1
Кристап Понте так загулял, как будто спешил напоследок испробовать все доступные ему удовольствия. Каждую ночь он проводил в каком-нибудь баре и каждый раз в новой компании. Когда он явился, наконец, в ресторан «ОУК» к своей приятельнице Сильвии, она встретила его горькими упреками:
— Ты не заблудился случайно, Кристап? Тебе, наверно, дали неправильный адрес. Здесь не «Альгамбра» и не «Фокстротдиле»…
— Будет тебе болтать, Сильвия, — устало ухмыльнулся Понте. — Тут работы до черта, а ты еще со своей ревностью. Скажи спасибо, что хоть сегодня вырвался.
— Так я тебе и поверила, — не сдавалась Сильвия. — Приятно, думаешь, каждый вечер проводить с кем попало? А куда деваться, если тебя нет и нет? Камни есть не станешь.
— Ага, ждала все-таки? Ну, ничего, постараемся наверстать. Освобождайся сегодня пораньше — и едем прямо к тебе. Захватим и выпивки и закуски.
— Только ты лучше сам поговори с управляющим, чтобы отпустил.
Понте поговорил с управляющим, и после двенадцати Сильвию отпустили домой. У нее была на Мариинской улице маленькая квартирка, даже с телефоном. Понте первым делом позвонил начальству, доложил о своем местонахождении. Потом он опустился на тахту, посмотрел на Сильвию с многообещающей улыбкой. Сильвия мигом сообразила, в чем дело, и до тех пор ластилась к Понте, пока тот не вынул из кармана маленький футлярчик, повертел его перед глазами Сильвии и тогда только положил ей на колени.
— Это тебе. В полное распоряжение.
В футлярчике оказался довольно крупный рубин на золотой цепочке. Сильвия заахала и побежала к зеркалу.
— С ума сошел… Прямо с ума сошел… Так тебе никакого заработка не хватит, Кристап. Нет, это же настоящий рубин…
— Настоящий, настоящий. Я эрзацев не признаю.
— Какой ты миленок! А все-таки сколько же ты заплатил? Так, для интереса, скажи.
— Ничего не заплатил. Еще мне приплатили. Накрыл одного ювелира на контрабанде, — дальше все понятно: хочешь — по-братски поделимся, хочешь — отсиживай свое… Что ему еще оставалось? Вот эту штучку я приберег для тебя, а остальное продал ему же по рыночной цене. Деньжонки всегда пригодятся.
Полтора суток не выходил Понте от Сильвии. Звонок Вилде застал его в разгар похмелья.
— Когда только дадут покой, проклятые! — ворчал он, поднимаясь с постели и продирая глаза. — Дня не могут обойтись.
— Прекращай пьянку и изволь через полчаса быть в министерстве, — услышал он суровый голос. — Будешь сопровождать министра в дальнюю поездку. Я тоже еду.
— Понимаю. Ладно. Сильвия! — крикнул он, кладя трубку. — Сельтерская есть?
За полчаса Понте успел и умыться, и одеться, и даже опохмелиться двумя стаканчиками водки, после чего отправился в министерство. Полуденное июньское солнце размаривало Понте, ему скорее пришелся бы по вкусу пасмурный, прохладный денек. Перед зданием министерства стояли три закрытые машины. Понте знал их все. Новый лимузин — министра. Другая — из штаба айзсаргов, а в третьей Понте не раз и сам ездил с ответственными поручениями.
— Садись сюда! — окликнул его Вилде. Он сидел рядом с шофером. — Не к чему торчать на тротуаре.
Никур вышел из министерства точно в назначенное время. На нем был его обычный охотничий костюм: высокие сапоги, бриджи, жокейский картузик.
Первой тронулась штабная машина, в которую сели несколько айзсарговских офицеров. За ней тронулся лимузин Никура, а Вилде и Понте замыкали этот примечательный кортеж.
«Видно, его превосходительство вздумал съездить на охоту, — решил Понте. — Значит, будет выпивон». Эта перспектива несколько подняла его дух, иначе бы он совсем впал в уныние. Его отчаянно укачивало от быстрой езды, в окно летела пыль столбом, а попробуй поднять стекло — тут же начнет мутить. Так он всю дорогу и мучился со своими переменчивыми настроениями, не обращая внимания на красоты природы.
Машины, не сбавляя хода, неслись вперед, к северу, — туда, где начинались большие леса. На полях еще шла бороньба и сев. Пастухи, оставив на минутку коров и овец, подходили к обочине дороги поглазеть на нарядные, сверкающие лаком машины, мчащиеся по гладкому асфальту. Иные кидали вслед камнями и долго потом смеялись, когда удавалось попасть в колесо. Машины неслись все дальше и дальше, оставляя позади то мост, то старую придорожную корчму, словно пригорюнившуюся от воспоминаний по минувшим веселым временам. Мелькнул белый столб с надписью «Сигулда», остался в стороне городок Цесис. Еще полчаса сумасшедшей гонки — и машины свернули направо по большаку, пугая крестьянских лошадок, шарахавшихся в стороны при виде такого непонятного явления, как повозка без четырехногого тягача. Крестьяне слезали с телег и держали лошадей под уздцы. Одна женщина даже накинула на голову своей сивки большой платок, чтобы невиданные чудища не напугали ее. Но лошадка не могла устоять на месте, — она брыкалась с громким ржанием, вставала на дыбы, пока телега вместе с молочными бидонами не опрокинулась в канаву.
Машины продолжали мчаться вперед. «Превосходительство» спешил к месту охоты. Только раз Никур велел остановить машину. Посреди поля, вдали от хуторов, перебежал дорогу одичавший черный кот. Спрятавшись в гречихе, он, как черт, поблескивал оттуда зелеными глазами и бил по земле хвостом. «Превосходительство» был суеверен, он не мог пренебречь такой дурной приметой.
— Перегоните его обратно через дорогу! — крикнул он своим спутникам.
