(1856 г. Сент. 15 и 16-го). "В воскресенье вечером уже после молитвы я был у о. инспектора, который опять взял на себя обязанность сочинять проповеди, которые мы пишем, и он до 11 часов ночи протолковал со мной о проповеди, превозмогая дремоту и усталость. Он дал мне текст из дневного Апостола88: Бог рекий из тьмы свету воссияти, иже воссия в сердцах наших к просвещению разума славы Божия о лице Иисус Христове 89, и указал, как из этого текста написать проповедь о том, в чем состоит истинное просвещение. И вот эту неделю провел я за проповедью; вчера вечером отнес и прочитал ему свою проповедь, причем, как обыкновенно бывает, о. Феодор разъяснил мне еще несколько пояснее свои мысли, указал -- что именно я не понял у него; впрочем, одобрил и долго после того говорил, ходя по комнате, так что от 8 часов я пробыл у него до половины столовой и ужинал уже за вторым столом. О. Феодор велел мне сделать некоторое прибавление; теперь и оно готово, и я отнесу ему мою проповедь на исправление".
"Ах! если бы Вы знали, как хороши некоторые классы! так бы только слушал и слушал; на них забываешь все и после них на некоторое время становишься как будто иным человеком. Это, во-первых, конечно, класс о. Феодора; он не читает нам "Введение" Преосв. Макария90; но, вероятно, потому, что во "Введении" сначала идет опровержение безбожников, и о. Феодор в прошедший класс говорил, должно быть, против безбожия, свойственного настоящему веку, именно против отсутствия религиозного характера в науке, в искусстве, в праве и (это еще будет говорить) в житейском быту. После лекций о. Феодора (и даже увлекательнее их, оттого что слова о. Феодора проникнуты такой глубокой философией, что чрезвычайно трудно следить за ним мыслью), -- после о. Феодора следует, бесспорно, поставить класс будущего бакалавра церковной русской истории -- Щапова, который только окончил курс. Первая вступительная лекция его была об отношении народности к церковности, вторая -- о том, возможно ли и какое возможно развитие в Церкви, и о прагматизме в истории Русской Церкви. Просто так и хочется аплодировать ему, когда он сойдет с кафедры. Только жалко, что и о. Феодора, и Щапова очень трудно слушать; о. Феодор говорит чрезвычайно тихо, а Щапов беспрестанно забывается в своем экстазе и читает чрезвычайно скоро; а в придачу он шепелявый и заика, хотя при чтении и не заикается".
"Воскресенье после обедни. Итак, я ныне проповедовал слово Божие. Проповедь свою получил перед самой обедней; уже совершалась проскомидия91, а еще о. Феодор читал ее, и мы вместе с ним отправились, он -- облачаться к служению, а я -- прочитать его поправки".
(1856 г. 23/26 сент.). "Неизлишним считаю напомнить Вам, что я теперь лицо должностное -- старший чередной. С этой должностью в моей жизни последовали следующие изменения: на молитве стою я назади всех, особо... да, я не писал еще об этом; у нас ныне и по прочтении молитв не скоро еще оканчивается наше домашнее богослужение: о. Феодор вводил понемногу -- сначала на вечерней, а потом и на утренней молитве -- разные прибавления; так что теперь после молитвы поем: Небесных воинств Архистратиги... Заступнице усердная... Догматик того гласа92, который поется в следующее воскресенье поутру -- Взбранной Воеводе, а вечером -- Достойно есть и дневной тропарь, а нередко, по особенной просьбе о. инспектора, который ныне сам ходит большею частию на утреннюю молитву, поем еще ирмосы богородичные: Отверзу уста моя. Я дивлюсь только и радуюсь одному: как все эти нововведения не возбуждают никакого ропота или неудовольствия! Да, студенты очень любят о. Феодора... После вечерней столовой и молитвы, записав в журнале, что все было благополучно и кто в больнице, с чередным по кухне отправляюсь к о. инспектору (при этом вчера он дал нам по яблочку. Он нередко это делает; если найдется у него яблоко в кармане -- он и отдаст его тому, кто придет под этот раз)".
"О. Феодор опять каждый праздник назидает нас своими проповедями; и что за проповеди! А его уроки, что за уроки!" (Разумеются проповеди, которые на "каждый праздник" назначались студентам, но в которых, как видно из того, что сказано выше о моей проповеди, студентам принадлежало только изложение мыслей о. Феодора.) "Я начал записывать после класса то, что упомню из его слов; но многое не поймешь, иное -- только запомнишь, а иное и позабудешь. Только не знаю, станет ли времени и насколько станет моего бедного терпения -- продолжать эти записки; а что, если бы довести их до конца! Теперь у меня лежат (в рукописи) некоторые его сочинения, не относящиеся к науке собственно. Перед праздником Рождества Богородицы я просил было у него его "Письма о праздниках"93 (которые у него начинаются именно с этого праздника); но, к сожалению, у него не было тогда этих писем; впрочем, он обещал, когда они будут у него, дать их мне. (Я слышал о них еще от старших студентов -- наших предшественников, которым о. Феодор читал их в классе.) То особенно хорошо в богословии о. Феодора, что у него наука не сухая, бесплодная мудрость, но проникнута и согрета нравственным интересом; каждый трактат служит основанием нравственного правила, и его нравственный вывод вовсе не похож на наклееный бандероль, который, правда, говорит о том, на что наклеен, но не имеет к этому необходимого живого отношения".
(1856 г. Окт. 6-го). "Ныне у нас Казанский праздник, обретение мощей Святителей Гурия и Варсонофия94. Проповедь ныне была о том, отчего огонь пожара коснулся нетленных останков Казанских Святителей. Не могло этого случиться (говорит о. Феодор в проповеди Аристова {Аристов Ник. Як.-- впоследствии проф. Нежинского лицея.}) без особенного попущения Божия, и невозможно, с другой стороны, чтобы Господь восхотел отнять у Святых начаток их небесной славы без особенного на то соизволения самих Святителей. Но как в будущей жизни развивается с особенною силою то преимущественно направление, которое человек получил здесь, на земле, то и у Святит<елей> Гурия и Варсонофия та же любовь к Казанскому краю, которая здесь отличала их, та же любовь, без сомнения, заставила их принести в жертву Правосудию Божию начатки своей славы, в умилостивление Его гнева на грехи, за которые Казани следовало понести наказание. Подражая любви Христовой, они умолили Господа, чтобы Он на них отвратил часть наказания, назначенного их любимому краю; по той же, конечно, любви, мощи великих защитников православия, каковы, например, <мощи> Иоанна Златоуста, Афанасия Великого, Николая Чудотворца, разделяют на Западе плен христиан под игом мирского духа преобладания, мертвящей буквы католичества96; а с другой стороны, служат несомненными залогами будущего освобождения Запада из-под ига мира сего опять в свободу истинных чад Христовых. Вот вам образчик проповедей о. Феодора. Редко бывает, чтобы они имели риторическую правильность плана: и очень часто они так тесно приспособлены бывают к месту, времени и лицам, что к другим местам неприложимы; такова, например, была прошедшая проповедь, 2-го числа, когда мы праздновали победу православия над царством магометанским -- взятие Казани96. Проповедь была о том, как мы должны совершать победу над духовным магометанством, которое очень распространено между православными и к которому, говоря по совести, я должен отнести себя. Говоря о различных вероисповеданиях в классе, о. Феодор показывал дух их и силу каждого, которые могут невидимо прирождаться и к тем, которые исповедуют веру христианскую и православную. "А ведь уж Господь-то, -- прибавлял он, -- будет судить в силе и истине не по наружности, а по духу; кто по душе-то язычник, тот на суде-то Христовом и будет поставлен с язычниками, кто иудей -- с иудеями, если католик, протестант -- с ними и осудится". Прошедшая проповедь была обращена к тем, которые приготовляются обращать магометан в православие. Если бы я здесь, в Академии, никого и ничего не слыхал, кроме о. Феодора, и тогда я стал бы благогодарить Господа, что Он привел меня на четыре года в Казанскую академию".
(1856 г. Окт. 7-й д<ень>). "На октябрь вчера о. инспектор дал уже предложения. Предложения нетрудны -- потому что составляют только повторение того, что он говорил в своем "Введении в богословие", -- это отрицательные доказательства православия, или опровержение прочих религий; именно: 1) о несостоятельности человеческих, не утвержденных на вере во Христа Бога-Слова знаний; 2) о лживости новоиудейства, язычества и магометанства; 3) о лжи папства и новопреобразовательных исповеданий христианства на Западе; и 4) о лживом духе русских расколов. Как ни обширны кажутся каждое из этих предложений, но если смотреть на них с точки зрения о. Феодора, если в рассуждении изложить то, что он говорил, чего, конечно, он от нас и требует, то каждое из них выйдет не больше двух листов. Он опровергал дух каждого верования, не входя в подробное разбирательство догматов. Теперь читает он нам, уже читает, а не говорит, положительные доказательства православия, тоже весьма своеобразно; но об этом после, когда выслушаем до конца. Эх! если бы время, время!.. списал бы, кажется, все, до последней строки о. Феодора".
(1856 г. 14/21 окт.). "Сейчас только окончил сочинение о. Феодору. Что это, как легко писать, когда предмет, не требуя кропотливой работы, хорошо уяснен еще наставником; в какие-нибудь 8 дней я окончил все сочинение; оно выйдет у меня всего листа 4".
"В среду, 17-го числа, вечером подтвердился слух о переводе нашего о. ректора (вероятно, в Новгород {Т. е. на викариатство Петербургской митрополии: викарии митрополита жили в Новгороде и управляли им.}) и о том, что к нам на его место будет послан Иоанн, бывший инспектор Петербургской академии, автор курса церковного законоведения97. Но, что всего прискорбнее, и наш о. Феодор, вероятно, скоро оставит нас; он уже не раз выражал опять подобные намерения. Да, это будет очень жалко! Три главных начальства будут новые; надобно будет приглядываться, привыкать к новым требованиям, во многом переучиваться, без сомнения. Но все это были бы только еще житейские неприятности, которые имеют и свою добрую сторону; а всего жалче будет, опять повторю, если нам придется лишиться возможности слушать о. Феодора. Как обширно может быть влияние наставника в Академии! Теперь у нас о. Григорий, преподавая Свящ. Писание, раскрывает для нас и делает общепонятными идеи о. Феодора. Несмотря на свой холодный, строго рассудочный ум, он принял синтетический способ воззрения о. Феодора, и теперь этот взгляд распространится на несколько курсов. Теперешние его слушатели, а будущие преподаватели Свящ. Писания, разнесут его по семинариям, на основании его преобразуются мало-помалу учебники, которые -- как это мы здесь можем видеть -- всегда бывают сокращенными копиями с записок, читаемых в Академии. Между тем я спрашивал о. Григория, бывши у него в середу, распространены ли были подобные глубокие взгляды на связь Заветов, на ход домостроительства и т. п. прежде, когда он сам учился, когда слушал о. Серафима. И о. Григорий сказал, что прежде ничего подобного не было, что им читали один сухой мелочной анализ, недостаточность которого он чувствовал сам, желал восполнить этот недостаток связи и общего взгляда, подводящего все под единство, и что для этого ему прекрасно послужили пособием записки о. Феодора. Впрочем, очевидно, что он сам совершенно перерабатывает их, делает гораздо осязательнее для понимания и -- надобно правду сказать -- трудится для своей науки очень добросовестно, особенно если сравнить, например, с о. Диодором. Теперь я взял у о. Григория, чтобы прочитать, а насколько станет усердия -- и описать, объяснение о. Феодора на первые три главы Кн. Бытия, содержащие в себе историю миротворения, райской жизни и падения человека. В этом начале Свящ. Писания о. Феодор находит зеркало всей последующей судьбы Церкви; в нем, при помощи сведения его с Апокалипсисом, он показал суд над папством и реформациею. Вы как-то выражали мысль, что подобный взгляд может довести до разномыслия с Церковию; теперь я вижу, что взгляд о. Феодора ни на шаг не отступает от учения Св. отцов, которых он нередко приводит и в свидетельство. Особенно его взгляд близок с учением Макария Египетского, которого о. Феодор особенно рекомендовал читать студентам".
