким наивным, как это представлялось Макею. Враги решили разведать Подгорье. Два фашистских солдата в длинных зелёных шинелях, осторожно озираясь по сторонам и низко пригибаясь к земле, быстро продвигались к деревне. Подгорье было пусто. Об этом они просигнализировали в Развады. Вскоре оттуда вышла колонна пехоты, за ней вытянулся обоз, груженный награбленным у колхозников добром. За обозом солдаты гнали стадо коров, тревожное мычание которых далеко разносилось вокруг. До восхода солнца оставалось не более часа. Слабая оранжевая заря уже окрашивала всю восточную часть неба, и воздух от этого наполнился тусклым розовым светом.
Неприятель до рассвета думал оставить село. Но неожиданно с запада в тёмное небо взметнулось багрово–красное пламя и вслед за тем раздался сильный взрыв. Это Андрюша Елозин осуществил отчаянно смелую вылазку. Накрывшись пёстрой плащ–палаткой, он подполз к немецкому пулемётному расчёту, оставленному близ сарая в качестве прикрытия, и гранатой уничтожил его. Затем плеснул из фляги под застреху сарая бензин, поджёг его. Бросившись за опрокинутый взрывной волной немецкий пулемёт, Елозин открыл из него стрельбу по врагу. Теперь, освещённые заревом пожара, они видны были, как на ладони. Видны были, правда, и партизаны. Но тот факт, что пожар — дело рук не их, гитлеровцев, а партизан, которые имеют, видимо, какую-то цель, морально угнетал фашистов, а пулемётный огонь, который открыл по ним Елозин с тылу, окончательно потряс их. Им показалось, что они зажаты в огненное кольцо.
Да это и на самом деле так было. Что‑то горело во всех четырёх сторонах деревни. Враги повели круговой обстрел, причём стреляли, как всегда, много и безалаберно. Это говорило об их нервозности. Немецкие снаряды со свистящим воем проносились и взрывались где–то далеко в лесу, сбивая верхушки сосен. Они не причиняли вреда партизанам. Тяжелее было от мин. С тревожным фырканьем падали они под ноги наступающих партизан, громко рвались, поднимая к подрумяненному зарею небу столбы огня, земли, а иногда и окровавленные куски партизанских полушубков. Партизаны, то падая, то поднимаясь, приближались к Развадам. А на востоке, багровея, ярко разгоралась заря. Разгоралась и битва. Невообразимый шум стоял над Развадами и Подгорьем.
Низкорослый командир роты Карасев в большом танковом шлёме походил на гнома. Внимательно следил он за хлопцами из‑под белых редких бровей и восклицал, когда видел, что кто‑нибудь отставал:
— Подтянись!
А впереди партизанской цепи металась длинная фигура политрука роты Комарика. Словно ветряная мельница, размахивал он руками, крутил над головой пистолетом и, как‑то подпрыгивая, бежал всё вперёд и вперёд. За ним, не отставая, бежали его боевые товарищи. Они стреляли редко и только по цели: берегли патроны.
— Эх, ты! Мазуля! — ворчал Толя Тетеркин, косясь на смущённого Петра Гарпуна. Тот был сам не свой. Толстое лицо его побледнело и покрылось испариной. Глаза блуждали, как у безумного. Ему казалось, что весь огонь противника направлен на него. И в самом деле, вокруг столько мин рвалось, столько пуль проносилось, что’ немудрено было и страху вырасти. Снова раздалась команда «Вперёд!» Партизаны, вскакивая, с криком «Ура!» бросились к Развадам, в которых засели немцы. Но Гарпун никак уже не мог преодолеть вдруг навалившуюся на него тяжесть: он словно прирос к земле. И ничего он теперь так не желал, как сравняться с землёй, провалиться сквозь неё, лишь бы уйти из этого ада. И вот в его мозгу вдруг блеснула спасительная мысль: ранен! Как хорошо быть раненым! Конечно, легко. Его взяли бы заботливые руки, положили бы на носилки и, подняв, унесли бы от этого ужаса далеко, далеко… Левая рука сама собой поднялась кверху, да так и осталась. Вдруг его кто‑то сильно ударил в зад.
— Ты за кого голосуешь? Вперёд! Пристрелю!