Понте, шоферы, офицеры выскочили из машин и по всем правилам обложили залегшего в гречихе зверя. Они промучились с четверть часа, пока не выгнали оттуда кота. Только когда Понте с пронзительным криком метнул в него огромный ком земли, разбойник понял, чего от него хотят, двумя прыжками перемахнул через дорогу и скрылся. Теперь можно было спокойно ехать дальше. Никур взглянул на истоптанную гречиху, но ничего не сказал. Понте и офицеры никак не могли отдышаться от усталости. Только Феликс Вилде, не считавший нужным принимать участие в охоте, усмехался, глядя куда-то в сторону.
Через полчаса машины свернули на неровную лесную дорогу и, взяв самую малую скорость, стали пробираться вглубь старого бора.
Могучие сосны, перегоняя старые темные ели, тянулись к солнцу. Испуганный тетерев перепорхнул через дорогу и скрылся в чаще. Гулкий шум ветра шел по вершинам, а внизу, журча свои песни, тайно крались меж корневищ и кустарников темные воды ручьев в своем неустанном стремлении к Гауе и еще дальше — к морю.
Далеко от опушки, в самой чаще, стоял бревенчатый дом лесника. Навстречу машинам выбежала целая свора собак. Они не угомонились до тех пор, пока их не загнал в сарайчик лесник — пожилой человек небольшого роста. Он вытянулся в струнку и взял под козырек.
— Здравствуйте, господин Миксит, — подавая ему руку, сказал Никур. — Как, принимаете гостей?
Миксит стукнул каблуками.
— Так точно, господин министр.
Когда он говорил, его черные усы слегка топорщились.
— Господин главный лесничий и господин лесничий прибыли с утра. Разрешите позвать, господин министр?
Но те уже стояли на крыльце, еще издали отвешивая поклоны «превосходительству». Коричневые глазки главного лесничего Радзиня тревожно и вопросительно глядели на министра сквозь стекла роговых очков. Длинная, жидкая фигура его гнулись в поклоне с такой же легкостью, как тростник на ветру. Толстому лесничему Ницману кланяться было труднее, чем его прямому и непосредственному начальству, но при некотором усилии что-то получилось и у него.
Поздоровавшись с ними, Никур приказал поставить машины в сарай, так как уезжать в этот день он не собирался, и все, кроме шоферов, вошли в дом. На стенных часах не было еще и шести.
— Быстро мы доехали, — сказал Никур.
2
В просторной, светлой комнате пахло свежим смолистым деревом. По стенам были развешаны рога убитых во время достопамятных охот лосей и козуль. В углу на толстом еловом суку — большое чучело тетерева с искусно распластанными, будто в полете, крыльями. Самое почетное место занимали оправленные в рамки изречения Ульманиса и его портрет. Над кроватью висели скрещенные двустволки и охотничий рог. Возле простого письменного стола, перед кроватью, накрытой белым пикейным одеялом, лежали шкуры козуль.
После обеда «превосходительство» полежал с полчасика на кровати и только потом начал совещание. Участие в нем приняли оба айзсарговских офицера, Радзинь, Ницман, Вилде, Понте и Миксит. Понте с первых же слов убедился, что об охоте нет и речи, что никакой охоты не будет, а его давешние приятные мечты были построены на песке.
— Друзья мои, — сказал министр, — мы были вместе в лучшие наши дни, вместе радовались нашим общим удачам. Теперь мы должны сообща встретить неожиданные удары судьбы.
Он сделал паузу, чтобы присутствующие уразумели смысл его вступления.
У обоих лесничих вытянулись лица. Понте слушал с угрюмо сосредоточенным видом. Миксит оставался спокойным и только чуть топорщил свои черные усы. Он не стремился постигнуть все эти господские премудрости. Его дело маленькое: он знает свои обязанности и гордится тем, что министр выбрал его дом для таких важных разговоров, в которых участвуют лишь самые приближенные лица. Если министр задумает устроить охоту, он спустит свору собак и будет трубить в рог, пока не выгонит из чащи крупную дичь. А если Никуру захочется поговорить с надежными людьми, он поставит у двери старшего сына-мазпулцена и велит ему никого не впускать в дом.
— Носы вешать пока еще рано, — продолжал Никур. — Наше дело не проиграно. Мы еще поживем. Но к некоторым нежелательным переменам нам все-таки надо быть готовыми. Вполне возможно, что к власти придут другие люди. Шесть лет мы затыкали им рты. Может случиться так, что теперь они заставят нас молчать, и мы вынуждены будем сойти на нет. На нас будут показывать пальцами, нас будут поднимать на смех, а мы не сможем даже возразить им. Таков уже порядок вещей. Значит ли это, что мы сложим руки и будем спокойно глядеть на них? Никоим образом, друзья мои! Мы должны приготовиться к борьбе. К долгой, кровавой, ожесточенной борьбе. Но в этой борьбе мы должны оставаться невидимыми, чтобы не попасться. Нам надо перейти в подполье. Вещь это довольно сложная. Работая в подполье, надо уметь держать язык за зубами, не болтать, не выдавать себя откровенными разговорами. Придется приспособляться и притворяться — говорить одно, делать другое. Да и само подполье в один день не подготовишь. Это работа тонкая. И так как вождь поручил мне организовать наше подполье, я сейчас и занят этой работой. Теперь вам ясно, для чего мы с вами собрались здесь?
Оба лесничих утвердительно кивнули. Миксит высморкался и ничего не сказал. Если его спросят — он ответит, а не спросят — он все равно свое дело знает.
— Друзья мои, — снова заговорил Никур, — как только это станет необходимым, я сам перейду в подполье и буду руководить вами. Такова воля вождя. Я не могу сказать вам, где именно я буду находиться, но моя резиденция будет здесь, в Латвии. Связисты всегда вовремя доставят вам мои инструкции. Через них же, в случае необходимости, вы сможете обращаться ко мне. Раза два в месяц к вам будут являться вот эти господа, — он показал на айзсарговских офицеров. — С ними можно говорить обо всем. Запомните хорошенько их в лицо, потому что в дальнейшем они каждый раз будут одеты по-другому. И каждый раз будут приходить под новыми фамилиями. Само собой разумеется, что все, о чем мы с вами сейчас говорим, никоим образом не должно выйти за стены этой комнаты.
