Июнь 1942 года. Солнце весело играет в голубом небе. Тихо шумит молодая яркозелёная листва берёз. Звонко щебечут воробьи. Звенят в траве кузнечики. В кустах орешника щёлкает соловей. Где‑то грустно кукует кукушка. За рекой на болоте громкоголосыми торговками кричат лягушки. Мир, полный призывных и неясных звуков, встаёт над землёй. А за синей горкой басовито прогромыхиваюг орудийные раскаты.
В полдень в деревню Костричская Слободка вошли немцы. Они выгнали жителей из хат на широкую Клубную площадь. Пустыми глазницами выбитых окон смотрел клуб на притихшую толпу. Здесь и отец Макея, высокий и ладный чернобородый старик лет пятидесяти пяти, и старая мать Марии Степановны с внучками. Они с ужасом смотрят на высокого тощего немецкого офицера, что‑то кричащего на непонятном ей языке. Здесь и Аня Цыбуля, смуглая черноволосая девушка, связная Макея. Голубое платье её кажется прозрачным, словно июньский воздух. Рядом с ней её отец. Седые его волосы серебрятся на солнце. Впереди всех стоит бабка Степанида. Полное лицо её сурово, широченный сарафан с красным горошком по синему полю делает её ещё толще. Рядом с ней Федос Терентьевич. Он тяжело оперся на толстую суковатую палку. Бабка Степанида покосилась на него и удивилась, увидев посуровевшие, с вызовом устремлённые на немцев глаза. И немцы, видимо, заметили этот дерзкий суровый взгляд и начали перешёптываться. Кто‑то из них сказал, указав на Федоеа Терентьевича:
— Дер ист фатер Макэу?
Выступил немецкий офицер. Фуражка с высокой тульей ещё больше удлиняла его длинное суровое лицо с тонкими прямыми губами. Он высок ростом и статен. Страшно тараща глаза с белесыми ресницами и стараясь не встречаться с колючим взглядом высокого старика, которого немцы приняли за отца Макея, офицер что‑то прогавкал, а что — непонятно. Костричане с трудом уловили в его речи только одно знакомое, хотя и слегка искаженное слово — «Макэу».
Переводчик сказал, что господин немецкий офицер требует от собравшихся выдачи их односельчанина Макея. Нужно указать, где он находится. За это они будут награждены, но чем именно — переводчик не сказал.
— Какая же награда, хочу знать? — обращаясь не к переводчику, а к офицеру, пробасил Федос Терентьевич. Бабка Степанида вскинула на него презрительный взгляд и тут же с отвращением отвернулась.
— Деньги! Большие деньги! — торопясь, ответил за офицера переводчик, очевидно, стараясь выслужиться перед немцами.
— Сколько? — не унимался Федос Терентьевич.
«Эк, рядится, подлец», — подумал о нём отец Макея, Севастьян Иванович. «Сколько же он, Иуда, хочет взять за голову моего сына?»
— Тысяча марок.
— Это сколько же по–нашему выходит?
В толпе послышался негодующий ропот, движение. А старик, как ни в чём не бывало, продолжал:
— Христос был продан за тридцать сребреников. Ужели же Макей дороже бога стоит? Дайте мне копейку!
С этими словами старик протянул вперёд левую чуть вздрагивающую руку. Переводчик не мог понять, издевается ли этот высокий с чёрной бородой старик или от страха, рехнувшись, хочет в самом деле выдать партизанского главаря безвозмездно. Офицеру он сказал, что вот, мол, этот старик за один пфенниг хочет выдать Макея. Длинное лицо офицера просияло, он заулыбался и, быстро сунув руку в карман, извлек оттуда несколько блестящих алюминиевых монет. Держа их на виду, он быстрым шагом приблизился в Федссу Терентьевичу, намереваясь высыпать их в его большую шершавую ладонь. Но тот в мгновение ока вскинул свою суковатую палку и с силой опустил её на голову врага. Фуражка с высокой тульей смялась, немец, охнув, схватился руками за голову и опустился на землю. Монеты с глухим звоном выпали, из его руки и покатились к ногам Федоса Терентьевича, Старик, отшвырнув от себя палку, стоял с высоко поднятой головой. Переминаясь с ноги на ногу, он наступил на одну из немецких монет.
В толпе костричан задвигались, кто‑то восхищённо воскликнул — кажется, Костик, стоявший позади толпы. Сначала на лицах всех односельчан выразилось радостное изумление.. Но оно быстро сменилось тревожным ожиданием чего‑то страшного, как сама смерть.
— Спасибо, кум, — шепнула бабка Степанида.