(1856 г. Окт. 28/29-го). "После чаю, часов до 6, пока не угрожает нашествие начальства {Обход инспектора или помощника инспектора.}, опять, как и поутру, вот уже в продолжение всей недели читаю толкования о. Феодора на первые три главы Кн. Бытия. Но, чтобы опять не увлечься в отвлеченность, скажу только, что здесь о. Феодор, принявши сказание Моисея в самом строгом, буквальном смысле, доказывает или, лучше, объясняет его на основании настоящего развития естествознания. При этом дивишься его обширным познаниям в физике и космографии, которых никак бы не мог предполагать в нем, судя по его разговорам; никогда он об них и не заикнется. Утвердив таким образом буквальный смысл сказания Моисеева, он раскрывает потом его духовное значение. Но чрезвычайно трудно понимать его; почти каждую точку перечитываем раза по два, по три".
(1856 г. Ноября 4,7 и 8-го). "Лишь только я пришел от обедни, меня спросил к себе о. инспектор. Велел мне спросить себе у Кирилла (это у него ныне и повар, и камердинер) чаю, сесть подле него на диване и принялся разбирать со мной мое сочинение. Оказалось, что я, несмотря на то что записал уже подлинные слова о. Феодора, оказалось, что я односторонне понял его мысль: я доказывал ложность папства и протестантских исповеданий из того, что они не удовлетворяют нашему духу, а о. Феодор, когда говорил нам, так имел в виду вообще ложность их, объективную, вследствие чего они уже и не удовлетворяют духу; я же раскрыл только субъективную сторону; впрочем, несмотря на то что мое сочинение односторонне от начала до конца, о. Феодор остался доволен им. Но так как у него наука и жизнь составляют одно, то он долго между прочим и вообще говорил мне в назидание о разных предметах. Скажу только одно, что в его системе находят примирение и успокоение все вопросы, тревожащие душу, обнимаются все житейские положения, и никогда не выйдешь от него без пользы".
(8 ноября, Академический праздник 98, вечером). "...А я отправился с записной книгой к о. инспектору. Он дал мне яблоко и пригласил меня присесть; поговорил о своих воспоминаниях, как в нынешний день исполнилось 10 лет его службы; потом поговорил о Вас, о Преосвященном Иеремии. Пересказал, между прочим, слух, будто к нам в Казань назначают Афанасия Иркутского. Он был в Твери ректором, когда о. Феодор переходил из училища в семинарию, и на экзамене дал еще ему красную бумажку". Говоря о Преосвящ. Иеремии, он привел меня к себе в спальную, чтобы показать мне один образ -- Свят. Арсения Тверского, на котором святой в самом деле удивительно похож на нашего Владыку. Тут я видел, что у него перед образами, на кивоте, на пелене или подушечке лежит раскрытый Новый Завет (как можно заметить, он беспрестанно читает его) -- и еще одна проповедь, которую он не мог пропустить и, вероятно, положил тут на суд Божий. О. Феодор жаловался мне на одолевающее его уныние, обещался, если поедет когда-нибудь через Нижний, непременно побывать у Вас".
"Вечер (11 ноября) -- это был последний день моего дежурства -- вечер я провел у о. Феодора. Старшие по воскресеньям ходят с недельным рапортом о благосостоянии номеров после ужина; а старший дежурный, который в это время ужинает, приходит с журналами уже после молитвы. Когда о. Феодор подписал совсем журналы и уже отпустил было нас с чередным по кухне, вдруг опять воротил меня, чтобы отдать одну книгу, и потом пригласил -- сесть поговорить. С 10 часов, таким образом, мы проговорили, т. е. я прослушал (потому что у о. Феодора не бывает времени почти рот раскрыть студенту) -- я прослушал до часу. В промежутках, когда о. Феодор задумывался, я переносился мыслью к Вам и сравнивал царствовавшую вокруг меня тишину с той беготней и суетой, которая в это время была у Вас {Это был день именин моего отца, и "беготня, суетня" предполагались мною по случаю приема вечерних гостей.}. Когда сидишь у о. Феодора и он, как нередко случается, минут с 10 молчит, нельзя бывает в это время подать какую-нибудь новую мысль, чтобы, как говорится, поддержать разговор, потому что в это время он, наверно, обдумывает прежнюю мысль и после продолжительного молчания снова начинает развивать ее с какой-нибудь новой стороны".
(1856 г. Ноября 22-го). "Ныне о. инспектор в 10-м часу призывает меня и говорит мне, что вчера вечером он был у г-д Корсаковых -- одного старичка-генерала, семейство которого ездит в налгу церковь и знакомо с о. ректором и о. инспектором. В этом-то семействе о. Феодора вчера спрашивают: кого бы из казанских священников порекомендовал им пригласить для преподавания Закона Божия их детям? О. Феодор отвечал: почему же именно священника? а не угодно ли Вам взять, например, кого-нибудь из наших студентов? "И я сказал это, -- продолжал мне о. Феодор, -- имея в виду именно вас. Если Вам будет угодно это, так я бы мог представить Вам студента, за которого могу поручиться и я, и о. ректор. Я обещал им ныне же переговорить с вами. Что вы на это скажете?" -- так заключил о. инспектор. Я отвечал ему, что для меня очень страшно такое предложение, как потому, что я еще никогда не брал на себя роль преподавателя, так и потому особенно, что роль учителя в таком аристократическом доме еще труднее. На второе затруднение о. Феодор отвечал мне, что это семейство чрезвычайно доброе и простое, и ободрял своим примером, говоря, что он не чувствует в их доме никакого для себя стеснения. Наконец, я спросил, нельзя ли мне написать об этом деле домой. -- "Так что же? -- отвечает о. Феодор, -- это хорошо: спросите". Едва ли я и сам понимаю свое мнение и свое желание; что Вы мне напишете, тем я и успокоюсь. Новость положения, кондиция100 в таком доме и в таком семействе (в самом деле, семейство, кажется, очень доброе, хотя на отзыв о. Феодора, конечно, много полагаться нечего: его младенческая душа везде видит добро), эта необыкновенность положения меня очень завлекает. Самое преподавание (Катехизис и Священная и Церковная история, а ученики -- Митенька {Корсаков Д. А., профессор русской истории в Казан<ском> универс<итете>.} -- 11 л<ет>, Верочка -- 10 лет) еще не страшно бы; и времени, положим, стало бы... О. Феодору очень сильно хочется сделать меня законоучителем в доме Корсаковых потому, что он надеется, что я более или менее буду назидать по его плану, в его духе, чего, конечно, не может сделать ни один казанский священник. (Отличительное качество его направления -- чтобы все было основано на Христе, а не так, чтобы жизнь была сама по себе, а вера, религиозная сторона -- как некоторая необходимая же, но отдельная область.) О. Феодор видит во мне если не самого понятливого, то -- по крайней мере -- самого послушного ученика, и так как он смотрит на всякое дело не просто, но как на дело Божие, то ему и хотелось бы, чтобы я принял на себя долг "священнодействовать благовествование", как говорит он, заимствуя слова из Священного Писания101. Теперь я, кажется, изложил все дело. Ваш ответ, какой Вам Господь положит на сердце, послужит для меня несомненным извещением, угодно ли Ему, чтобы я священнодействовал благовествование, или для этого нужно священное лицо. Если Вы скажете "нет", приложите, пожалуйста, сколько возможно, и причины, не только для меня, но и такие, которые бы были действительны для о. Феодора; потому что, например, все прописанные мною и умолчанные перед ним причины были бы для него совершенно непонятны. Самые ограниченные из "сынов века сего" мудрее "сынов Царствия", "обратившихся в детей и буиих в веце сем"102. Я позабыл написать Вам, что о. Феодор ожидает пользы от моего преподавания сколько для учеников, столько же и для самого учителя, которому, по его мнению, настоящая должность послужит приготовительной школой для будущего действования".
(1856 г. 27 нояб. -- 2 дек.). "Ах, если бы привел меня Господь Бог выслушать всю систему о. Феодора! Что это за живое богословие! Что, если бы все науки преподавались у нас с такою же жизнию, как догматическое богословие да история Русской Церкви {А. П. Щаповым.}. По Свящ. Писанию о. Григорий тоже читает едва ли не целиком лекции о. Феодора".
(1856 г. Дек. 6/9-го д<ня>). "После всенощной Корсакова зашла к о. Феодору и теперь, быть может, идет речь обо мне. (Николин день. Пишу после обедни.) Вчера после ужина о. Феодор призвал меня и сказал, что он передал Корсаковым -- что нужно, и потому ныне вечером мы отправимся к ним; но предварительно он велел сходить к о. ректору -- испросить его позволения и благословения. Потом долго говорил мне о преподавании и, в частности, о том месте Катехизиса, где говорится о различии между знанием и верой. Он не может надивиться, как это так м<итроп.> Филарет написал это, тогда как сам же он никогда не допускает себе умствовать не по вере. По мысли о. Феодора, для всякого христианина должно быть долгом, чтобы всякое знание было у него по вере, так что кажется, знание и вера должны быть совершенно одно и то же. "Право, уж, я и понять не могу, -- говорит он, по обыкновению с усмешкой, -- как это он, мой батюшка, допустил это; да ведь еще в первом-то издании не было, так во втором-то прибавил"103 {О. Феодор, по-видимому, не знал, что это прибавление сделано митроп. Филаретом не по собственной инициативе, а по требованию Синода, исполнявшего в этом случае волю обер-прокурора гр. Протасова104.}. У него просидел я до 11 часов".
(1856 г. Дек. 6-го). "Должно быть, Господу решительно угодно, чтобы я занялся с этими детьми; сейчас получил последнее позволение от о. ректора. Он сказал: "Хорошо, доброе дело". Вчера о. Феодор наказывал мне, чтобы я не позабыл, "когда буду просить позволение у о. ректора, просить его у Отца" (т. е. Небесного). По его образу мыслей, всякое послушание должно быть оказываемо не человеку, но непосредственно Отцу Небесному, Который Сам поставляет нас в то или другое положение и воля Которого выражается во всяком приказании начальства, хотя бы иногда очевидным казалось при этом действии влияние страстей и человеческого произвола. Дверью подите к отцу-то ректору, дверью; не перелезайте нигде, никогда" (Иоан. X, 1).
"Еще; вчера разговор коснулся как-то монашества, и о. инспектор, взглянув на меня, вдруг спросил: "А что, Лаврский, вы пойдете в монахи?" -- "Нет, Ваше Высокопреподобие", -- отвечал я, покачав отрицательно головой. -- "Ах, батюшка, не говорите так, -- прервал он меня, схватив за руку, -- говорите: как Бог устроит! Как нам знать, что будет? Может быть, после такое желание будет, что и удерживать будут, да все превозможет это желание. Нет, не говорите так".
Потом он коснулся Филарета и сказал: "Вот это -- идеалисты! Ах, нет! впрочем, я уж много сказал!" -- прибавил он. (А разговор, прежде предложенного мне вопроса, был тот, что монашество не есть какой-нибудь идеализм.) "Вот и в проповедях-то его, -- продолжал он, -- как где созерцание выспреннее, ну так так превосходно! а вниз-то он уж и не спускается или, если и спускается, так уж только разит!.. Это -- оттого, что Истина-то, постоянно пренебрегаемая нами, приняла судящее направление; так Она и проявляется в служителях-то Своих"". Должно заметить, что в устах о. Феодора слово "идеалист", "идеализм" было словом не одобрения и похвалы, а -- осуждения и порицания; потому что идеализм он противополагал не материализму, а реализму, и называл идеализмом забвение и пренебрежение действительно существующего или намеренное его порицание -- своего рода евтихианство106, следовательно, заблуждение в области веры и мысли и практический грех горделивого презрения к воспринятой Господом нас ради человеческой телесности.