— Я и жене не скажу, — неожиданно отверз уста Миксит. — Незачем ей знать…
— Совершенно верно, господин Миксит, — одобрительно кивнув ему, сказал Никур.
— Теперь дальше, — продолжал он. — Нам потребуется оружие и боеприпасы. Могу заранее порадовать вас сообщением, что они у нас заготовлены в достаточном количестве. В каждом уезде будет главная база и несколько филиалов. Ваша база готова, господин Радзинь?
Главный лесничий вскочил со стула.
— Так точно, господин министр. Все в порядке. Миксит нашел на островке посреди болота такое место, что никому не найти. На лошадях туда не подъедешь, часть пути грузы придется переносить на руках.
— Очень хорошо, господин Радзинь. Послезавтра ждите первую машину с оружием. Договоритесь с командиром роты айзсаргов, чтобы заранее отрядил самых надежных людей. А как у вас, господин Ницман? «Зеленая гостиница» готова?
Радзинь снова сел, а Ницман поднялся и доложил:
— Ваше превосходительство, если понадобится, мы уже через неделю сможем принять гостей. Особенных удобств, конечно, не обещаем, но человек тридцать разместить можно. Хорошо бы доставить продовольствие, пока есть время.
— Продовольствие и постельное белье привезут на следующей неделе, — ответил Никур. — Но об этом местечке никому не говорите. Оно у нас приготовлено на крайний случай. Может быть, мне когда-нибудь придется быть в ваших краях, может быть… вождю.
— Понятно, ваше превосходительство. Строили самые проверенные айзсарги, из самых зажиточных крестьян.
— Садитесь, господин Ницман, — сделал ему знак рукой Никур. — Пожалуйста, держитесь свободнее, господа. — Он обернулся к Микситу: — На вас, господин Миксит, мы возлагаем большие надежды. Садитесь, садитесь… Ваш участок — самый отдаленный, и, насколько мне известно, с крестьянами у вас не было никаких неприятностей.
— Да ведь, господин министр, — стал оправдываться Миксит, — им на мой участок незачем заходить, раз он на самом отшибе.
— Правильно, Миксит. Так вот. К вам начнут приходить разные люди. Станут говорить о том, о сем. Но вам придется иметь дело только с теми, кто попросит вас показать дорогу к «зеленой гостинице» или дать ему несколько поленьев дров. Первых вы будете отводить к господину Ницману, вторых — к господину Радзиню, а они сами будут знать, что дальше делать. Если иначе нельзя, тех, кто будет спрашивать про «зеленую гостиницу», можете принять на ночь у себя. Но если кто забредет случайно, того не принимайте, постарайтесь от него отделаться. Когда-нибудь вас щедро наградят за эти услуги…
— Все будет исполнено по вашему приказанию, — Миксит взял под козырек, хотя и был с непокрытой головой.
Никур достал пилочку и стал оттачивать ногти. На мизинце правой руки ноготь так отрос, что стал похож на маленькую лопатку. Он отточил его с особенной тщательностью, потом начал шлифовать о рукав — долго, терпеливо, с выражением глубокой задумчивости. Никто не осмелился прервать течение его мыслей.
Вечером, поговорив по телефону с соседним лесничеством и отпустив Радзиня и Ницмана, Никур остался втроем с Вилде и Понте.
— Вам, Понте, надо немедленно переменить фамилию. В Риге для вас уже заготовлен паспорт на имя Вевера. Министр внутренних дел пошлет вас на какую-нибудь скромную должность в здешнее уездное управление. Держитесь как можно дольше на этом месте. Какая бы власть ни была в Латвии, продолжайте спокойно работать, приспособляйтесь к новым порядкам, старайтесь заслужить доверие начальства. Если вас захотят повысить — не отказывайтесь. Выполняйте все, что вам прикажут. Но главное — вредите, вредите изо всех сил. Готовьте диверсии, распространяйте злостные слухи, старайтесь мешать каждому начинанию новой власти. Радзинь и Ницман будут держать с вами связь. Они каждый раз будут сообщать, что вам надо делать… Только упаси вас бог показываться в Риге. Ясно?
— Ясно, ваше превосходительство.
Никур посмотрел на Вилде и еле заметно улыбнулся. У Вилде уже с неделю лежал в кармане паспорт на имя Эрнеста Салминя, а в районе Гризынькална для него была приготовлена небольшая конспиративная квартира. Было условлено, что как только обстановка изменится к худшему, он немедленно перейдет в подполье и оттуда будет руководить большой группой диверсантов.
— Как видите, у нас останется довольно солидная база, даже когда нас самих здесь не будет, — сказал Никур, инструктируя несколько дней тому назад Вилде. — По пустякам мы вас тревожить не станем, — только когда понадобится провести какую-нибудь из ряда вон выходящую операцию. В случае необходимости я сам буду связываться с вами и давать указания, но, если в силу каких-либо обстоятельств это не всегда окажется возможным, вы у нас достаточно опытный работник и сможете действовать самостоятельно.
Они переночевали у Миксита и рано утром двинулись дальше. Следующее совещание состоялось в таком же уединенном домике. После обеда они заседали в другом месте, а в воскресенье заехали к одному пастору, и Никур успел проинструктировать его до начала богослужения. На этом закончилась последняя инспекционная поездка Альфреда Никура по провинции. Он остался ею доволен.
3
Президент был похож на затравленного разъяренного кабана. Он то молча усмехался, не разжимая губ, то, не в силах сдержать себя, вскакивал и бегал по кабинету, выпаливая, как пулемет, целую очередь ругательств. Он был озлоблен на весь свет: и за то, что взлелеянный им режим готов был рухнуть, и за то, что Гитлер, увлекшись планами вторжения во Францию, отложил оккупацию Прибалтики на середину лета, хотя все уже было приготовлено к встрече немецкой армии и включению Латвии в состав «Великогермании»; а больше всего потому, что народ, разгадав планы «высокопревосходительства», открыто выражал свое недовольство и ждал спасения с востока. Вся эта политическая игра привела к тому, что карты Ульманиса были раскрыты перед всем миром. И вот — естественный результат: советские танки стоят на восточной границе Латвии. Ясно, что они не будут стоять там месяцами и ждать, когда Гитлер захочет отведать за десертом созревшие в фашистской теплице балтийские фрукты. Игра проиграна. Пришло время сойти с исторической сцены, сойти с позором, окруженному ненавистью и презрением народа.