Гарпун сразу опустил руку и оглянулся. Перед ним стоял коренастый человек в сером пиджаке, с лицом, заросшим чёрной щетиной. На ногах у него были лапти, а на голове широкополая фетровая шляпа. Он был возбужден. Под заросшими широкими скулами двигались желваки, глаза злые.
— Вперёд! — хрипло крикнул незнакомый человек
— «Откуда взялся этот пират?» — подумал Гарпун, бледнея. — «Убьёт ещё, подлец». Он вскочил, как ужаленный и, пригнувшись, боясь нового удара, быстро побежал вперёд. За спиной Гарпуна раздался грубый, оскорбительный смех незнакомого человека, который, видимо, и не предполагал, сколько прыти и резвости было в его коротеньких ножках.
Человек, который так грубо турнул Гарпуна, был не кто иной, как инженер–судостроитель Новик. Этот оригинал, желавший во что бы то ни стало улететь в Москву, теперь также рьяно рвался в Развады. Он бежал, не останавливаясь, и ни разу не прилёг. Вот он очутился рядом с парторгом Пархомцем. Тот с удивлением по сматривал на него.
— Эй, ты, лапти! — не выдержав, закричал ему Пархомец, когда пули, словно рой слепней, особенно часто зажужжали у них над головами. — Ложись! А то как раз лапти придётся сушить.
— Ничего! — огрызнулся Новик и побежал дальше, стреляя на ходу. Потом он вдруг пригнулся и схватился за голову.
«Доходился, чёрт», — с жалостью подумал о нём Пархомец, — но тот, оскалив в чёрной щетине рот, торжествуя, провозгласил:
— Не моя!
И снова побежал. Вот он машет кому‑то шляпой, призывая за собой. «Что это за чудак такой?» — подумал Пархомец, и тут же почти забыл о нём. С криком «Ура! За Родину! За Сталина!» — партизаны дружно бежали к вражеским окопам. Пархомец в зелёном бушлате, без шапки, стреляя из пистолета, вместе с Новиком вскочил в немецкий окоп. Уничтожив пулемётное гнездо и очистив окоп от врага, они остановились друг перед другом, словно примериваясь. Широкая улыбка раздвинула щетинистое лицо Новика, и он протянул Пархомцу руку.
— Поздравляю! Будем знакомы: инженер–судостроитель Новик.
В это самое время все услышали в ясном весеннем небе нарастающий гул моторов. Это летели немецкие самолёты. Их было три. «Может быть, пройдут?» — подумал ни один партизан, наблюдая за полётом стервятников. Но они, разворачиваясь, брали курс на Развады. И вдруг, неожиданно, с большой высоты, пикируя, онй ударили по деревне, не очень‑то, видно, считаясь и со своими. Впрочем, немцы, как только увидели самолёты, устремились в Подгорье, к железной дороге.
Партизаны словно только сейчас вспомнили оставленный в Подгорье взвод Тихонравова. Вспомнили и поспешили на помощь своим товарищам. «А ведь там и комиссар», — подумал Макей и, стегая плёткой своего каурого «Полицая», на галопе поскакал через пылавшие Развады к Подгорью, где, истекая кровью, горстка партизан отбивалась от наседавшего врага, превосходившего их в десять раз по численности. Не отставая от него, скакал Елозин, смешно горбатясь и подпрыгивая в седле. Самолёты, отбомбив и не причинив большого вреда, делали второй заход.
Макей остановился около хаты, с крыши которой разведчик Павел Потопейко стрелял по врагам ив ручного пулемёта. За углом лежала группа партизан. При виде Макея многие из них встали, смущённо вытирая потные лица и размазывая по щекам грязь.
— Товарищ командир, разве можно сейчас на лошади?! —кто‑то не то увещевал, не то спрашивал у Макея.
— На войне и на чёрте можно, — огрызнулся Макей и, раздирая рвавшейся лошади до крови удилами рот, спросил, где начштаба. «Надо сказать, чтоб послали на помощь комиссару».
— Это какой начштаба? — простодушно отозвался молоденький хлопец, робко прячась за угол хаты.
— Один у нас начштаба — Белокурский.