(1856 г. Дек. 7-го). "Вечером, в 6-м часу, я пришел к о. Феодору, который уже ожидал меня. Отпустив своего Кирилла, он один пил чай. Я выпросил для него у о. эконома лошадь, потом налил себе и ему по стакану чая. Между тем он взял со стола книгу пророчеств Иезекииля (в русском переводе106) и почитал немного. Очень хорошо бывает слушать, когда он читает; всякое слово получает особый, новый смысл, который, видимо, относится не к одному древнему Израилю. В 6 часов мы отправились и вскоре были у подъезда; дом не очень далеко от Академии. Когда мы вошли в залу, все почти семейство поднялось с дивана навстречу о. инспектору. Я шел за ним, несколько в стороне, на благородном расстоянии. О. инспектор отрекомендовал меня; его усадили на диван, мне предложили один из стульев, стоявших около переддиванного стола"... Часов в 8 приехала гувернантка107 с детьми из гостей от какого-то маленького именинника... "Часов до 8 мы сидели все вместе вокруг стола, кто -- с работой, кто -- без работы; в числе последних была Софья Дм. {Только что описанная выше в письме мать учеников -- С. Д. Корсакова, родная сестра Конст. Дм. Кавелина.}, которой, как она призналась мне, бывший о. ректор наш -- Парфений дал заповедь -- не работать по праздникам, а о. Феодор к ней прибавил другую -- не злословить по праздничным дням... Митеньке сказали, чтобы он показал мне свою комнату, и мы, в сопровождении Нат. Ив." (гувернантки) "отправились наверх. Вскоре туда же пришли и другие, кроме старичков" (самого Корсакова и приезжих -- брата его и тетушки), "и тут еще посидели до 9 часов"... А между тем, пока мы были там, о. ректор присылал уже за мной, нетерпеливо желая узнать о результате нашей поездки.
На другой день в 11 часов явился к нему и передал все, о чем мы переговорили. Он дал мне несколько общих наставлений и в заключение прибавил: "Я уверен, что вы, конечно, не станете преподавать там никаких этаких фанатических мыслей... апокалипсических бредней". Понятно, о чем это говорилось. Я отвечал: "Если я на что смотрю как на фанатическое, Ваше Высокопр<еподобие>, так уж того, конечно, не стану внушать другим". Таков, оказывается, в это время был взгляд ректора Академии -- Агафангела на о. Феодора, взгляд, который он не находил нужным прятать и от студентов.
(1856 г. Дек. 21-го д<ня>). "О. Феодор надеется, как видно, что я проведу его направление в свежую, еще нетронутую душу моих учеников так, чтобы оно послужило началом их будущей душевной жизни. Тогда как и люди с академическим образованием, с суммой стольких понятий, едва могут найти в ученом даже языке слова для передачи его идей друг другу. Конечно, всего этого не было бы, если бы мы не понимали только, а -- прочувствовали и прожили сами то, что хотим понять; тогда и сами поняли бы лучше, и другим сумели бы передать".
"На прошедшей неделе мы были еще с середы уволены от классов для приготовления к экзамену. О. Феодор, который не успел сказать нам о всем, что мы должны были повторить к экзамену, с нашего согласия хотел прийти к нам в первый номер и до<с>азать неконченное, чтобы не делать классов после того, как мы получили увольнение от них. Разумеется, мы изъявили свое согласие, и в четверг в 11 часов мы собрались в первый номер и уселись -- человек 15 на диване {Это были 2 дивана, соединенных вместе, с общей стенкой, но без разделяющей их боковой ручки.}, прочие -- на табуретках. О. инспектор толковал с нами от половины 12-го до половины 2-го. Мне не раз на прошедшей и на этой неделе случалось просиживать у него по вечерам. Один раз -- в середу -- накануне первого класса у Корсаковых я просидел у него до 11 часов; через день, в пятницу, он призвал меня после ужина спросить -- был ли я у Корсаковых, и проговорил до часа; потом, как будто в награду за бдение, разделил со мной оставшиеся у него два яблока. В понедельник на этой неделе, когда я и чередной по кухне пришли к нему с журналами, он разбирал сочинение этого чередного и продержал нас до 12 часов. Потом опять, частию -- в награду за стоянье, частию -- чтобы утешить чередного, обескураженного разбором сочинения, вынес нам по яблоку и по кисти винограда. Сколько мне приводилось слышать, он вообще делал не очень лестные отзывы о сочинениях наших; но москвичу, который перешел в Академию нашу, говорят, сказал, что здесь пишут сочинения лучше, чем в Московской академии; то же говорил он и в прошедший курс". Москвич, о котором здесь поминается, -- Н. Ф. Глебов, рязанец.
(1856 г. Дек. 25/28-го д<ня>). "Вызванный Вашим письмом, я вздумал изложить Вам вкоротке все учение о. Феодора; только, если Вы встретите в чем-нибудь сомнение, приписывайте это, пожалуйста, моему изложению, а не самому о. Феодору; долговременным опытом научились мы, что, излагая его мысли, редкий из нас не впадает в какую-нибудь погрешность или ересь, которые ему беспрестанно приводится исправлять в наших проповедях и сочинениях. Иного я и сам почти еще не понял или -- лучше -- понимаю только одним умом; тем более не можете понять Вы в моем изложении -- многого. Но многое поймете и Вы, маменька, даже без привычки к ученому языку; особенно утешительна и, быть может, особенно для Вас, маменька, которая так тяготитесь житейскими обстоятельствами, будет утешительна та часть учения о. Феодора, что он не разрывает жизни духовной с жизнию мира и света, но в самих житейских делах указывает возможность постоянно быть на службе Божией, как бы перед Богом, так что принимать какого-нибудь скучного гостя или припасать для других -- испить и покушать, -- выходит одно и то же, что молиться или заниматься богомыслием. По его мысли, все, даже до последнего приличия, до обычного бессмысленного вопроса о здоровье, должно быть основано на Христе" {Изложение учения о. Феодора, должно быть, составляло приложение к письму и не сохранилось.}.
"Я очень рад, что письмо о моем здоровье и леченье привело Вас к преданности воле Божией; это лучшее и одно только постоянно верное средство против огорчений; дай-то Бог нам с Вами привыкнуть к постоянному пользованию этим лекарством. Правда и то, что слова о. Феодора часто служат для меня успокаивающим средством; он, как искусный лекарь, напоминает и указывает в леченье; но немного могли бы Вы понять, если бы слушали его самого; надобно иметь долговременную привычку к его языку, чтобы понимать, что говорит он, и мысленно дополнять пропуски в его словах, которых он сам не замечает".
"После всенощной" (на 3-й день Рождества Христова) "спросил меня к себе о. инспектор, чтобы я растолковал его Кириллу -- где живут Корсаковы. Он спросил, был ли я у Корсаковых на празднике, и узнав, что я не был, присоветовал непременно сходить на другой день поутру; а вечером -- само собой -- обещался быть у них со мной в другое время. О. инспектор оставил меня и на время ужина, сказав, что я хоть так посижу, если не буду ужинать" (мне запрещено было врачом и ужинать, и пить вечерний чай), "а потом было заметил, что, вероятно, один раз можно нарушить правило, но я отказался от ужина, а изъявил желание съесть только кусок пирога. Таким образом, мы поужинали вместе; после ужина о. инспектор велел подать тарелку винограда, хотя сам его почти вовсе не кушал, потому что, как говорил он, на днях почувствовал от него как будто лихорадочные припадки. От о. инспектора я воротился почти в 11 часов".
"В свободные часы занимаюсь переводом с славянского, о. инспектор дал на Святки студентам, чтобы желающие перевели на русский язык с славянского рукописное сказание о чудотворной иконе Божией Матери, которую к нам приносят из Седмиозерной пустыни108. Все сказание 23 листа. О. Феодор намерен издать наш перевод особой книжкой в пользу пустыни, чтобы это было вроде пожертвования со стороны студентов нашей Академии".
(1856 г. Дек. 28 -- 1857 г. Яне. 4-го). "В пятницу <28-го> поутру мы встали в 9 часов, и то некоторые пришли на молитву в шинелях; так мы начали собственно вакацию, дни без ученья и без службы. Напившись чаю, я пошел явиться к о. инспектору, потому что накануне ни разу не мог застать его, чтобы по его приказанию явиться ему по возвращении от Корсаковых. До 10 часов он еще молился; а между тем, кроме меня с дежурным К., его уже ожидал в прихожей какой-то маленький именинник с приношением булочных хлебцев, конечно, не бескорыстным. О. инспектор оставил нас попить с ним чаю. При нас приезжал к нему с визитом один из соборных священников; беспрестанно приходили и другие лица, поминутно отвлекавшие о. инспектора, пока не пришел с визитом о. ректор и уволил нас своим приходом".
(31 дек.). "Ныне о. инспектор вздумал сделать у нас праздник; вчера дал регенту 3 целковых денег, чтобы он купил лакомств, и обещался прийти к нам поутру часов в 10 -- слушать певчих и музыку. В 1-й номер перенесли гусли, певчие уселись вокруг одного стола, слушатели, которых тоже набралось немало, -- на другом диване; пришел о. инспектор, и у нас составился инструментальный и вокальный концерт; то пели, то играли разные пьесы, разумеется, духовного содержания, а в заключение пропели с аккомпанементом гуслей: Боже, Царя храни! Концерт продолжился до половины 12-го. Я думал, что тут надобно будет присутствовать всем; а после увидал, что напрасно не ушел к обедне в Воскресенскую церковь, где обедня должна была начаться часов в 10. Не знаю, что со мной в нынешнюю вакацию; самому себя стыдно: вот уже прошло сколько времени, а я еще нигде не бывал в городе у обедни: отчасти в этом виновато ослабление дисциплины, по милости которого <так!> мы встаем в те дни, когда у нас не бывает службы, все около 9 часов".
(1857 г. Янв. 4-го). "Вчера вечером уже почти в 9 часов мы" (я и о. ректор, от Корсаковых) "отправились; сначала о. ректор отъезжал в соборный дом" (где в чьей-то свободной квартире он временно жил тогда, все ища себе убежища от сухости воздуха в академической квартире вследствие амосовского отопления) -- "сначала о. ректор отъехал в соборный дом, и я с ним; потом из соборного дома в Академию, на ректорской паре в ректорской повозке отправился бочонок о. ректора за водой, и я с ним" (академический воздух был вреден, академический же колодезь славился своей вкусной и здоровой водой); "я сидел, а он стоял подле меня и -- очень смирно. Но когда мы с бочонком из соборного дома прибыли в Академию, было уже половина 10-го, и у нас отходила молитва. Я явился к о. инспектору; он принял меня с улыбкой, как будто я возвратился в свое время и пришел с молитвы; что было бы, подумал я, если бы это случилось при о. Серафиме! да при нем этого и не случилось бы; при нем я ушел бы поскорее пешком и не стал бы ждать, когда о. ректор вспомнит, что мне пора домой. Меня просили непременно приезжать опять, когда будет у них о. Феодор; а если он приедет с о. Григорием, то приходить хотя пешком".
Чтобы показать, как различно было отношение общества к великолепному и важному ректору Академии Агафангелу и к смиренному маленькому монашку о. Феодору, приведу из этого же письма выдержку о посещении о. ректором семейства корсаковской гувернантки, ее матери и сестер, помещавшихся в антресолях корсаковской же квартиры. "Вскоре туда пришел и о. ректор, Антонина, что ни сидел он у них, не переставала мистифицировать его, навязывая себе различные недостатки и пороки, против которых о. ректор с самым важным видом читал ей наставления, а она выслушивала их с лукаво-смиреннейшим видом, а иногда, когда о. ректор подтверждал ей: "Помните же это! слушайте же! не забывайте!" -- она, пригнув головку на сторону, приговаривала: "Запишу... непременно запишу, право! запишу!.. не забуду!" Удивительно только одно: как о. ректор мог не понимать, что над ним шутят, когда, например, Антонина" (она была младшая из сестер) "жаловалась ему, что старшие сестры ее не уважают и прочее тому подобное. Между тем, не подумайте, чтобы над о. ректором смеялись; нет, его любят и уважают от всей души; одна из сестер даже его духовная дочь".