Уйти президент думал с треском. Устроить варфоломеевскую ночь…[41] Выпустить бунтарскую кровь, оставить одно голое место, чтобы некому было управлять государством… Штаб айзсаргов ждал только приказа. Полиция и часть армии готовы были приняться за дело по знаку, данному свыше. Но это было обоюдоострое оружие. Сегодня развяжешь страсти, а завтра придется расплачиваться, и расплачиваться будут свои же люди, фавориты пятнадцатого мая, надежный оплот режима, золотой фонд контрреволюции. Пришлось президенту, скрежеща зубами, отказаться от этого заманчивого проекта, образумиться.
Лусис и Никур весь день провели в замке. Другие чины приходили и снова уходили, а они пробыли там до поздней ночи, пока не были улажены все дела.
Заслуживало интереса сообщение Лусиса о переводе капиталов за границу и о тайных приобретениях, сделанных некоторыми высокопоставленными лицами в Германии, Швеции и Швейцарии. Благодаря неосмотрительности одного шведского журналиста кое-какие сведения проскользнули в прессу, и теперь об этом говорила вся Рига. Именьице на берегу красивого озера, небольшой замок и гектаров полтораста земли по ту сторону моря, акции иностранных предприятий и пароходных компаний — что можно придумать лучше этого?. «Высокопревосходительство» и не думал ругаться, а, узнав о заграничных приобретениях Никура, Лусиса и Пауги, изрек один из своих глубокомысленных афоризмов:
— Умный человек заботится о своем будущем.
Само собой разумеется, что «высокопревосходительство» тоже позаботился о своем будущем. Было кое-что и у него, но об этом знали лишь несколько человек. Неусыпными трудами на благо латышских кулаков он заслужил и несколько именьиц в тех благодатных краях, где зреет виноград, и уютный замок в Альпах, и несколько миллионов в стабильной иностранной валюте. Что же, если его примеру следовали другие? Это только служило доказательством того, что одними иллюзиями не проживешь. Словом, президент с удовольствием выслушал эти приятные сообщения.
В этот день под строжайшим секретом был принят закон о дальнейшем порядке расходования золотого запаса и валютных фондов Латвии. Золото и валютные фонды уже заранее были переведены за границу. Ценою трудов и жертв всего народа почти за два десятка лет было накоплено больше ста миллионов латов. Ульманис считал, что эти деньги принадлежат ему и его клике, а народу до них нет никакого дела. Если они в течение двадцати лет сосали и выжимали из народа кровь и пот, то сейчас, накануне ухода, выкинули номер, достойный любого бандита с большой дороги. Они просто-напросто обчистили его, украли его сбережения.
— Это хорошо, что денежки за границей, — сказал Ульманис. — Они нам еще пригодятся. Кто его знает, сколько времени придется пробыть в эмиграции? А жить на что? А расходы на пропаганду, на представительство?
— Как бы это обосновать юридически? — вопросительно сказал Лусис. — Распорядителю кредитов нужны особые полномочия.
— Ну и заготовляйте эти полномочия, — буркнул президент. — На что же у нас юристы и дипломаты? Пусть придумывают и пишут.
— Но на чье имя, ваше высокопревосходительство? — не успокаивался Лусис. — Не могут быть безличными такие полномочия.
Глаза Ульманиса чуть не вылезли из орбит; он подпрыгнул в кресле и, схватив разрезальный нож, ударил им по столу.
— Кто здесь президент? Кто здесь выше президента? Кто хозяин? Кошель с деньгами должен быть у хозяина!
— Значит… На ваше имя, ваше высокопревосходительство? — спросил Лусис.
— А по-вашему, на чье? — издевался Ульманис. — Разрешите уж и мне узнать.
Лусис беспомощно посмотрел на Никура. Тот деликатно кашлянул и приложил руку к сердцу.
— Ваше высокопревосходительство, само собой разумеется, что кошелек должен быть у хозяина, а хозяином в данном случае являетесь вы. Но иногда… по разным причинам… может получиться так, что хозяин некоторое время будет лишен возможности распоряжаться своим кошельком. Конкретно говоря, не исключена вероятность того, что вашему высокопревосходительству после смены власти придется пробыть некоторое время в Латвии или в другом государстве. Тогда деньги останутся без хозяина и их могут присвоить те, кому они не принадлежат. Простите, я высказываю только свое предположение, которое господин президент вправе принять или отвергнуть, но выход найти необходимо…
— Ну, говорите, говорите скорее, что вы там сочинили… — В голосе Ульманиса Никур уловил нотки недоверия.
— Надо немедленно командировать за границу — кого-нибудь из министров, — сказал он. — Пусть захватит с собой и семью и все пожитки. Заготовим на его имя доверенность, с той оговоркой, что с момента прибытия за границу самого президента права распорядителя кредитами автоматически переходят к нему. Я надеюсь, что вашему высокопревосходительству нетрудно будет найти среди своих ближайших помощников достаточно верного человека, например господина Лусиса или господина Мунтера… наконец, меня или еще кого-нибудь. Но кто-то из министров уже должен быть за границей.
— Так-так, — с сухим смешком сказал «высокопревосходительство», — всех так и тянет сейчас за границу. Все туда… Кто первый, тот и счастливчик, а мне, значит, оставаться? Со мной будь что будет?
— Я так не думаю, ваше высокопревосходительство… — начал было объяснять Никур, но Ульманис не дал ему договорить:
— Ладно, хватит. Благодарю вас, господин Никур, за предложение. Первую половину его я принимаю, а дальше сделаю по-своему.
Ульманис вскочил с кресла и ударил кулаком по столу.
