Блокада надвигалась. Теперь о ней говорили не только сообщения разведчиков, донесения связных, письма Костика и послания Брони Щепанек. О ней свидетельствовало и далекое зарево пожарищ, и отдаленные гулы артиллерийской стрельбы. Несмотря на это, а, быть может, именно поэтому, приток в партизаны увеличился. Юноши, девушки, старики и старухи, спасаясь от немецких карателей, уходили в леса. Здесь они присоединялись к партизанам или же строили свои, так называемые, гражданские лагери.
Рос и отряд Макея. Все новые и новые люди приходили сюда. Строили землянки, шалаши, городили изгороди, калды, в которых содержались стада коров, овец, лошадей. Наконец, построили баню, и теперь не было дня, чтоб в ней кто‑нибудь ни мылся. Всегда там слышались шумные удары веника о голое тело, радостные вздохи и вскрики парящегося. Иногда открывалась дверь и из бани вылетал голый человек с красной, словно дубленой кожей. Он с размаху бросался в пушистый снег и несколько минут кувыркался в нем, будто разыгравшаяся лисица.
Широко раскинулся лагерь Макея. Теперь его глазом не окинешь. Близ безымянной лесной речушки разместилась хозчасть. Оттуда временами легкий ветерок доносит запах конского навоза и лошадиного пота, смешанного с ароматом лугового сена. Здесь дед Петро с группой молодых хлопцев управляется с коровами, овцами, лошадьми, загнанными под широкие навесы, крытые ёлочными лапами, камышом и огороженные нехитрыми пряслами. С белой льняной бородой и неизменной трубкой в зубах, прогорелой и прокуренной до того, что не понять, из какого материала она сделана, дед ходит от одного стойла до другого, от кошары к кошаре, отдавая приказания и распекая нерадивых помощников.
— Гультай ты, Мартирос, — ворчит дед на молодого высокого молдаванина, — чистый наш Ропатинский.
— Дался тебе Ропатинский, — огрызнулся незадачливый ездовой Макея, обдирая железной скребницей бока каурому иноходцу.
Мартиросов оправдывался и показывал на мозоли рук.
— Во–во! — торжествует дед Петро, — у лодырей так: перво–наперво мозоли.
Завидев идущего к ним Макея, старик приосанился и пошёл ему навстречу.
— Смирно! — взвизгнул фальцетом дед Петро.
«Службист, старый хрен», — подумал о нем Ропатинский, вытягиваясь, однако, в струнку.
— На конюшне всё в полном порядке! — доложил дед Петро.
Он шёл рядом с Макеем вдоль кошар.
— Кони вроде опали? — обратился Макей к деду.
— Кабы не я, давно бы пешим ходил.
— Уж так‑таки и пешим, — улыбнулся снисходительно Макей, хорошо зная, что дед сильно загибает.
— Право слово!
Деду Петро и в самом деле по временам казалось,, что без него всё бы порушилось, всё бы пошло вверх дном.
Ворчал он и на самого Макея:
— В те поры наш Талаш ловчее бил немчуру, а однако же и хозяйство блюл, особливо коня.
— Слышал уж, — нетерпеливо отмахнулся Макей ог стариковской назойливости.
— Знаю, что слышал. Еще послухай. Оно знамо — не ндравится.
И самодовольная улыбка раздвинула его льняную пушистую бороду. Годы и эта длинная белая борода служили ему надежной защитой от молодой строптивости Макея, от его гневных вспышек.
— Всё ворчишь, деду?
Это говорит Мария Степановна, пришедшая сюда со своими неразлучными подругами — Дашей и Олей — доить коров для санчасти, где лежат больные партизаны. В голосе её бьется смешок. Девушки звонко смеются. Даша подбегает к деду Петро, целует его в щеку.
— Доброе утро, деду!
— Стрекоза! — ворчит добродушно старик и грозит внучке согнутым прокопченным табачной желтизной пальцем и, пряча в мягкой бороде ухмылку, говорит:
— Ломовцев Данька занедужил. Какой дубок подломился! Смотри, девка!
Даша краснеет и, скрипя перевеслом подойника, бежит догонять подружек.
В это время к коновязи на всем галопе подскакал верховой. В нём дед Петро узнал своего односельчанина Лантуха. Юношеское лицо его, щедро усеянное желтыми брызгами веснушек, было бледно. Закрутив повод за бревно, он бросился в штабную землянку.
— Эй, комсомол! — крикнул дед Петро. — Здесь Макей‑то. Ты к нему што ль?
— Где?
Дед Петро показал на Макея, который стоял в группе разведчиков, любуясь своим иноходцем. Увидев Лан–туха и его взволнованное лицо, Макей отошел в сторону, чувствуя, как свинцовая тяжесть, наливаясь, сковывает ноги, холодит спину. Овладев собой, он сухо спросил:
— Что нового?