Ну, "шутить над" кем или смеяться над кем -- это уже слишком тонкое различие! Еще через несколько страниц, в том же письме: "Наталья Ив." (гувернантка) "один раз сказала, что она о. инспектора любит еще больше, чем о. ректора; в разговор как-то вмешались дети, и Софья Дмитриевна заметила им, что любить надобно всех равно". Этот случай я сообщал в письме как пример фразерства, шокировавшего меня тогда в этой семье.
(1857 г. Января 12 и 13-го). "Во вторник у нас начались классы; но, по московскому обычаю, довольно лениво; только о. Вениамин, по неизменной своей пунктуальности, продержал нас свои полтора часа; а о. инспектор только поздравил с Новым годом. В Московской академии есть обычай, что первые классы делает каждый наставник не долее получаса: оттуда этот обычай перешел и к нам".
"О. Феодор в субботу начал нам читать о творении, свои записки на первую главу Кн. Бытия, которые я брал у о. Григория. Что-то Вы напишете мне о моем изложении его мыслей. Какой-то камергер Лукошкин109 просил дозволения слушать его лекции; кажется, это дело оставили до усмотрения Преосвященного {Преосвящ. Афанасия, приезд которого тогда ожидался.}. Расположение о. ректора к о. инспектору, кажется, довольно сильно изменилось; может быть, по поводу одного догматического вопроса на прошедшем экзамене, в решении которого о. ректор зашел против Св. отцов и даже против нашего учебника, а может быть, и -- еще вероятнее -- по следующему случаю. О. ректор выпросил у о. Феодора его толкование на Апокалипсис для прочтения и потом дал -- наскоро, под строжайшей тайной -- списать, причем платил чрезвычайно дорого за каждый лист; однако о. инспектор как-то узнал это и второй половины своих записок уже не дал даже и для прочтения".
(1857 г. Янв. 20/24-го). "Возвратясь домой, я передал о. инспектору просьбу Корсаковых" (найти из студентов еще законоучителя для детей одного семейства из круга знакомых Корсаковых) {Могилатовых.}, "он сказал: надо Павлова {А. С. Павлов -- после известный канонист, профессор Московского университета.}. Но вскоре он это оставил и занялся своим отчетом о Симбирской семинарии (еще по ревизии). Высказывал мне свое горе -- что ему хотелось бы в отчете изложить подробнее то, что он заметил хорошего в Симбирской семинарии и чего он особенно желал бы от нее, а о. ректор требует, чтобы отчет был изложен в более общих чертах. Он прочитал мне и часть своего отчета; дело шло, конечно, из-за учебной части: о. инспектор хотел выставить на вид, что в Симбирской семинарии, по его замечанию, и светские науки стараются утвердить на начале Христовом... Но это дело -- сторона! Не совсем благосклонное расположение о. ректора к о. инспектору, быть может, еще более усилено припиской прокурора {Обер-прокурора Свят. Синода Александра Петр. Толстого.}, который, в ответ на адрес, посланный к нему от лица Казанской академии, в конце письма своего упомянул, что он с особенным удовольствием вспоминает о назидательной беседе о. Феодора. Говорят, в Москве, в доме этого самого гр. Толстого, провел последние дни свои Гоголь110; здесь-то, вероятно, и был случай сойтись Толстому и о. Феодору. От 7 часов я просидел у о. инспектора до 9".
(1857 г. Янв. 30-го -- 3 февр.). "В воскресенье, когда Павлов, заключая условие с Могилатовыми, явился к о. инспектору с известием, о. инспектор предложил ему на выбор портреты Государя и Государыни, которые были приложены при календаре; Павлов выбрал себе портрет Государыни; а Государя Императора о. инспектор поручил ему подарить мне. Я очень рад был, что мне достался портрет Государя Императора. Этакий, право, добрый о. Феодор!"
"Говорят, о. ректор представил о. инспектора к ордену "за великое нравственное влияние на воспитанников Академии". Это символ примирения. А о. Феодор представляет к ордену о. Серафима".
"О. Феодор рассказывал, как встречали Преосвященного: Виктор Петр. {В. П. Вишневский -- кафедральный протоиерей.} говорил ему речь, в которой напомнил, как некогда, после того как восхищен был Илия, сыны пророческие встретили Елисея и поклонились ему до земли; так и мы, Владыка, продолжал он, если и не повергаемся пред тобою на землю, то повергаем пред тобою наши...111 и пр. и пр.; Преосвященный тоже отвечал речью: отцы святые, -- говорил он, -- представитель ваш напомнил нам, как сыны пророческие, встретив Елисея, приветствовали его поклонением; так и мы сделали -- и поклонился своей пастве в землю. Потом поучил их еще необходимости смирения и заключил увещанием -- да любим друг друга 112. Видно было, что он говорил от сердца".
Опишу Вам гощенье нашего Преосвященного в Казани, потому что он промелькнул у нас не больше как гостем. Я уже писал Вам, как он, в первый же день по приезде, дал своей пастве урок смирения. Только о. инспектор, который передал мне этот рассказ, смягчил его, вероятно, чтобы не ввести слушателей в осуждение; Преосвященный прямо сказал: вы мне не кланяетесь, так я вам поклонюсь, и потом продолжал речь "о смирении", это было на открытой паперти собора. Речь Викт. П. с ответом Преосвященного наделала, конечно, много шума в городе; а Викт. Петр, хочет еще ее отпечатать в "Казанских ведомостях" {Губернских, вероятно, потому, что других периодических изданий тогда в Казани еще не было.}113. Так, и Преосв. Афанасий и о. Феодор и не думали смотреть на этот обмен речами как на случай маленького скандала, как на выражение желания со стороны Преос-вящ<енного>, чтобы духовенство являлось к нему, по старине простиралось пред ним. О. Феодор отнесся к этому совершенно просто и серьезно, не как к тенденциозному "уроку смирения", а как к искреннему выражению архипастырского смирения. Он знал Преосв. Афанасия еще по службе его в Тверской семинарии, в должности ректора114. После и казанская паства имела время убедиться, что Преосв. Афанасий был человек крайне простой и совершенно неспособный руководиться в своих поступках какими-нибудь задними мыслями.
Теперь уже не помню, в этот ли свой проезд через Казань на пути из Иркутска в Петербург или, что вероятнее, по возвращении уже из Петербурга, Преосвящ. Афанасий посетил Академию и обошел квартиры начальствующих в ней; не понимаю, как могло случиться, что такое событие в нашей академической жизни не помянуто в моих письмах. Быть может, это было перед самым отпуском на каникулы и потому не попало в письма. Преосвященный Афанасий, несмотря на свою массивность и грузность, был очень быстр во всех своих словах, приемах и движениях. Так, и делая, так сказать, визиты начальникам Академии, он пробежал по их покоям. По крайней мере, у о. инспектора он даже и не присаживался. Из передней вступил в небольшое зальце, из которого дальше прямо против входной двери была дверь в кабинет; а от кабинета перегородкой не доверху влево была отгорожена полутемная спальная. Если прибавить, что от передней отгорожена была небольшая узкая столовая тоже перегородкой не до потолка, чтобы несколько осветить переднюю, получавшую свет только чрез двери из зала и из столовой, то вот и вся монашеская квартира инспектора Академии. Преосвященный Афанасий, шагнув из залы в кабинет, заглянул и влево, в полутемную спальную. В ней оказалось только у правой стены низенькая железная кровать, на которой переживал о. Феодор периоды моральной прострации сил духа под давлением каких-либо огорчений, а у стены прямо против двери кивот116 с образами, горящая пред образами лампадка и Евангелие, лежащее на нижней половине кивота. Окинув все это своим орлиным взглядом, Преосвященный Афанасий сказал: "Библиотека у тебя хорошая! славная библиотека!" Его, как видно, поразило это полное отсутствие у академического профессора и фолиантов в пергаментных переплетах, и современных немецких богословов; и своим восклицанием он хотел выразить полное свое сочувствие методе профессора готовиться к лекциям не многочтением, а молитвою и размышлением.
(1857 г. Февр. 14/19-го). "О. инспектор в середу после обеда" (это было на масленице) "уехал в деревню к помещику Леонтьеву с двумя его племянниками, студентами университета, и пробудет там до субботы. Должность инспектора исправляет теперь о. Диодор, и -- надобно правду сказать -- довольно снисходительно, за большим не гонится: были бы только к ужину все налицо. Потом у нас обед бывает только на двух столах вместо четырех; студенты -- кто в городе на блинах у знакомых, кто в театре на утренних спектаклях".
(1857 г. Февр. 23/27-го). "Вечер середы" (на первой неделе Великого поста) "я провел у о. инспектора. Я пришел было к нему просить позволения избрать особого духовника, который бы мог быть не только свидетелем моего исповедания, но и моим руководителем в духовной жизни. О. Феодор посмотрел на меня и потом сказал: "Батюшка! не пренебрегайте Господом-то!" Обняв меня, он стал ходить со мной по комнате и, не отказывая прямо в моей просьбе, показал мне сначала, что она неразумна, а потом довел и до того, что я сам увидел, что именно было в ней оскорбительного для Господа. "А кого бы вы думали себе избрать?" -- спросил он потом меня; я отвечал, что хотел было просить о. Василия Лаврова принять на себя обязанность быть моим духовным отцом. (Я незнаком сам с этим священником, но знаю его и слышал о нем довольно от разных лиц; он здесь законоучителем при первой гимназии, хотя и не был в Академии.) Наконец о. Феодор показал мне опасность, какой я мог подвергнуться чрез собственный выбор духовника, и после того уже сказал: "Как хотите; если угодно, так я позволяю". -- "Нет, В<аше> В<ысокопреподобие>, -- отвечал я, -- теперь я уже не имею никакого и желания"". (Эта опасность, о которой предупреждал меня о. Феодор, я помню, выражена была им в таких словах: "А что как избранный-то вами духовник поведет вас от Господа-то Иисуса Христа к Иоанну Крестителю?"). И затем я продолжал в письме своем: "Что это за сила убеждения в словах этого человека! слово его живо и действенно 116; великая милость Божия, что я попал под его руководство; я именно смотрю на него как на своего авву117, который умеет разъяснить все "помыслы", который иногда разоблачит для тебя такие сокровенные тайны твоей души, которых ты и не подозревал в себе. Беседа об исповеди продолжалась, должно быть, около полутора часа. В это же время о. Феодор высказал несколько замечаний своих на Великий Канон. Что особенно поразительно и привлекательно в его учении, так это то, что у него получают полную силу, буквальное значение, такие предметы, которые мы привыкли считать только аллегориею, применением, объяснением только для успокоения ума. Его учение -- его учение, скажете вы; это подозрительно! что за новое учение? аще мы или ангел с небеси благовестит вам паче... 116 нет, не новое учение; я говорю его только потому, что от него только нам удается слышать его; это -- учение самое древнее, только ныне нынешними учителями почти вовсе забытое; а у Святых отцов находим его в полной силе; когда читаешь Макария Египетского, Ефрема Сирина и других отцов, писавших "о совершенном христианстве"119 творения аскетического содержания, то у них находим все то, что слышал я у о. Феодора, и -- без его уроков -- ни за что не понял бы этих творений. Еще на первом же году мне привелось прочитать (для рассуждения) книгу св. Максима Исповедника "О любви"120; помню, тогда же меня поразила мысль: как так ныне не учат ничему подобному? то ли уж ныне христианство? а необходимо было принять одно из двух: или признать Св. отца мечтателем, или признать, что нам многого не говорят из того, чему учили Св. отцы. Разность между творениями отцов-аскетов и взглядом о. Феодора -- та, что у Св. отцов все эти мысли приноровлены исключительно к монахам, оставившим все земное, а о. Феодор указывает, как -- и не оставляя житейских отношений -- можно жить христианином истинным. Но все это для Вас общие отзывы, которые не могут быть понятны и потому -- не могут быть занимательны; виноват! позабылся. После того о. Феодор поговорил со мною о разных других предметах, и я оставил его, уже когда было 20 минут 12-го".