— До тех пор, пока я буду в Латвии, вы все останетесь на своих местах. Завтра я буду говорить по радио с народом. И я скажу: я остаюсь на своем месте, оставайтесь на своих местах и вы. К вам это тоже относится, господа. Хе-хе… За границу удирать вздумали, когда президент еще в Рижском замке… Мы вместе поедем… Сначала я, потом и вы.
— А как быть с полномочиями? — напомнил Лусис.
— Есть же у нас послы за границей, — ответил Ульманис.
Все замолчали. Лица у многих вытянулись.
— Да, послы. Они тоже входят в состав правительства, и им никуда ехать не надо, они уже за границей, вот мы ими и обойдемся.
— Совершенно верно, — поспешил согласиться Никур. — Можно поручить и кому-нибудь из послов, это одно и то же.
— Надо составить полномочия на имя одного из наших послов, — постепенно успокаиваясь, сказал Ульманис. — Если по тем или иным причинам правительство не будет в состоянии распоряжаться размещенными за границей капиталами, то права распорядителя кредитов переходят к кому-нибудь из латвийских полномочных послов и министров за границей. Вы там запишите, что я говорю, Булсон! — крикнул он в сторону директора государственной канцелярии. — Если почему-либо полномочный посол и министр Латвии будет лишен возможности распоряжаться кредитами, эти полномочия автоматически передадутся другому послу, находящемуся в другой стране. Вот и все. Пусть ваши специалисты придумают за ночь, как это получше изложить на бумаге, а завтра дайте мне на подпись. С этим вопросом покончено.
Некоторые министры ушли. К президенту вызвали Фридрихсона.
— Выслушивать доклад мне некогда, — предупредил его Ульманис. — Дам вам только кое-какие инструкции.
— Господин президент, я все-таки обязан доложить вам, что Штиглиц скрылся, — сказал Фридрихсон. — Второй день не показывается в управлении, неизвестно, где он находится…
— А списки агентов? — не удержался Никур.
— Они тоже исчезли, ваше превосходительство.
— Тогда все в порядке, — сказал Ульманис, — удрал со всеми списками. Ишь, какой шустрый! Ну, господин Фридрихсон, начинайте жечь дела. Сжечь дотла решительно все, что может скомпрометировать наших людей. Вы там знаете, что у нас имеется в архивах. Оставьте лишь самые безобидные. Сейчас же принимайтесь за работу, но делайте так, чтобы жители города ничего не замечали.
Отпустив Фридрихсона, Ульманис дал подобные же указания военному министру Беркису и министру внутренних дел Вейтману.
В эту ночь запоздалые прохожие видели, как из труб охранного управления, военного министерства и министерства общественных дел повалили густые столбы дыма. Черные хлопья обгорелой бумаги, такие же эфемерные и грязные, как и уходящий режим, носились по ветру и медленно опадали на крыши и на тротуары, быстро исчезая под ногами прохожих. Жители столицы не могли не понять смысла этого зрелища.
Альфред Никур недаром слыл одним на самых умных министров во всем кабинете. И, конечно, он был настолько умен, чтобы первым долгом позаботиться о самом себе, а потом уже об обломках разваливающегося режима. Никур не собирался рисковать голевой. Достаточно с него и организации контрреволюционного подполья. Он расставил на соответствующие места всех этих Понте, Вилде, Радзиней, Ницманов и Микситов, а они теперь будут действовать вроде заведенного часового механизма. Когда надо будет подкрутить пружину — это можно делать и на расстоянии.
И если он, еще будучи школьником, выдавал своих товарищей, то почему ему нельзя оставить на собственное попечение многочисленных коллег, которые к тому же располагают почти такими же возможностями, как и он сам! Есть и у них свои головы на плечах. «Пусть каждый для себя старается, — решил Никур. — Кто их знает, какие у них там планы, — мне они об этом не рассказывают. С какой же стати мне рассказывать им про свои планы?»
Никур не рассказывал — он действовал. Документ — заграничный паспорт на вымышленную фамилию со всеми необходимыми визами — лежал у него в кармане. Некая сумма, достаточно кругленькая, чтобы привыкший к удобствам экс-министр мог, не зная забот, проводить время в обществе приятной дамы, находилась уже по ту сторону меря. Оставалось только проводить даму.
Никур усадил Гуну Парупе на небольшой белый пароход, который вечером должен был отплыть в Стокгольм. Багаж у Гуны был, пожалуй, великоват для одинокой пассажирки, но на этот счет никто не донимал ее расспросами. Даже самым любопытным деньги заткнули рот раньше, чем они успевали его открыть.
— До свидания в Швеции, — сказал Никур, в последний раз поцеловав Гуну в хорошенькие губки. — Я скоро буду с тобой. Не волнуйся за меня, золотце.
И «золотце» уехало, захватив в многочисленных чемоданах и ящиках награбленное государственное добро. Никур избрал Гуну в качестве единственной спутницы грядущих странствований.
Все было готово и к бегству самого Никура. Адреса его рижской конспиративной квартиры не знал ни один человек. В тайне держал «превосходительство» и предмет своих разговоров с некоторыми прибрежными рыбаками.
А его «кошечке», как он называл жену, даже во сне не снилось, что Альфред может потихоньку, не простившись, оставить ее.
4
День семнадцатого июня был полон солнца, тепла, щедрого цветения. Легкие белые облачка скользили по небу, и так глубока была его синева, что художник взял бы для ее изображения самый густой чистый тон. Ряды деревьев в свежей молодой листве склонялись над городским каналом, заглядевшись в воду, и от их отражений она казалась совсем зеленой.
Вой автомобильных сирен, трамвайные звонки, стук подков о мостовую сливались с голосами людей, щебетом птиц и еле заметным шумом ветра в одну мощную, полнозвучную симфонию.
Но скоро в этом потоке привычных звуков стало слышаться что-то новое. Люди останавливались на тротуарах, внимательно вглядываясь в ту сторону, откуда долетали эти новые, не слышанные раньше звуки. Они становились все ближе, ближе, вот уже они напоминают рокот морских волн. Над звоном металла взмывали людские голоса, сотни, тысячи ликующих голосов.