Несколько офицеров с криком ужаса подбежали к упавшему, а солдаты по чьей‑то команде вскинули ружья и защёлкали затворами. Толпа не успела ахнуть, как началась стрельба. Люди подались назад, метнулись в стороны, распались на кучки, расползались по улицам, но пули всюду настигали их. Душераздирающие крики, проклятия и стоны огласили воздух.
— Утекай, утекай, внуче! — закричала истошным голосом женщина. — Ратуйте!
Всюду убитые, раненые. Раненые, если они ещё в сознании, не стонут. Больше того, они стараются прикинуться мёртвыми: убитых не пристреливают. Дочери Марии Степановны Светлане пуля пробила грудку и она лежит на зелёной мураве в беленьком платьице, по-взрослому раскинув ручонки. Над ней склонилась старушка и дрожащими узловатыми пальцами одёргивает короткое платье, словно это теперь самое главное. За подол бабки, дрожа от ужаса, держится Наташа.
— Утекай, утекай, внуче! — кричит старуха, — Не буди Светланочку! Видишь, она спит. Тс–с!
Безумными глазами она обвела вокруг и, подняв кверху сухой крючковатый палец, опять сказала:
— Тс–с!
Неподалеку лежит с окровавленным лицом грузная бабка Степанида в широченном платье с красными горошками по синему полю. Рядом с ней, скрючившись, лежал мужчина. Он стонал и всё кого‑то просил:
— Людцы добрые, ратуйте!
Только Федос Терентьевич не тронулся с места и стоит в прежней позе человека, делающего, кажется, вызов самой смерти. Это, так и поняли немцы. Он стоит поражённый ужасом, который, как ему кажется, совершается. по его вине. Два здоровенных солдата скручивают ему назад руки. Если бы он вздумал тряхнуть, они полетели бы от него кубарем. Но он не шевелится.
Костик под градом пуль пополз на четвереньках вдоль плетня, по крапиве, не чувствуя её ядовитых ожогов: всё лицо его и руки сразу же покрылись волдырями. Но он полз и полз. Вдруг он куда‑то стремительно полетел. Упал на что‑то жёсткое, и опять не почувствовал боли. Он оказался на дне старого колодца, давно заброшенного и наполовину забитого всяким хламом. Потерев ушибленные места и крапивные ожоги, Костик решил, что лучше пока не выбираться отсюда. Но его так и подмывало выглянуть, посмотреть, что творится на улице. «Если нет поблизости немцев, — подумал он, — надо бежать к дяде Макею. Уж он отомстит!»
С трудом, ломая на пальцах рук ногти о замшелые и заплесневелые бревна сруба, он поднялся над колодцем и сквозь плетень и заросли крапивы стал всматриваться в улицу. Он увидел ужасное, что не забывается всю жизнь. Под одиноко стоявшей на площади старой со–сной с уродливо узловатыми сучьями стоял скрученный ремнями Федос Терентьевич. Продев под руки верёвку и перекинув её через один из сучьев, немцы начали его поднимать. Трое тянули за конец верёвки. Но трудно было, видно, оторваться старику от матушки-земли, по которой ходил он, почитай, шесть с половиной десятков лет. Костик не слышал, как с сухим хрустом вывихнулись у него в могучих плечах суставы, но старик и бровью не повёл, не поморщился. Вот борода его зашевелилась, и Костик услышал хриплый голос:
— Глотка пересохла, покурить бы…
Гитлеровцы заржали. От колхозного гумна солдаты тащили в охапках солому и бросали её под ноги висевшего на вывихнутых руках старика. Вскоре кроваво–красные языки пламени и клубы дыма охватили мученика.
— Помяните моё слово, — закричал, задыхаясь в дыму, старик. — Не сжечь вам нас. Велика Русь! Сами задохнётесь от этого чада!
Костик зажал лицо руками и в ужасе скатился на дно тёмного колодца. В это время другие немцы согнали оставшихся в живых и не успевших скрыться мужчин на ветряную мельницу и подожгли её. В числе сорока человек там был и отец Макея Севастьян Иванович Михолап. Дымно чадя, мельница заполыхала высоким огнём. Крылья мельницы от бушевавшего огненного вихря закачались из стороны в сторону, словно она попыталась взмахнуть ими и вырваться из пламени. Оттуда, сквозь огонь и дым, раздались неистовые крики и проклятья. Кто‑то, обезумев, хотел выпрыгнуть через окно, но упал на землю обугленной головнею. И всё же по нему стреляли. Вот мельница с шумом рухнула, и мириады искр столбом взвились к небу. Крылья, отлетев в сторону, огненным крестом догорали на молодой зелёной траве.