"Первые слова, которыми встретил меня духовник, были: "А я уж думал, что вы не придете ко мне, что вы кончили курс"". (Он мог подумать, что меня уже нет в Академии, потому что исповедоваться мне пришлось почти после всех.) "Эти слова были прямым ответом на главную мысль мою, что, вероятно, отец мой духовный не мог меня даже и упомнить между множеством своих духовных детей, которые к тому же, вероятно, все так похожи один на другого. "Так вы, батюшка, не забыли меня?" -- спросил я. "Как забыть! вот только имя-то позабыл, -- мудреное такое". В этих словах, и притом в такое время, -- я не мог не видеть прямого ответа на мое сомнение и мою предшествовавшую просьбу".
"Когда я в воскресенье, пришедши от вечерни, поднимался вверх с моим чайным ковчежцем из столовой, в коридоре среднего этажа меня встретил и остановил о. инспектор; он внимательно и в различных, изменяемых выражениях, спрашивал меня, не ощутил ли я после исповеди хоть какого-нибудь лишения или недовольства, тем т. е., что не сделалось так, как мне хотелось касательно избрания духовника. Я отвечал, что мне после того не приходило уже и мысли подобной. "Ну, слава Богу!" -- сказал он после долгих и настоятельных расспросов, разноображивая свои слова: "А мне ныне за обедней пришла эта мысль, что ведь надобно опасаться, чтобы не дать места духовному своевольству, да также -- чтобы и не сделать духовного насилия; ведь и у души-то тоже есть своего рода духовные инстинкты, подобно тому как у телесного организма бывают иногда свои требования"... Я рассказал ему слова, которыми встретил меня духовник. "Вот, вот, батюшка! Это вам Кто сказал?.. Еще и не это услышите, как станете прислушиваться-то; такие будут случаи, что как будто за руку возьмет вас Господь, да и поведет"".
(1857 г., марта 3/10-го). "Теперь, в марте месяце, будем писать о. инспектору -- сначала думали, что просто проповеди; потом узнали, что это будет, кажется, ряд поучений о таинствах. О. инспектор по-прежнему будет призывать студентов к себе и разъяснять им темы; если это выйдет хорошо, сочинения будут отпечатаны в "Православном собеседнике"". "В понедельник о. инспектор позвал к себе Павлова, Соколова, Орлова и меня, чтобы дать нам темы для четырех вступительных поучений о таинствах. Павлов напишет вообще о необходимости и пользе подобного исследования, Соколов -- о внутренней силе таинств, я -- об образе совершения их, Орлов -- о том, как возгревать благодать, принимаемую в таинствах. Потом о. инспектор будет приглашать и других студентов по три человека; каждое таинство будет рассмотрено в частности с тех же трех сторон. Ах, если бы все написали старательно и удачно! -- какой бы из этого вышел прекрасный ряд поучений! С нами о. инспектор толковал часа два -- от 7 до 9 часов, и теперь стоит только каждому записать то, что говорено, выйдет большое поучение; но -- записать нелегко! иное очень трудно понимается. О. инспектор просил нас также переписать ему те проповеди, которые мы писали под его руководством, но из них, к сожалению, многих уже не оказалось; часть -- оставили их дома, у некоторых (как и у меня в том числе одна проповедь) пропали из среды других бумаг, между которыми лежали. Получив позволение о. инспектора, я воскресил мою проповедь по черновой, к счастью сохранившейся у меня".
(1857 г. Марта 20-го). "В понедельник вечером о. ректор получил бумагу о своем переводе... О. инспектор на время вступил в должность о. ректора, а и<сполняющим> д<олжность> инспектора сделан о. Вениамин, и с завтрашнего дня начнется опять царство терроризма, ригоризма и формализма, которые, впрочем, нам уже ныне нисколько не страшны, в лице о. Вениамина. Ныне о. ректору давали обед у о. инспектора, вероятно, только монашествующие, потому что приборов было немного.
"Вот и окончилось стоянье: продолжалась вся служба только два часа, оттого что о. Феодор, который сам читал канон, хотя ничего не пропускал, зато -- для нашей немощи -- соединял несколько тропарей под один припев, так что на каждой песни пели: "Помилуй мя, Боже, помилуй мя! " -- всего раза по два, по три, много -- по четыре".
"Опишу Вам, как мы провожали о. ректора: подняли нас, по обещанию, в 4 часа, и мы тут же сделали молитву; но оказалось, что лошади были не готовы, и мы прождали часов до 6, в это время собрались в церковь, стали служить молебен в путь шествующим. Затем начался обряд прощания, после краткой наставительной речи, сказанной о. ректором. Сперва они с о. инспектором поклонились друг другу в ноги и крепко обнялись с большим чувством; потом то же -- прочие монашествующие, потом -- все студенты. После прощанья мы только успели накинуть шинели и выйти на крыльцо -- о. ректор уже садился в повозку. С ним поехали о. Вениамин и о. Диодор, а о. Феодор поехал служить в университет, хоронить студента Модеста Стан. Нагловского, где говорил над гробом его слово".
"Софья Дм. поручила мне передать о. инспектору просьбу Молоствовой, жены попечителя {Попечитель Казанского учебного округа.}, -- не даст ли он проповеди, которую говорил над университетцем. Только в пятницу поутру мог я передать эту просьбу о. Феодору. В пятницу же вечером, после молитвы, пришел я за проповедью к о. Феодору, а он подумал, что я пришел за своей проповедью, которую подал ему с предложением своей готовности -- переделать ее, если будет нужно. О. Феодор признался мне, что проповедь ему не понравилась, и рассказал, что нужно переделать, что прибавить, а когда я спросил -- что же зачеркнуть? (потому что проповедь и так почти два листа), о. Феодор решил, что, значит, ему надобно прочитать ее со мной самому. Я застал о. инспектора в этот раз за ужином весьма странного содержания: перед ним лежал на тарелке ломоть черного хлеба, стояла кружка воды и в стакане натертый хрен, разведенный чем-то, кажется, тоже водой; он кушал черный хлеб с хреном; я застал его на половине стакана, и он при мне скушал весь хрен чайной ложечкой. После я услыхал, что он на похоронах простудился и чувствовал лихорадочные припадки; вероятно, вследствие того был такой ужин; а то, вообще говоря, о. Феодор не из числа строгих проповедников поста; и сам кушает -- хотя весьма мало, но -- все, что предлагает ему Кирилл. А худ он до чрезвычайности! это особенно видно на руках: руки его худее моих, облик такой же ссохшийся, как изображают на иконах Святителя Митрофана Воронежского. Только голова у него большая, вовсе не по туловищу; к тому же он и пояс носит очень низко, оттого, когда его видишь в подряснике (что бывает очень редко), так он представляется как будто мальчиком с головой большого человека".
"В воскресенье перед обедом меня позвал о. Феодор, чтобы отдать мне проповедь свою над Модестом {Мод. Станисл. Нагловским, племянником помещика Леонтьева. Напечатана в кн. "О правосл<авии> в отнош<ении> к соврем<енности>"121.}. Так как до обеда он не успел прочитать ее, то велел зайти к нему и после обеда; при этом я попросил у него и своей проповеди, видя, что при теперешних ректорских занятиях ему некогда будет прочитать ее со мной, чтобы мне потом уже исправить; а оставить ее у него неисправною -- он же мог бы этим огорчиться. Пока он прочитывал свою проповедь, пока опять говорил об исправлении моей, время набралось до 20 м<инут> 4-го, а он еще, кажется, не обедал".
(1857 г. Марта 26/31-го). "Еще поутру в четверг" на 6-й неделе Великого поста "через повара о. Феодора распространился слух, будто ему пришло письмо, которым его уведомляют о переводе куда-то в Сибирь. Эта печальная новость все более и более подтверждается. В четверг вечером о. Феодор, к слову, сказал Павлову: "А что, как меня, батюшка, от вас куда-нибудь двинут?" О. Вениамин издал старшим строгие требования относительно месячных ведомостей; а, конечно, он не стал бы так настоятельно этого требовать, если бы продолжал еще считать себя двухнедельным инспектором.
Только куда в Сибирь? А верно, исполняется предчувствие о. Феодора, который не раз говорил и в последний раз, провожая одного студента в Нерчинск, повторил: "Ноет мое сердце! чувствую, батюшка, что быть мне когда-нибудь в Сибири". За наше невнимание отнимает у нас Господь Свое познание! Верно, не стоим того, чтобы открывать нам истину живую и -- скучно же будет слушать опять мертвую букву догматизма!.. Впрочем, в воскресенье о. Феодор недаром говорил мне, что уж если Господь устроит это, так, верно, так надобно".
"В нашем монастыре, как вы видите, на все есть свой устав, гораздо посовременнее, чем Устав, лежащий в алтаре, на аналое122; потому у нас и в Лазарево Воскресенье123 пироги были назначены с икрой, а сделаны с фаршем; суп был с молоками, да еще, сверх расписания, холодное из рыбы. Просто -- нас лакомят! А что студенты пьют чай до часов124, причем получают и порции белого хлеба, так это делается совершенно с ведома о. инспектора. О. Вениамин еще не делает явных перемен, и особенно -- отменения прежних распоряжений; но одна молва о его строгости уже много сделала изменений; так, я воспользовался его именем и авторитетом, чтобы отучить своих студентов" (т. е. студентов своего номера) -- "оставлять книги где ни попало: на диванах, столах и конторках; прежде я не вступался в это, потому что начальство не делало на это замечаний; значит, явно было бы, что я налагаю требование чисто в свое удовольствие. Но, конечно, много будет нового, когда он будет утвержден формально".
"Я уже как-то примирился с мыслью, что мы не дослушаем курс о. Феодора. Сначала было это меня очень поразило. В прошедшее воскресенье он, между прочим, в утешение мое о предполагаемом скором разлучении, высказал и то, что уже довольно нам и передано; довольно мы можем найти его системы по разным местам, и это правда: Шестоднев126, Ал. Павел, третье письмо к Гоголю заключают почти всю его догматику; теперь только очень жаль, что он не успеет, вероятно, прочитать нам о Церкви, не успеет просмотреть ряд наших поучений о таинствах и -- не возвратились еще к нему не читанные нами и нигде не списанные письма о праздниках, заключающие в себе нравственное богословие; особенно жаль последнего! Если бы можно было, право, решился бы еще год проучиться в Академии, только бы дослушать его!"
Все перечисляемые здесь сочинения о. Феодора в разное время уже напечатаны. Проповеди студентов о таинствах, о которых и выше говорилось, или не были собраны и доставлены о. Феодору, или оказались настолько неудовлетворительными, что не были использованы, как это имелось в виду, и "Письма о благодати таинств" написаны были впоследствии самим о. Феодором.
(1857 г. Апр. 6-10-го). Письмо наполнено описанием прибытия в Академию нового ее о. ректора -- архимандрита Иоанна (после епископа Смоленского, известного канониста), явившегося в Великий Четверг. "В среду я исповедовался у того же о. Иоанна; на вечернем правиле (его вычитывают у нас обыкновенно на малом повечерии126, пред утреней) акафист 127 Божией Матери читал для нас о. Григорий, а утреннее правило все читал сам о. Феодор перед часами. Служба в Вел. Четверток началась у нас в 8 часов. Кроме студентов и некоторых служащих при Академии, в нашей церкви причащались Софья Дм., Нат<алья> Ив., Александра Ив. и Ант<онина> Ив.; Пет<р> Ив. и Алекс. Ив.128 накануне исповедовались после обедни в церкви у о. Феодора и, вероятно, остались очень довольны своим новым духовником, потому что уехали в слезах и исповедовались очень долго".
"В Вел. Субботу в 9 часов собрались" (в церковь) "желающие студенты, пришел о. инспектор и начал читать Кн. Деяний и прочитал всю, потом я почитал немного, и уже было половина 12-го; я пошел одеваться".
Затем идет ряд кратких заметок о пасхальных днях.
По приезде о. инспектора от архиерея мы (старшие из всех номеров) "были у него; он только что располагался закусить, разговеться129 прежде отправления с визитом к губернатору; пригласил и нас закусить с ним. "Вина я не ставлю, -- сказал он, -- потому что о. ректор строго смотрит на это". Но потом не вытерпел: "Нет! хочется мне вас попочтовать <так!> вином; Кирилл! подай-ко сюда вино!""