Они и заставили Эдгара Прамниека прервать разговор с Саусумом и выглянуть на улицу. Людской поток стремился в сторону Старого города. И на всех лицах лежал отблеск внутреннего радостного волнения.
— Что там происходит? — проговорил он про себя, уже заражаясь этим волнением, этой радостью. — Что-то необычное, праздник какой-то.
— Действительно, похоже на праздник, — сказал Саусум. — Пойдем и мы с ними.
За какую-нибудь минуту кафе опустело. Сам Зандарт, всегда такой болтливый, благодушный, молча, угрюмо глядел вслед расходящейся публике. Он был и возмущен и испуган всеобщей, охватывающей всех людей радостью.
— И вы за ними? — язвительно спросил он Прамниека. — Бегите, бегите, дело ваше. Только вы вон новые полуботиночки обули, как бы их не разделали в такой толпе, там глядеть на это не будут.
— Почему ты нынче такой сварливый, Гуго? — спросил Прамниек, направляясь к двери.
— А что же, танцевать мне прикажете? — грубо отрезал Зандарт. — То-то мне радость — русские танки вошли в Ригу!
— Правда? Саусум, как же это мы ничего не знаем? Идем, скорей, скорей!
— Провалиться им со всеми их танками, видеть я их не желаю и никуда не пойду… — у самой двери услышал Прамниек непривычно тонкий, плачущий голос Зандарта, точно жужжанье навозной мухи в рокоте морского прибоя. Дверь за ними захлопнулась, и они, точно капли, растворились в стремительном людском потоке, движущемся навстречу буре ликования и цветения.
Глаза Прамниека жадно схватывали неповторимые картины, старались запечатлеть каждое лицо, улыбку, каждое движение. Зеленые стальные гиганты с алыми пятиконечными звездами медленно двигались среди человеческого моря. Всюду видна была зелень, у всех в руках были цветы, охапки цветов. Народ с цветами встречал Красную Армию. Цветы были на шлемах танкистов, на гимнастерках и в руках командиров. Стоило только боевой машине остановиться, как на нее вскарабкивались дети, взбирались на башни, доверчиво держась за руки танкистов. Все говорили отрывистыми, короткими фразами — и все равно понимали друг друга с полуслова, как бывает всегда, когда человек получит, наконец, долгожданную желанную весть и в первые мгновения еще не в силах выразить словами овладевшее им чувство.
Прамниек нетерпеливо дергал за рукав Саусума.
— Видишь? Ты посмотри на все эти лица. Ты еще боишься этой новизны? Разве ты не чувствуешь освежающую, живительную силу этой бури?
Саусум, точно стыдясь своих чувств, старался напустить на себя равнодушный вид.
— Во всяком случае это событие прогрессивного порядка. Да, не хотел бы я быть на месте ульманисовцев. Что же осталось от их хваленого единства? За какой-нибудь час народ изодрал в лохмотья и смел в угол грязную паутину, которую они ткали целых шесть лет.
— Только ли это? — подхватил Прамниек. — А искусственно разжигаемая в течение двадцати лет вражда к Советскому Союзу? Ведь как только народ получил возможность высказать свои подлинные чувства, от нее и следа не осталось. Ты взгляни, Саусум… Так встречают любимого брата, с которым долго были в разлуке, а не врага, не чужого. Только слепые совы из Рижского замка могли вообразить, что они в состоянии навязать народу свою ненависть.
Ветер ерошил густую шевелюру художника. Выпрямившись во весь рост, смотрел он поверх людских голов и улыбался.
В толпе мелькнуло раскрасневшееся лицо Карла Жубура, а рядом с ним еще чье-то, показавшееся Прамниеку знакомым. Да, конечно, это тот самый неразговорчивый рабочий, которого однажды присылал за красками Силениек.
— Жубур! — крикнул Прамниек, махая ему рукой.
Жубур заметил его и что-то сказал соседу. Юрис Рубенис тоже посмотрел на Прамниека, и они оба начали пробираться к нему сквозь толпу. Жубур, как тисками, сжал руку Прамниека и долго не отпускал ее.
— Наконец-то дождались! — громко сказал он. — Наш день наступил, Прамниек. Ведь это и твой день.
Прамниек ответил тихо, но без колебаний:
— Это наш день, Жубур. Я ждал его целых шесть лет.
Все четверо перезнакомились между собой и еще добрых полчаса вместе шли по улице. Звонко, возбужденно звучали голоса разговаривавших. Такой необычной казалась впервые открывшаяся возможность громко, без опасений, высказывать свои мысли. Больше они не шептались, не понижали голосов, не оглядывались с опаской по сторонам: нет ли поблизости шпика? Теперь пусть он только появится: ему самому придется сторониться людей, прятаться в тень. У змеи были вырваны ядовитые зубы: она могла только шипеть.
На улице показалась открытая машина, в которой обычно Ульманис отправлялся в агитационные поездки по волостям. Он сидел рядом с адъютантом — как-то сразу полинявший, угрюмый, точно воплощение поверженной реакции. Его узнавали, смотрели на него с недоумением. Чего он думал достигнуть своим появлением: омрачить день всеобщего торжества, вогнать клин в ликующую душу народа? Или он домогался мученического венца, чтобы принарядить для истории рушащийся режим насилия?
Напрасно глядел он по сторонам, ожидая приветствия. Он привык ступать по цветам, рассыпаемым перед ним женщинами-айзсаргами и мазпулценами, но сейчас его обрадовал бы пучочек полевых цветов, даже один цветок, который он заметил в руках маленькой девочки, стоявшей на тротуаре.
Ни одна рука не поднялась для приветствия, ни один цветок не упал в машину. Только полицейские, завидев своего кумира, вытягивались и козыряли по привычке. Этого ли он ждал от народа?
— Убирайся в свои Эзерклейши[42], кулак! — не утерпев, крикнул Юрис Рубенис, когда с ним поровнялась машина Ульманиса.