— Эй, хлопцы, не видели Белокурского? — закричал, надрываясь, Елозин, следя взглядом за маневром немецких самолётов. «Командира надо отсюда увести», — подумал он с тревогой, наблюдая, как, разворачиваясь и показывая чёрных паучков на серебряных плоскостях крыльев, самолёты снова брали курс на Развады, И в первый раз, решив соврать перед командиром, Елозин крикнул ему, указывая плёткой за село:
— Белокурский, говорят, на санпункте, раненый!
— К нему! — крикнул каким‑то сорвавшимся голосом Макей и пришпорил коня.
И–и-и–у-у–ю-ю, — завыли сброшенные с самолётов бомбы, — бух–бух!
Горячая волна воздуха обдала высокий затылок Макея. Оглянувшись, он увидел, как то тут, то там вырастали чёрные кусты разрывов авиабомб. Слева вспыхнуло пламя пожара. Это горела школа, подожжённая термиткой. Партизаны залезли в окопы, вырытые немцами.
На южной окраине деревни происходило какое‑то большое движение. Оттуда доносились невнятные голоса. И вот явственно до слуха Макея донесся крик «Ура». Это третья рота лейтенанта Крюкова пошла в наступление на Подгорье. Впереди, в зелёном бушлате и без головного убора, бежал политрук роты, секретарь партбюро отряда Иван Пархомец.
В Подгорье уже давно шёл неравный бой. Тяжело было одному небольшому взводу партизан сдерживать натиск более чем сотни хорошо вооружённых немецких солдат. «Как там он, Вася Сырцов?» — думал Пархомец. Снова свела их военная судьба вместе. Год тому назад они были в одной части политруками. Война разлучила их. И вот недавно они, как братья, снова встретились — уже в партизанах.
— Вперёд, хлопцы! — закричал Пархомец. — За мной!
Мимо пробежал опять этот чудак в жёлтых лапоточках. Он по–приятельски кивнул Пархомцу и что‑то крикнул.
— Что? Что?
— Догоняй, говорю!
Вот бежит пулемётчик Вася Михолап, ещё совсем мальчик. «Как это и кто доверил ему пулемёт? Бросит он его в случае чего», — думал Пархомец, выравниваясь с ним. Он видел, как у того капли пота выступили на бледном детском личике. Мимо и впереди него, что‑то крича, бежали партизаны. Кто‑то упал и уже не встал. Кто‑то схватился за ногу и присел, призывая на помощь. Самолёты, сделав ещё два круга над горевшей деревней, взяли курс на запад.
Немцы, очевидно, поняли, что теперь они предоставлены самим себе и усилили натиск на взвод Тихонравова, стремясь прорвать кольцо окружения.
Сырцов, сбросив кожаное пальто, мешавшее ему, сам лёг за пулемёт. Разбросав на земле ноги, он повёл уничтожающий огонь по наседавшему врагу. Рядом с ним лежал цыганёнок Петых Кавтун, внимательно наблюдавший за действиями комиссара. Помнил Кавтун кое‑что из того, что преподал ему Андрюха Елозин, ставший теперь адъютантом командира отряда. Что ни говори, а если бы довелось ему лечь за эту машину, он показал бы гитлеровцам, где раки зимуют.
Недалеко от Кавтуна, умело окопавшись и наложив на бруствер грудку камней, лежал Арам Моносян. Сосредоточенно стрелял он по наседавшему врагу, время от времени ласково косил на комиссара свои большие, какие‑то тоскующие глаза и двигал толстыми потрескавшимися губами, шепча не то проклятия, не то заклинания. Этот широкоплечий, невысокого роста юноша, говорил обычно мало и, сказать по правде, плохо.
Враги уже были хорошо видны. Сердце Сырцова наливалось злобной ненавистью, словно он видел перед собой не людей, одетых в зелёные шинели, а волчью стаю или саранчу, которую во что бы то ни стало надо уничтожить. И он бил и бил. На обострившемся лице под щетинистыми скулами упруго ходили желваки. Жгучим блеском горели в чёрных глазах торжествующие огоньки всякий раз, как немцы падали под огнём его пулемёта.
— Уй, маладец какой, наша комиссар! — провозглашал Арам. — Уй!