"Вечерню и всенощную" (на второй день Пасхи) "служил ныне о. инспектор, а о. ректор не был даже и в церкви. Зато ныне был за обедней (т. е. о. ректор), а служил обедню о. инспектор".
(На третий день Пасхи). "У нас в 6 часов должна была начаться всенощная, и хотя она была необязательная, хотя студенты были уволены, и я записался до 8 часов, но о. инспектор сказал, что кто находит быть полезнее у всенощной, тот чтобы возвратился к 6 часам; а мне и самому не хотелось бы пропустить всенощной. Но, конечно, тотчас после обеда уйти было неловко {Обедал я у Корсаковых.}, и, возвратясь в Академию, я всенощную застал уже на 9-й песни".
(Среда Пасхи). "Службы у нас ныне не было, и вчера всенощная была для о. Феодора и о. Вениамина, которым ныне надобно было служить в соборе".
"Недавно я имел случай узнать рекомендацию мою, сделанную о. Диодором" (помощником инспектора в его двухмесячной ведомости о характере и поведении студентов), "он дал мне рекомендацию человека, который "дает себе отчет во всех своих словах и поступках", -- рекомендация не очень лестная для меня, но со стороны о. Диодора вполне справедливая; потому что с ним я действительно очень осторожен не только в поступках, но и в словах, опасаясь от него, конечно, не зла какого-нибудь, оттого что он человек с добрейшим сердцем, но его петербургской наклонности все осмеять, для красного словца. Не знаю, какого ныне обо мне мнения о. инспектор, а прежде, пред окончанием младшего курса, он очень и даже очень невысоко ставил меня в списке поведения, который представляют здесь инспектор и его помощник. Это тогда же мне намекал и окончательно высказал необузданный болтушка -- о. Вениамин, когда я сидел у него после ужина очень долго в Вербное Воскресенье130, принесши свою месячную ведомость. Он все хотел убедить меня, что о. Феодор по своим религиозным убеждениям не дойдет до добра, если не переменит их. Но этот факт, выставленный им, гораздо более говорил против его убеждений, потому что о. инспектор был гораздо проницательнее и вернее в своем взгляде на меня, чем о. Вениамин, настоявший, чтобы поставить меня в числе первых, если не первым, по поведению. Из обращения о. Феодора нельзя ничего заключить, потому что он почти одинаково хорош со всеми, всегда равно добр ко мне и даже особенно добр бывает с теми, в которых замечает особенные нравственные недостатки, потому что "не требуют более здравые такого попечения врача, как особенно болящие" 131 ".
(1857 г. Апр. 14-17-го). "В заключение и дополнение ко всему, что сказано об о. ректоре" (новоприбывшем архим. Иоанне, сказано в этом письме), "приведу еще обстоятельство, наделавшее у нас немало шума в Академии. Я писал Вам, что во вторник на Пасхе у нас была всенощная для о. инспектора и о. Вениамина. Тогда, пришедши поздно от Корсаковых, я не слышал того, что было перед всенощной, и услыхал уже после: о. Григорий, пришедши в 6 часов в корпус {В главный академический корпус; а в двух флигелях помещались профессорские, бакалаврские квартиры и больница.}, послал себе преспокойно благовестить, не спросясь даже о. инспектора, который, вероятно, отслужил бы всенощную без шуму. О. ректор, выглянув в форточку, прогнал служителя, который принялся благовестить". (Два столбика с перекладиной и навесом над ними, на которых висел академический колокол, стояли как раз пред окнами ректорской квартиры, помещавшейся в нижнем этаже главного академического корпуса.) "Несколько студентов пришли в церковь. Но о. Григорию, верно, показалось мало, и он послал вверх -- пробить звонок. Это, должно быть, окончательно вывело из себя о. ректора: он позвал о. эконома и сделал ему допрос: кто позволил отпереть церковь? как смели благовестить? зачем сзывали студентов? что за всенощная? службы не положено! Конечно, все пало на о. инспектора. "Запереть церковь!" О. эконом доложил, что уже собрались студенты. Тогда о. ректор велел послать наверх, чтобы, по крайней мере, кто не пришел еще, чтобы они не ходили; а для других подтвердил, "чтобы вперед без его приказания никто не смел пальцем шевельнуть в Академии!""
"Преосвященный Агафангел на другой же день после своего посвящения, 1 апреля, написал к Корсаковым и к о. инспектору. О. Феодору писал, что старался было о его назначении в Петербургскую семинарию, потом -- в Новгородскую, потом -- в Пензенскую; но так как всюду уже назначены или, по крайней мере, предназначены уже были другие, то успокаивает его и пишет, что получил от обер-прокурора поручение -- написать новому о. ректору, чтобы он "обращал особенное внимание" на о. инспектора".
Если действительно последовало такое начальственное воздействие на о. Иоанна, то -- можно быть уверенным, что оно имело действие как раз противоположное желаниям графа А. П. Толстого и Преосвящ. Агафангела. Очень может быть, что история по поводу всенощной на третий день Пасхи была именно проявлением "особенного внимания" обер-прокурора Св. Синода к о. Феодору и этой рекомендации.
Но о. Феодор, с младенческой простотой и непониманием, нисколько не изменил своих отношений к о. ректору после сурового напоминания со стороны последнего о своем начальническом величии и самодержавии; другой ограничил бы свои отношения к ректору пределами крайней необходимости; о. Феодор, как и прежде, чтит в нем волю начальника, например не противоречит его требованию абсолютной трезвенности от студентов, хотя не может и утерпеть, чтобы не угостить студентов вином; как и прежде, он является просителем за своих студентов. Под 1 мая у меня записано: "Поздравьте нас: первый майский день и первая рекреация; вчера о. инспектор сходил к о. ректору и выпросил для нас рекреацию, с тем чтобы вместе была и служба; о. ректор согласился, и таким образом у нас рекреация сделала праздник, тогда как обыкновенно в Преполовение132 мы учились".
(1857 г. Мая 8/12-го). "Часов в 6" (в Николин день -- 9 мая) "я пришел явиться к о. инспектору" (после отлучки из Академии для прогулки в поле; так как с некоторого времени выходы не только в город, но и в поле разрешались по записи в книге отлучек). "Он попочтовал <так!> было меня чаем, но я отказался, сказавши, что уже пил; тогда он велел мне разрезать пополам лежавший перед ним огромный апельсин (я никогда не видал еще апельсинов такой величины). Я сказал ему о кончине Фл<егонта> В<асильевича Владимирова>; я имею обыкновение всегда сказывать ему о близких почему-нибудь ко мне покойниках, в полной уверенности, что он непременно помолится о них. О. инспектор сказал мне, что к о. Вениамину писал Ярославский ректор133 молву, будто его (о. Феодора) переводят в Новгород, вопреки известию, которое так положительно передавал Преосвящ. Агафангел, что в Новгород назначен Пензенский Евпсихий. Да и теперь... к о. Вениамину письмо о. А<нтония> пришло во вторник, а в среду о. инспектор получил письмо от Преосвящ. Агафангела, и тот ничего ему не пишет. Это известие несколько опечалило меня; теперь у меня все вертелось на уме попросить, по крайней мере, чтобы о. Феодор, оставя репетиции, сказал нам побольше вновь из догматики, сколько поспеет. Потом он перешел к празднику, к образу, что в Пермяках134, к церковно-статистическим описаниям епархий, и в частности -- Нижегородской, для которого <так!> так давно собраны материалы, но составление которого поручено лицам, и без того заваленным работой и должностями. "Вот, -- займитесь-ка вы этим делом", -- сказал о. Феодор. -- "Да, В<аше> В<ысокопреподобие>, -- отвечал я, -- если бы Бог привел мне поступить на службу в Нижний". -- "Нет, батюшка, не говорите так, -- сказал о. Феодор, -- а лучше пусть случится так, как будет Богу угодно"; и к этому рассказал историю одного своего земляка и товарища по Академии, у которого именно Сам Бог устроил судьбу за то, что он безусловно предавал ее в руки Божий. Я еще вчера же решился написать Вам эту историю, потому что она, послужив ответом на весь предшествовавший разговор наш, служит с тем вместе прямым продолжением того, что написано мною на первой странице письма. Александр Матвеевич Бухарев (ныне о. Феодор) и Вас. Фед. Владиславлев еще в Семинарии были особенно дружны между собой; вместе их послали и в Московскую академию; это еще в первый раз вызвали в Москву из Твери". Здесь в письме идет та характеристика В. Ф. Владиславлева и тот рассказ о видении ему Божией Матери, которые приведены мною выше, в предисловии к настоящим воспоминаниям, напечатанном в июньской книжке "Богословского вестника" за 1905 г.136 Пропускаю этот эпизод из жизни В. Ф. Владиславлева и перехожу прямо к рассказу о. Феодора относительно устроения Самим Богом жизни тех, кто вверяет судьбу свою Господу. "Когда мы окончили курс, -- продолжал о. Феодор, -- меня как монаха оставили при Академии, а Василия Федоровича назначили в Вильну -- вон куда! -- а он окончил курс вторым; первым кончил курс московский -- И. И. Побединский, -- а я третьим; но так как бакалаврская вакансия была тогда одна, то оставили меня, а Побединского на время послали в Московскую семинарию. (После и он вскоре поступил в Академию.) Несмотря на то, ни тот ни другой не имели и тени какого-нибудь неудовольствия на это. Еще и года не прожил Василий Феодорович в Вильне, как у нас в Твери помер кафедральный протоиерей. Преосвященный Григорий очень любил покойного и позволил вдове его приискать жениха своей дочери на это место136; а у ней были две дочери-невесты; одна -- полная невеста, ее звали Софьей, а другой, Марье, недоставало только несколько месяцев до 16 лет; только Владыка требовал, чтобы она нашла непременно магистра. Случись же, что в ту пору у нас не было магистра такого; если магистры, так они были женатые, а холостые-то -- все кандидаты. Тогда они и вспомнили об Василии Федоровиче, с которым покойный протопоп с год тому назад познакомился где-то в гостях. Тогда Василий Фед. так понравился покойному, что тот, возвратившись домой, говорит своим домашним: "Вот так я ныне видел человека! вот так это человек! этаких людей ныне поискать!", а еще они ему говорили: "Ну, какого еще ты там отыскал! так уж только и света, что в окошке" и т. п. Но теперь вспомнили и об этом отзыве покойного и решились сделать Василию Федоровичу предложение; впрочем, предварительно сказали Преосвященному Григорию, который сам знал и любил Василия Федоровича и одобрил их решение. Василий Федорович, получив такое предложение, был в крайнем затруднении, потому что невесты он не видал никогда, а между тем надобно было теперь же оставить училищную службу, значит, решить свою судьбу. Он обратился за советом к одному доброму человеку, дружбу которого он успел уже приобресть и в Вильне благодаря своему характеру. Этот прежде всего посоветовал ему держать дело в строгой тайне, потому что в Вильне засмеяли бы такой заочный выбор невесты; но от себя советовал -- решиться". (Должно быть, и тогда Вильна была уже ближе к Европе XIX века, а Тверь жила еще по заветам Московских царей и Тверских великих князей.) "Василий Федорович послал свое согласие и в то же время писал к о. Феодору, чтобы он помолился за него. "Не об том, -- писал он ему, -- помолись, чтобы мне Бог дал счастья в невесте или в будущей судьбе; нет! -- а об том помолись, как и сам я молюсь теперь, чтобы и в этом исполнилась надо мной воля Божия". Пока шло дело об увольнении его от училищной службы, он успел уже познакомиться с своей невестой -- письменно; они писали друг к другу. Но в дом покойного протоиерея был вхож еще один наставник, И. И. Сокольский, человек легкий и живой, только несколько, этак, легкого характера (впрочем, и он теперь, слышу, живет хорошо). Ему очень приглянулась старшая дочь -- Софья; да как видно, и она тоже не прочь бы от него; но, беда в том, что он был кандидат. Однако Сокольский предложил матери, что нельзя ли ему взять Софью, а Василья Федоровича просить, чтобы он взял Марью, которой оставался только один месяц до 16 лет, представляя при этом, что Софью он берет и без места, а для другой дочери самое место, за ней зачисленное, послужит обеспечением; между тем как, если место предоставить Софье, другая дочь останется на руках матери с сомнительной будущностью. Положено было хранить дело в секрете до приезда Василия Федоровича. Вас. Фед. приехал и через час по приезде был уже в доме невесты. Но видит мать, видит меньшую дочь, а своей невесты не видит; замечает притом, что они находятся в каком-то затруднительном положении. Как человек прямой, он не вытерпел и -- попросил показать наконец ему его невесту; "но, -- прибавил он, -- я вижу, вы чем-то затрудняетесь; быть может, вы нашли во мне не то, что ожидали встретить, или -- быть может -- другое какое-нибудь случилось обстоятельство; скажите, пожалуйста, откровенно; неужели вы думаете, что я не могу отказаться, если это будет нужно, и -- только потому, что оставил уже училищную службу". Тогда-то наконец матушка предложила ему приготовленную для него невесту, которая стояла перед ним. Василий Федорович мог только засмеяться и сказать, что ведь он свою прежнюю невесту знает, пожалуй, еще менее, чем эту, а с этой имел время познакомиться, пока ожидал старшей сестры. Итак, как это обыкновенно бывает в романах, где выводятся две сестры, и настоящая история окончилась двумя свадьбами. О. Феодор прибавил, что Василию Федоровичу досталась лучшая из сестер и по наружности, и по характеру; да и в жизни-то больше любит своего мужа. Обе сестры приезжали с Василием Федоровичем в Троицкую Сергиеву Лавру и останавливались в келье о. Феодора. Вот какую написал я Вам длинную историю; не думаю, чтобы Вы остались этим довольны, но ведь, все равно, описываю же я Вам иногда разные разговоры в тех домах, где я бывал, не касающиеся ни Вас, ни меня; а этот рассказ произвел на меня сильное впечатление и служил ответом на мои задушевные мысли; конечно, такое действие много зависело от того, что рассказывающий был о. Феодор. (Он был в особенно добром расположении, когда рассказывал это, и мы так хохотали при некоторых местах рассказа, как я давно не смеялся.) Но от чего бы ни зависело такое действие, этот рассказ, во-первых, успокоил меня удивительным образом относительно вероятной скорой разлуки с о. Феодором, а во-вторых, с особенною силою утвердил во мне ту мысль, мысль, и прежде глубоко запавшую мне в душу, что часто мы не знаем, чего просим, и нередко случается нам раскаиваться в том, что дело наконец, благодаря нашим усиленным стараниям, устроилось так именно, как мы того хотели, вопреки всех трудностей, представлявшихся нам (обстоятельствами...) в исполнении наших желаний. После этого рассказа я почувствовал в себе решимость -- по крайней мере -- не противодействовать упорно высшим назначениям и доверчиво принять как лучшее то, что дадут, если нельзя будет получить того, чего хочется. Что Бог устроит, то и будет лучшее".