Праздник продолжался. Каждый, кто только мог, оставлял в этот день работу и спешил на улицу, на народ. Никто не помнил о еде; несмотря на жаркое июньское солнце, люди не чувствовали жажды. Время как будто остановилось. По сравнению с зрелищем великого события все остальное казалось незначительным, неинтересным.
— Да здравствует Красная Армия! — стихийно вырвался из тысячи грудей возглас любви и дружбы.
Но кое-где выглядывали позеленевшие от злобы лица, — это были люди вчерашнего дня, бывшие люди. Каждый возглас народного ликования отдавался в их сердцах ударами тяжелого молота. И издыхающая змея сделала еще попытку ужалить. Отряд верховых полицейских с перекошенными от ненависти лицами врезался в ряды демонстрантов, со свистом посыпались направо и налево удары нагаек. Раздались крики женщин и детей. В полицейских полетели булыжники. Они только и ждали этого. Послышались выстрелы, и рижская мостовая окрасилась кровью рабочих.
Город не умолкал. Стальные великаны с пятиконечными звездами медленно двигались по улицам. В воздухе стоял гул моторов — это шли самолеты, эскадрилья за эскадрильей. Еле заметными точками возникали они в синеве, превращаясь в стаи больших птиц, и, сделав круг над городом, опускались на аэродромы.
Униженный человек поднял голову.
5
Двадцать первое июня…
В девять часов утра новые министры, члены Народного правительства, приняли от своих предшественников министерства, подписали в толстых книгах акты приема и сдачи и направились в Рижский замок на первое заседание. Заседание должно было начаться в десять часов, как было условлено накануне, после того как члены нового правительства официально представились президенту.
Но к десяти часам президент еще не закончил своего утреннего туалета. Министрам пришлось ждать. Некоторые начали беспокойно посматривать на часы — опоздание Ульманиса грозило срывом намеченного на этот день плана. Вся Рига уже знала, что на первом заседании Народного правительства первым пунктом повестки дня стоит вопрос об освобождении политических заключенных. С самого раннего утра по всем, улицам текли к пересыльной и центральной тюрьмам потоки людей — родные, близкие и друзья заключенных. Через некоторое время показались организованные колонны рабочих от фабрик и заводов, от целых районов. К назначенному часу улицы Риги были полны демонстрантов.
Ульманис знал, почему с таким нетерпением ждут его министры — поэтому он и не спешил. Пока он будет сдавать кабинет председателю совета министров да пока будет говорить прощальную речь, Народное правительство не начнет заседания. А за это время стотысячные массы могут выйти из терпения, среди них будут пущены заранее подготовленные слухи, начнутся эксцессы, и весь мир увидит, что новое правительство не в состоянии установить порядок в стране, тем более что айзсаргам и полиции был дан приказ не показываться на улицах, чтобы не раздражать своим видом народ. «Ну, посмотрим, посмотрим, как вы сегодня обойдетесь без полиции и айзсаргов», — усмехался Ульманис.
Наконец, в половине одиннадцатого он вошел в зал заседаний — розовый, улыбающийся, всем своим видом стараясь продемонстрировать отличное настроение. Поздоровавшись с новыми министрами, он попробовал начать с шуток и разговоров о пустяках, отняв еще с четверть часа драгоценного времени. Потом, словно спохватившись, перешел к делам. Официальная часть речи продолжалась минут десять, после чего Ульманис перешел к неофициальной части. Как обычно, он начал с бекона, масла и искусственных удобрений. Затем указал, что большинство новых министров не имеет опыта, поэтому в первое время им придется туго.
К концу первого получаса этой речи Ульманис достиг вершин демагогии.
— Когда вам что-нибудь покажется неясным, когда надо будет подготовить какой-нибудь важный закон, вы можете смело идти ко мне, а я в любое время готов помочь вам. Как-никак, у меня за горбом двадцатилетний опыт государственной деятельности, и мой совет может весьма пригодиться. Сперва все обсудим и взвесим, а потом решим сообща — по-нашему, по-латышски. Не бойтесь меня беспокоить, я готов с удовольствием…
Министры переглядывались, еле сдерживая смех.
— Далее, об этих заключенных и каторжанах… — ничтоже сумняшеся продолжал Ульманис. — Я не знаю, насколько это будет правильно, если мы выпустим их всех на свободу. Но даже если и выпустим, вряд ли следует давать им доступ к государственной службе. Это уже деградированные люди, с психологией арестантов. В них говорит одна ненависть, все их помыслы будут направлены на мщение. Они могут доставить вам крупные неприятности. Давайте им работенку попроще и поменьше. Арестант остается арестантом, за что бы он ни сидел в тюрьме.
И так далее и так далее…
Сходящий со сцены диктатор до конца остался верен себе: он попросту готовил Народному правительству обструкцию. А колонны демонстрантов, толпы народа, заполнявшие улицы до центральной тюрьмы и до станции Брасла, где находилась пересыльная тюрьма, стали проявлять уже признаки беспокойства, тревоги. Кем-то уже были пущены злопыхательские слухи:
— Новое правительство не собирается освобождать политических заключенных!
— Рано мы вышли встречать их!
Ульманис все говорил и готов был проговорить еще битый час. А там потребовалось бы известное время на написание проекта амнистии, затем председателю совета министров предстояло составить официальный документ и дать его на подпись президенту. Тот не преминул бы порассуждать на тему о правомерности закона, прежде чем подписать его, и дотянул бы до самого вечера. Это ведь и было его целью.
Но гордиев узел был разрублен просто. Около двенадцати часов два министра, не дожидаясь конца речи Ульманиса, покинули зал заседаний и поехали в центральную тюрьму. Там, в кабинете начальника тюрьмы, они за какие-нибудь десять минут составили распоряжение об освобождении политических заключенных. Так распахнулись двери камер, и на свободу вышли те, кто в суровой борьбе добывал ее для всего народа.