Вдруг он увидел, как комиссар повернулся на бок, оторвал руки от деревянных ручек пулемёта, и тот замолчал. Но в ту же минуту пулемёт снова заговорил: за ним уже лежал, ощерив мелкие зубы, Петых Кавтун. Арам подбежал к комиссару и схватил его. Сырцоз застонал.
— Больно, кацо?
На груди комиссара расцветали, увеличиваясь, два красных мака. Арам положил его за бугорок, сорвал с себя белую рубашку и, стягивая ею грудь комиссара, с тревогой заглядывал в бледное лицо раненого. Град пуль заставил его лечь.
Когда под руками Петыха Кавтуна заговорил пулемёт, немцы притихли. От Развад, с тылу, на немцев наступали партизанские роты. Уже слышно было их мощное «Ура» и частая стрельба.
Арам бережно взял комиссара в охапку и, согнувшись, быстро пошел к лесу. Белая широкая спина его, подрумяненная восходящим из‑за леса весенним солнцем, служила заманчивой мишенью для немцев. Те, действительно, ударили по нему. Пули просвистали над ним так, что он вынужден был присесть. А когда побежал снова, то уже сильно прихрамывал на правую ногу. Пуля пробила ему мякоть бедра и он слышал, как кровь горячим потоком бежит вниз по ноге. «Не отдам», — думал он о ноше и бивших по нему немцах. «Мал-мал в лесу буду». И вдруг, в самый последний момент, когда Арам считал себя уже вне опасности, что‑то толкнуло его в спину, и он, сделав шаг, другой, тихо опустился на холодную землю. Выпустив из рук уже мёртвого комиссара, Арам сам замертво упал лицом вниз.
Тихонравов, узнав о гибели Сырцова, решил биться до последнего. «Дорого вам обойдётся жизнь нашего комиссара».
— Цыганёнок! Жми–дави! — закричал он, присаживаясь к Кавтуну. И тот до боли в пальцах нажимал наручники пулемёта.
Когда Макей с Елозиным на всём галопе подскакали к санчасти, укрытой в лесу за густым ельником, Белокурский уже умирал. Он лежал на еловых ветках с побледневшими щеками и судорожно стиснутыми губами, на которых запеклась кровь и запечатлелись невероятные страдания. Даша и Мария Степановна стояли в стороне и вытирали платком слёзы. Оля Дейнеко и Катя Мочалова подводили ещё одного раненого в ногу партизана. В нём Макей узнал разведчика Павла Потопейко. Превозмогая боль, тот пытался улыбнуться. К Макею подъехал Елозин.
— Товарищ командир, — со слезами в голосе заговорил он, — ведь я вам нарочно про Белокурского‑то сказал, сам не знаю зачем. А вот и правда вышла.
Макей отмахнулся от него рукой и, повернув коня, тихо поехал прочь. Над Развадами бушевало пламя пожара, а на всём пространстве чистого поля кипел бой, шум которого доносился до леса. Вскоре Мария Степановна увидала, как два всадника на галопе скакали среди разрывов мин и снарядов. Они скакали в Подгорье, где сейчас решалась участь сражения. «Что‑то там с комиссаром?» — спрашивала себя Мария Степановна, комкая в руках белую косынку. Всадники всё ещё были хорошо видны. Вот под одним из них конь споткнулся и рухнул, всадник, вылетев из седла, упал на землю. Человек поднялся и, прихрамывая, пошёл пешком. Эго был Макей. А адъютант, видимо, с каким‑нибудь распоряжением, помчался к Подгорью.
Ни одна из враждующих сторон не обращала внимания на то, что солнце уже стало клониться к закату и длинные синие тени потянулись от уцелевших домов. Наконец, врагам удалось вырваться из окружения и они, преследуемые партизанами, углубились в лес.
В историю партизанского отряда этот бой вошёл под названием «Развадовскопо». В своём донесении на имя секретаря райкома партии Макей сообщил: «Немцы из Развад выбиты с тяжёлыми для них потерями: убито и ранено более сотни гитлеровцев. С нашей стороны убито 12 человек, в том числе комиссар Сырцов и начштаба Белокурский, ранено 18 человек. Наши трофеи: пушка 45 мм, ротный миномёт, 2 пулемёта и 70 винтовок.