Из дальнейших слов письма видно, что эти общие рассуждения имеют отношение к выбору и решению, которое предстояло мне при окончании академического курса и которое не могло не тревожить не только меня, но и моих родителей, особенно мать мою. Дело в том, что слова о. Феодора: "Меня как монаха оставили при Академии", хотя "я окончил курс третьим", а "бакалаврская вакансия была тогда одна", -- эти слова могли иметь ко мне ближайшее отношение: я тоже оканчивал курс третьим, а бакалаврская вакансия при Академии тоже была одна. И хотя родители мои не могли знать этого положения дел с такою определенностью, как я, но и у них не могло не возникать опасения, как бы и меня не "оставили при Академии -- как монаха". Вот почему я чувствовал, что мне следовало, для успокоения родителей, высказаться более относительно этого предмета, и продолжал письмо так: "Что Бог устроит, то и будет лучшее!.. О. инспектор согласился с справедливостью моего представления, что полезнее будет преподать нам, сколько Бог поможет, вновь, далее чем заниматься повторением. Но при этом напомнил, чтобы я и в других утверждал те же начала, когда придется преподавать, "если, быть может, останетесь здесь, или в другом месте где-нибудь будете", -- прибавил он. Не подумайте, пожалуйста, чтобы меня ослепила или прельщала подобная карьера. Быть может, Вы подумаете: "А! так вот причина такой готовности подчиниться воле высших!" -- Нет, у меня при этом возникла совсем другая мысль: "А! -- подумал я, -- если уже начинают так говорить, так, значит, мне можно и умышленно поспустить несколько рукава; пусть на меня поспадет курс; быть может, это пригодится". Кроме того, что я чувствую себя и неспособным занять, по доброй совести, место преподавателя при Академии, да это место и не по моему здоровью, потому что, если заниматься добросовестно, здесь бакалавр к каждому классу должен приготовить сочинение, равное -- и по объему, и по содержанию -- доброму месячному сочинению. При этих словах о. Феодора я даже порадовался, что сочинение мое о. Вениамину вышло положительно дурно, так что мне совестно даже нести к нему за два месяца три листика с небольшим выписанного из русских книг, да и то не на предмет. "Пусть его! -- подумал, -- какое право он имел поставить меня вторым пред прошедшим экзаменом, когда он не видал еще от меня сочинений моих по его предмету"".
Как мне пришлось через несколько времени выбирать и решать свою судьбу на всю жизнь по вопросу об оставлении моем при Академии, мне придется еще сказать далее в своих выписках из писем того, что имеет отношение к о. Феодору; не тот или другой рассказ, не та или другая беседа о. Феодора в частности, имели влияние на это и последующие решения моей жизни, но собственное его отношение к жизни, и в текущей ее действительности, и в повествованиях о ней, имело властительное действие на души тех, кто приходил в непосредственное с ним соприкосновение. Так и этот рассказ о детском доверии В. Ф. Владиславлева к указаниям Божиим в "обстоятельствах" нашей жизни, несмотря на диаметральную противоположность характеров -- владиславлевского и моего, поддержал, быть может, и мою веру, когда через 5 лет мне предстало избрать решение на весь остальной жизненный путь -- принятием священства. Но не какие-нибудь 3 недели, а 3 года постоянной переписки с невестой потребовались для меня, чтобы сделать ей предложение -- стать женою священника. Все частности владиславлевской истории -- и зачисление протоиерейского места за сиротой с архиерейским требованием жениха-академика, и брак по любви вместо брака по зачислению, только совершенно в иной комбинации, -- повторились в моей жизни 137. И без воспитательного влияния веры о. Феодора едва ли вышел бы я победителем из одинокой борьбы со всегдашним моим сомнением в себе и маловерием!.. Продолжаю выписку:
"У о. инспектора просидел я до 9 часов. Перед прощаньем он спросил меня, читал ли я в "Православном собеседнике" беседу о. ректора138? Я даже не знал еще, что выгода уже книжка, потому что в прошедшее воскресенье она была у нас еще в корректуре. О. Феодору очень понравилась эта беседа о. ректора, и, почитав ее несколько со мной, он сумел (как и всегда) своим чтением показать в ней особенную глубину и силу в тех местах, которые я прочитал бы без него как фразы, как общие места. В самом деле, беседа очень хороша; о. ректор объяснил всю беседу Иисуса Христа с женою Самарянкою в приложении к расколу. О. инспектор дал мне прочитать ее на дом".
(1857 г. Мая 13/16-го). "О. Вениамин сказывал, что о. Антоний Радонежский представлен вторым кандидатом на Тамбовскую епархию139. Объяснилось несколько дело и об о. инспекторе: прежде о. ректор писал о. Феодору, что не успел вовремя приложить свои старания о переводе его на место ректора в Казанскую академию или хотя <бы> в Петербургскую семинарию, потому что с о. Иоанном он встретился еще на дороге, а в Петербургскую семинарию назначен уже был Нектарий. Далее следовало говорить о месте Нектария; но о. ректор, вероятно, этого места просил не для о. Феодора, а прочил его Пензенскому о. Евпсихию, с которым он "почему-то" -- говорил о. Вениамин -- находится в приятных отношениях. Потому-то, конечно, Преосвящ. Агафангел очень глухо выразился в письме своем к о. Феодору о Новгородском месте: на это место уже предположено, писал он, перевести о. Евпсихия. Но, когда митрополит Григорий, как видно, наотрез отказал перевести в Новгород о. Евпсихия, тогда Преосвящ. Агафангел стал хлопотать об этом месте для о. Феодора, вследствие чего и начала распространяться "молва", о которой писал о. Антоний к о. Вениамину. Дай-то Бог, чтобы не удались им все эти старания, чтобы о. Феодор не вышел из Академии до самого конца нашего курса! Ну, уже там об следующем курсе нечего заботиться; быть может, и нехорошо было бы прилагать приставление ново к ризе весте 140; пусть будет цельное; аще небы пришел и глаголал он, греха не быхом имели, быть может, и мы; нынеже извета не будем иметь о гресе малодушной лености и раздвоения между верой и жизнию141. Еще когда-то они поймут его! Да и самому о. Феодору, хотя он думает, что в семинарии ему будет легче (так что, говорил некогда, что хоть бы на Амур куда-нибудь, только бы вырваться), на самом деле в семинарии ему будет еще тяжелее: здесь все-таки больше благородства, все побольше берегут его, а в семинарии!.. Притом здесь еще понимают его, хоть немногие, которые ловят каждое его слово, да и все по временам невольно увлекаются, так что иногда притихают возня и шум, которыми хотят выгнать его из класса, когда он уже слишком долго продержит после звонка, а нередко случается, что он, увлекшись, держит целых полчаса лишних после звонка; что же было бы в семинарии: ученики не поймут из его слов и десятой части; наставники все отлились уже каждый в свою форму и -- устарели, обленились, не захотят перестраивать своих познаний и убеждений. Я убежден: о. Феодору будет там еще тяжелее".
"Сейчас слышу, что из Казанской академии требуют 8 человек для миссии в Иерусалим; хорошенько еще этого дела не знаю. Если бы любовь к Вам не привязывала меня, с каким удовольствием поехал бы я туда".
(1857 г. Мая 17-23-го. Перед Троицей). "Вчера (20 мая) меня Бог привел быть за всенощной в Спасском монастыре у Святителя Варсонофия. Около 6 часов с небольшим меня, по должности старшего дежурного, позвал кое за чем о. инспектор, тогда как в городе и около нас по всем церквам звонили ко всенощной. Исправив поручение, я вздумал при удобном случае попроситься у о. инспектора ко всенощной, а он предложил -- не хочу ли я отправиться с ним вместе в Спасский монастырь. Я был очень рад и, наказав своему помощнику сделать ужин без меня, если -- на всякий случай -- я к 9 часам не поспею, отправился. Приехали мы -- читали кафизмы. О. инспектор сам стал на коврик у раки мощей Святителя, а мне велел пойти на солею142, где также заметил коврик, чтобы я не простудился с ног на холодном каменном полу. Всенощная отошла в 8 часов; о. инспектору нужно было зайти к Преосвященному". (Преосвященному Никодиму, викарию, который в Спасском монастыре настоятельствует и имеет пребывание.) "Я было просил позволения -- отправиться домой пешком, представляя, что Владыка непременно задержит его, но о. инспектор обещался пробыть недолго и предложил мне зайти вместе с ним ко Владыке. Еще в церкви после всенощной, когда я принимал благословение у о. Климента, бывшего ректора Казанской семинарии, он спросил о. инспектора, студент это или профессор; Владыка повторил тот же почти вопрос, а о. инспектор объяснил причину -- почему он захватил меня с собой в комнаты Его Преосвященства: Владыка сидел в своей гостиной, в креслах у отворенного балкона. О. инспектор поклонился Владыке в землю, как самому Христу; а я, не рассмотрев хорошенько его поклон, сделал только метание".