Волнуясь и торопясь, Лантух сказал, что немцы в Усакине, что павловцы ушли куда‑то, Белоусов, сказывают, разбит, а Изох и Грациан бьются. Там такое творится!
К ним бесцеремонно подошел дед Петро.
— Аль беда какая стряслась?
— Беды еще нет, — сказал, распаливая трубку, Макей. Красный язычок спички лизнул чёрную головку трубки и нырнул в табачное месиво. — Беды нет, а может и быть.
Макей сказал деду, что поручает ему сходить в деревню и предупредить односельчан о надвигающейся опасности. Это, видимо, понравилось деду Петро: широкая улыбка поползла по его бороде. Он крякнул и, пропустив сквозь сучковатые пальцы пушистый лен бороды, сказал:
— Это я могу. Верно придумал. Тут окромя меня и некому.
В это время с подойниками, полными парного дымящегося молока, проходили Мария Степановна, Оля и Даша. Увидев Лантуха, Даша озорно подтолкнула локтем Олю Дейнеко и, наклонившись к ней, шепнула:
— Твой залетка что‑то раскис, утешила бы.
— Что ты, Даша! — закрасневшись и сбиваясь с шага, прошептала девушка. — Он и не смотрит.
— А ты заставь, дурочка!
И вдруг озорно крикнула:
— Доброе утро, Петрок!
Лантух повернул на приветствие голову и не ответил. Лицо его было словно деревянное, голубые глаза невидяще смотрели куда‑то вдаль. Потом голубые льдинки вдруг растаяли, расцвели васильками. Он увидел Олю и заулыбался. Оля совсем смутилась. Лицо её зарделось. Она, не оборачиваясь, побежала в санчасть, расплескивая из подойника молоко.
— Приду к вам, Мария Степановна, рану перевязывать.
— Сердечную? — засмеялась Даша и побежала вслед за Олей. Она не знала, что юноша еле стоит, истекая кровью: его обстреляли и пуля задела предплечье.
«Не очень‑то сегодня доброе утро», — подумал Макей и подозвал к себе Марию Степановну. Она так и подошла с подойником.
— Приготовься, Маша, к возможной эвакуации.
От лица фельдшерицы отхлынула кровь, потом оно покрылось бордовыми пятнами.
— Что случилось?
Голос её дрогнул. Макея это неприятно поразило и он сухо сказал:
— Окажите помощь Лантуху: он ранен. В двенадцать часов дня приходи в штаб, на военный совет.
Только теперь Лантух почувствовал себя нехорошо, голова кружилась, ноги дрожали.
— На тебе лица нет, — сказала Мария Степановна, поддерживая его за локоть.
Как только Оля увидела, что в санчасть с Марией Степановной идёт Лантух, она постаралась незаметно выскользнуть и почти бегом побежала на кухню. Да и пора: партизаны, весело разговаривая, уже шли с котелками за завтраком.
Рана Лантуха оказалась серьезнее, чем он сам об этом думал. Разрывная пуля разворотила мускул на правой руке, едва не разбив кость. Обрезая куски мяса, Мария Степановна и Даша удивлялись терпению юноши и тому, как он доехал с такой раной.
— Как дела, герой? — входя в санчасть, весело сказал комиссар Сырцов. — Сильно?
Последнее время Сырцов частенько под всякими предлогами заходил сюда и подолгу просиживал с Марией Степановной. Всякий раз она чувствовала при нем и смущение, и какую‑то тихую радость. И сейчас горячей волной ей хлестнуло в грудь и там опять всё затрепетало, запело, а лицо запылало так, что она приложила холодные ладони к зардевшим щекам.
Веснушчатое и побледневшее лицо Лантуха также покрылось румянцем, и он смущенно махнул здоровой рукой.
— Царапинка, — проговорил он, чувствуя почему-то себя очень неловко при комиссаре.
— Хороша царапинка! — сверкая сливинами глаз, воскликнула Даша. — Нечего там скромничать. Ведь он, товарищ комиссар, чуть руки не лишился.
Даша помогла Лантуху одеться и, подмигнув, велела идти на кухню. На кухне, накормив всех сытным завтраком, Оля Дейнеко с нетерпением ожидала Лантуха. Волнуясь, она часто выбегала из кухни: — «Не идёт ли? Видимо, всё перевязывают. Неужели тяжело?» Она поминутно заглядывала в осколок зеркала и всё ей казалось, что сегодня она дурно выглядит. Дрожащими пальцами поправила она выбившийся из‑под синей косынки золотистый локон волос. Но опять осталась недовольна собой. Костер постепенно потух, котелок мясного супа покрылся желтоватым бельмом жира, перловая каша, сдобренная салом, окаменела.
Лантух так и не пришёл. Окруженный товарищами, он лежал на койке в своей землянке и молчал.