То был незабываемый, потрясший все сердца момент. На улицах везде были видны, неизвестно даже откуда появившиеся за одну ночь, знамена, плакаты, лозунги. Скромные маленькие знамена свидетельствовали о больших чувствах, одушевлявших народ; неуклюже написанные лозунги говорили голосом титана, потрясшего прогнившее здание насилия.
Уже несколько часов тысячи людей стояли под палящим солнцем у ворот тюрьмы, в ожидании момента, когда они откроются. Многие шли на Матвеевское кладбище, посидеть на поросших метлицей холмиках, у могил борцов 1905 года. По ту сторону улицы тоже были люди, — их руки гладили белый песок, под которым крепким сном спали тысячи жертв белого террора 1918–1919 годов, цвет латышского народа, тысячи героев-мучеников, чьи голоса прозвучали как смелый зов, обращенный к грядущему. Через могилы, через тюремные стены, через десятилетия их юношеские стремления, их чаяния перекликались с великими свершениями сегодняшнего дня.
Отпечаток торжественной, глубокой мысли лег на все лица. Вот она — на глазах рождается новая жизнь. Правда победила. Не напрасны были борьба и жертвы!
В тюремных коридорах звенели связки ключей. Одна за другой распахивались двери. Опустели общие камеры и одиночки, разжимались когти карцеров, возвращая жизни свои жертвы. Всюду слышался стук деревянных башмаков. Коридоры наполнялись заключенными в полосатых халатах, они спешили к выходу, во двор, навстречу июньскому солнцу. Друг обнимал друга, товарищ — боевого товарища. Груз проведенных в тюрьме лет спадал с их плеч, — выпрямляясь во весь рост, выходили они на свободу, готовые к новой борьбе.
Юрис Рубенис как вихрь носился по всем камерам. Со многими он был знаком, но и те, с кем ему никогда не приходилось встречаться, были для него дороже родных братьев. Он всем пожимал руки, со всеми обнимался и целовался, потом бежал дальше, чтобы проверить каждый тайный уголок тюрьмы, чтобы не оставить ни в одном из «гробов» своего человека.
— Где Жубур? — спросил у него Андрей Силениек, когда освобожденные стали выстраиваться на тюремном дворе в колонну.
— Жубура послали к пересыльной тюрьме. Мы с ним, Андрей, три ночи не спали. Пока обежишь весь город, пока сообщишь всем товарищам… Сам ведь знаешь, телефонов и лимузинов у нас пока еще нет.
— Чертовски славные вы ребята, — улыбнулся Андрей. — У нас здесь тоже никто не спал, как только заслышали гул самолетов. Сразу угадали, что наши. Всем стало ясно, что наступил наш час. Но последняя ночь была тяжела… Ох, как тяжела! По тюрьме поползли тревожные слухи. Начальство готовило какую-то пакость. Вдруг собрались увозить неизвестно куда некоторых товарищей. Вполне можно было ждать от них варфоломеевской ночи.
— Мы тоже об этом думали, Андрей. И они действие тельно к чему-то готовились. Тогда мы договорились с командованием Красной Армии, и танки стали у самых важных пунктов для охраны порядка. Ну, здешние гады и струхнули. Ты знаешь, у тюремных ворот тоже стоит танк.
— Знаем, знаем, Юрис! — крикнул, подходя к ним, Петер Спаре и обнял за плечи Рубениса. — Все слышали, как он ночью подошел. Тогда всем ясно стало, что ничего дурного с нами больше не случится. Как там мои старички поживают? Что с Айей?
— Айя сегодня будет освобождена из пересыльной тюрьмы. Жубур приведет ее к нам.
Наконец, колонна выстроилась к выходу. Стояли по четверо, плечом к плечу. Солнце горячо ласкало непокрытые головы. У стен, сбившись в кучу, с тупым смущением смотрели на них тюремщики. Нелегко было постигнуть им значение совершившегося. Людям, которых они вчера еще могли подвергать унижениям и пыткам, сегодня принадлежит мир. Униженные, осужденные вчерашними законами, сегодня они станут обсуждать и издавать новые законы, вместе со всем народом станут творцами будущего своей страны.
В окнах верхних этажей тюремного корпуса, за железными решетками, видны были испитые, угрюмые лица. То были уголовники — воры, фальшивомонетчики, убийцы, которым наступающий день не принес свободы. Жадным, пристальным взглядом смотрели они вниз. Чего бы они не отдали, чтобы выйти за тюремные ворота, в новую жизнь, встать в почетные ряды этой колонны! Глубокие, похожие на стон вздохи вырывались из их грудей. Казалось, что стонала сама тюрьма, что стены ее дрогнули от этого стона.
Таким потрясающим был этот момент, что у Андрея Силениека выступили слезы на глазах. Он махнул рукой начальнику тюрьмы и сказал сдавленным от волнения голосом:
— Я знаю, что заключенные не имеют права стоять у окон. Но смотрите, чтобы сегодня ни один человек не был оштрафован за это нарушение.
Колонна колыхнулась и медленной, тяжелой поступью двинулась к воротам. Когда они распахнулись, когда народ увидел людей в полосатой одежде, тысячеголосый возглас радости и любви поднялся над городом, над кладбищем и песчаными холмами. С кладбища и холмов устремились навстречу колонне новые толпы. Казалось, что ликующий народ разбудил героев, спящих в братских могилах, что он вернул их к солнцу, как вернул он тех, которые только что вышли из большой страшной могилы, где заживо хоронили людей.
До поздней ночи ликовал город. Неиссякаемые потоки людей текли по улицам. Народ на руках нес своих освобожденных героев. Всюду звучали новые напевы новых песен.
Обыватели выглядывали из-за оконных портьер, замирая от робости перед неизвестным. И каждый раз, когда колонна демонстрантов приближалась к Рижскому замку, бывший полновластный диктатор, весь в холодном поту, подбегал к телефону, звонил во все концы, прося о помощи. Демонстрация была только у театра Драмы, а он уже орал в смертельном страхе:
— Помогите! Толпа ломится в ворота!
Но никто не собирался его трогать. В величавом спокойствии шествовал народ по улицам столицы, празднуя этот солнечный день — первый день свободной Латвии.
Конец первой книги