Архиереям, стоящим у власти, о. Феодор, являясь к ним, не делал земных поклонов, а Преосв. Никодим почему-то был у всех в почтительном пренебрежении; даже и служки монастырские исполняли обряд подобающего к архиерею обращения как-то в минимальных размерах. И у начальства своего Преосв. Никодим был как-то в загоне. Но думаю, что причину особенно почтительного отношения о. Феодора к Преосв. Никодиму нужно искать не столько во внешнем малопочетном положении викарного архиерея, не пользующегося значением, но и в личных свойствах Преосв. Никодима. О. Феодор собственным примером обыкновенно поддерживал в других подобающее сану уважение, когда были основания к опасению, что другие не почтут Христа в лице того или другого священнослужителя.
"Владыка велел нам сесть; я поставил кресло о. инспектору против Преосвященного, а потом, по вторичному приказанию его, сел и сам. О. инспектор принес Преосвященному для прочтения курсовое сочинение Годяева о крюковом пении 143, приготовляемое к напечатанию в "Православном собеседнике", и просил у него для прочтения какого-то его сочинения. Мы просидели до половины 10-го, и Владыка все это время говорил неумолкаемо, так что, если бы и я был на месте о. Феодора, и я не нашел бы времени подняться с кресел без нарушения деликатности. Наконец сам Преосвященный сказал: "Ну, о. архимандрит, ведь я все с вами говорю, а мне завтра служить", -- и мы сделали ему прощальный земной поклон. Много бы другой вынес смущения и осуждения после беседы Преосв. Никодима, но о. инспектор, выходя, сказал мне, что он всегда выносит от него назидание; я только подивился, как он не соблазнился. Но он во всем слушает слова Самого Христа; а Владыку и особенно слушает в таком именно настроении, потому все в его глазах принимало другой вид. И это не то, чтобы намеренное оправдание, желание перетолковать в добрую сторону, защитить человека от обвинений, нет! это бы тотчас же можно было заметить и не в таком детски-простодушном человеке, как о. инспектор; видно, что он передает свое понимание, свое воззрение на слова, как свое задушевное убеждение. Когда мы ехали, он спросил меня, все ли я понял, что говорил Преосвященный. "Все", -- отвечал я. О. инспектор улыбнулся; долго потом с улыбкой посматривал на меня, думая о том, как я понимаю слова Преосвященного. Минут через 10 он спросил: "А ну-ко я вас поэкзаменую; как вы, например, поняли то, что он говорил, что -- по его богословию, -- священство не снимаемо?" (Преосвященный, помнится, об этом так и выразился словами Церкви Западной: Signum indelebile {Неизменяемый знак (лат.). }.) -- Я должен был признаться, что не понял, чтобы не сказать правды, что я понял эти слова прямо как неправильное мнение Преосвященного. О. инспектор объяснил мне, каким образом это может быть, объяснил, не отвергая православного учения о возможности и о действительности случаев снятия священства. Потом объяснил также резкие отзывы Преосвященного о Св. отцах и правилах покаяния. Остальную половину этого разговора мы докончили уже, ходя по коридору, до 10 часов с лишком. Когда мы приехали, студенты не только отужинали, но уже и помолились".
"На другой день, т. е. во вторник, после первого класса я принес к о. инспектору конспект и застал у него о. Тихона, бывшего нашего товарища по расколу. Преосв. Григорий для удобства занятий перевел его из села, где у него был очень хороший приход и свой домик, в Казань на кладбище". (Кладбище -- против самой Академии; так Преосв. Григорий перевел сюда о. Тихона "для удобства занятий" в Академии на противораскольническом миссионерском отделении.) "И здесь его полюбил весь город, так что сильно хлопотал пред Преосвящ<енным>, не определит ли он его к Егорьевской церкви. Но Преосв. Афанасий не захотел отменить воли Преосв. Григория, который посылает о. Тихона обращать раскольников в Чистополь, где он будет получать жалованье -- меньше того, сколько на кладбище получит дьячок. О. Тихон пришел проститься. И я простился с ним; а когда он ушел, о. инспектор высказал мне свой взгляд на его судьбу, которая прежде служила для меня предметом соблазна и осуждения, как один из примеров деспотизма, не соглашающего частных интересов с пользою общею. Потом он говорил о многих других предметах или сам, или вследствие моих вопросов. Мы проходили с ним весь класс и все время большой перемены, т. е. часа полтора. Как много еще будет недослушанного, неуясненного для нас, если его от нас переведут, а между тем он так тяготится своею должностью в нашей Академии, что (тут же он признавался мне) постоянно молится, чтобы его Господь куда-нибудь перевел в другое место, хоть бы в Иркутск, хоть бы на Кавказ. В этот раз я просил его уяснить мне состояние душ отшедших, почему они так связаны, что только при посредстве нашем могут получать разрешение".
"Вот и я возвратился из путешествия" (в город). "Сначала отстоял обедню на кладбище, потому что дальше идти было уже поздно, после того как о. инспектор встал и принял меня. И то, вовсе было он отказал мне в отпуске, да -- спасибо -- пришло ему на ум, что должен же я надзирать за студентами и в других местах, а не сидеть в Академии, где остались почти одни стены" (это была последняя рекреация). "Произведши моего помощника в испр<авляющего> долж<ность> чередного старшего, я отправился"...
"Дописываю 24-го числа поутру. Вчера о. инспектор вечером, когда я приходил с журналом, дал мне 2 апельсина".
(1857 г. 5-14 июня). "Вчера меня спросил к себе о. инспектор. Сам он отправился в институт к А. И. Д.144, где обещалась с ним увидеться и С<офья> Д<митриевна Корсакова>; а мне поручил отвезти к Преосвященному Иосифовский требник, который он просил у него, и -- Макариевский еще, на всякий случай146. Мы отправились часов в 7, в коляске о. ректора. Высадив о. инспектора у института, я отправился далее, но, затрудняясь экипажем, я предложил о. инспектору -- не отослать ли экипаж тотчас же по приезде, потому что я был уверен, что Преосвящ<енный> не отпустит меня скоро. О. инспектор одобрил мою мысль, но велел мне не тотчас отпускать экипаж, а -- в том случае, если увижу, что Преосвященный действительно намерен задержать меня. Приехав в Спасский монастырь, я не знал, как благодарить о. инспектора за его совет -- не тотчас отпускать коляску, потому что Преосвященный, как я узнал, живет ныне в Феодоровском монастыре146, в его комнатах в Спасском монастыре делаются поправки: перестилают полы. Что бы я стал делать, оставшись в Спасском монастыре с двумя огромными книжищами, которые я едва мог дотащить от коляски до двери; привелось бы тащить их до Феодоровского монастыря, которого я, в придачу, до сих пор еще и не знал. Но теперь мы отправились в Феодоровский монастырь все в той же Иосифовой колеснице, мы, т. е. я и книги". (После описания приема у Преосвящ<енного> в Феодоровском монастыре я оканчивал рассказ об исполнении этого поручения.) "Вечером, часов около 10, когда о. Феодор возвратился, я пришел сказать ему об исполнении его поручения и -- как он наказывал мне пред отправлением туда -- пересказать, что говорил со мной Преосвященный. Он объяснил мне потом слова, которые я ему пересказал. Я пробыл у него дольше 11 часов".
Так озабочивался о. Феодор, чтобы не осталось какого-нибудь соблазна или недоразумения как последствия беседы с столь уважаемым им Преосвящ. Никодимом. В объяснение этого можно сказать, что это был тот самый Преосвящ. Никодим (Казанцев), после епископ Енисейский, дневник которого и записка о Синодальном управлении могли явиться в печати только в недавнее время147, по независимости его взглядов и по резкости их выражения.
(1857 г. Июня 15-го). "Итак в субботу, вместо экзамена" (который, по болезни о. ректора, с субботы перенесен им был на вторник), "я отправился в церковь на кладбище. Возвратившись в 9 1/2 часов, нахожу, что нам дано предложение: "Постоянная борьба Церкви с ересями и расколами приносит ли какую-нибудь пользу самой Церкви?" -- с прибавлением (также рукою самого о. инспектора), чтобы подать всем непременно к часу, когда они и будут представлены о. ректору. Дано в 9 ч. утра". Слово "также" заставляет думать, что и предложение было написано рукой о. инспектора; но едва ли можно сомневаться, что придумано и редактировано было оно для нашей миссионерской Академии самим ее новым ректором. "Чуть-чуть я успел окончить к часу свой поллистик, а прочитать его даже и не успел, хотя, как увидал потом, можно было бы подать и после обеда, потому что о. инспектор, как видно, не желая обидеть тех, которые не поспели написать к сроку, отнес наше сочинение о. ректору уже после 4 часов. Часов в 10 вечера пришел от о. инспектора Павлов с известием, что о. ректор уже сдал о. инспектору наши сочинения, чтобы отдать их для прочтения о. Григорию. Но и сам он прочитал 3 сочинения: Павлова, Соколова и мое. У Павлова сочинение было написано вполне в духе и по мыслям о. Феодора. О. ректор подчеркнул в нем все выражения, свойственные о. Феодору. (Он еще в Петербурге слышал об о. инспекторе, и здесь -- очевидно -- старается делать все наперекор ему, не потому, чтобы между ними были личности148, но по диаметральной противоположности их направлений. О. Феодор, высказывая Павлову свое удивление на эти поправки или замечания о. ректора, рассказал, между прочим, что однажды о. ректор, будучи цензором, исчеркал проповедь и у самого Преосвященного Филарета, митроп. Московского, хотя потом его и заставили отказаться от своих поправок. А о. Феодор того же направления, исключая того, что он обвиняет самого митрополита в идеализме; потому понятно, что о. ректор исчеркал сочинение Павлова.) Однако он не высказал никакого суждения о его достоинстве и только написал вверху карандашом: "Выражения неясны и неопределенны". Павлов утешен оправданием и сочувствием о. Феодора. Он немного прогадал: он думал, что сочинение будет читать сам о. Феодор, -- и за то был наказан. Я писал, воспользовавшись только мыслями о. Вениамина, высказанными в начале его церковной истории, о развитии в Церкви и христианстве, хотя также с понятиями, уже несколько уясненными чрез уроки о. Феодора. Потому, как я после увидал, результат у меня вышел мертв и сух, как и все, что выходит из направления мертвой законной буквы, не оживленной духом и силою. Все приобретение Церкви от борьбы с ересями и расколами, по-моему, вышло только в логическом определении догматов, в отчетливом понимании обязанностей. Сам вижу -- результат, не стоящий борьбы и потерь, понесенных Церковию в этой борьбе. Нет, Господь-победитель что-нибудь да большее извлекает из победы Церкви. Потом, от собственного разумения, я указал на то, что борьба Церкви с ересями и расколами предохраняет верующих от направления рационалистического и индифферентизма. Как подтверждение моей мысли, я сопоставил настоящее состояние христиан в Церкви Греческой, постоянно боровшейся с ересями и расколами, и -- западных христиан, припомнив, как первосвященники римские гордились чистотою Церкви Римской от ересей и укоряли греков. Но, предполагая, что о. ректор не утерпит, чтобы сочинений трех не прочитать самому, я всего больше старался об осторожности в выражениях, помня, что о. ректор приехал из Петербургской придворной академии, да -- что и сам он -- церковный дипломат. Следствием было то, что на моем сочинении о. ректор вверху, также карандашом, написал: "Порядочно; впрочем, есть несколько мыслей неправильных", которые он и подчеркнул, например сопоставление Церквей Восточной и Западной. На сочинении Соколова написано только вверху: "Ничего не связано", и ничего нигде даже не подчеркнул".
"Четверг. Я записался было в город за покупками с намерением зайти в собор и там постоять обедню, сколько застану, а потом и действительно за покупками. Заутреню и обедню стоял я в алтаре; служба у нас была вовсе не праздничная; заутреню служил один о. эконом; благословения хлебов не было; обедню служил о. инспектор тоже с одним о. экономом; в церкви не было не только никого посторонних, никого почти не было и студентов, потому что человек 20 записались к обедне в собор; записались, правда, но уволены не были, а ушли -- не дождавшись увольнения, в котором были заранее уверены; а о. инспектор написал: "Не дозволяется, потому что опасно отпускать к обедне из дому тех, которые и дома ленятся ходить к богослужению". Хотя я и еще двое записывались и не в церковь, однако -- вместе с другими -- и мы подпали под то же запрещение".