"О. Вениамин выдал словесную декларацию, что он всячески будет поддерживать старый порядок вещей; о. Феодор смотрит на свое избрание как на особое призвание Промысла. День, в который он принял присягу и был представлен нам, случился ровно через год после того, как он говорил здесь первую лекцию".
(Окт. 15 и 16-го числа 1855 г.). "У нас идет во всем прежний порядок; это подтвердил сам о. ректор"; и (подтвердил то требование, чтобы во всем поддерживался порядок, бывший в инспекторство о. Серафима) "о. Вениамин обещается держаться за старые порядки обеими руками, и -- действительно -- удвоил свою бдительность" (о. Вениамин в то время продолжал еще отправлять должность помощника инспектора); "о. Феодор живет еще в монастыре (говорит, завтра переходит); но уже остановил покушение студентов записываться и по четвергам до 8 часов. Именем нового о. инспектора сделано одно только новое распоряжение: у нас на утренней молитве прибавлены тропари46 Казанской Божией Матери и Бесплотным Силам" (Академическая церковь посвящена архангелам и ангелам).
(Окт. 22 и 23-го 1855 г.). "Вы пишете, что мы, кажется, не очень довольны, что о. Феодор намерен водворить у нас вместо формы владычество духа. Нет, от души желаю, чтобы введенные формы прониклись благим духом, которым глубоко проникнут о. Феодор. И студенты скорее радуются вступлению о. Феодора, потому что надеются уничтожению несносной для них формы, надеются большей вольности, послабления в управлении. А я, как выражал Вам это в прошедшем письме, боюсь именно этого же послабления, -- чтобы с возвращением этой вольности не возвратился прежний дух вольномыслия, дух Гегелевой философии, подавленный строгостию о. Серафима. Вот чего я несколько опасался; но, кажется, никакой резкой перемены не будет. На этой неделе о. Феодор ходил по комнатам, в первый раз с о. Вениамином. По вечерам бывал на молитве, вчера был в столовой. Обратил внимание на то, что студенты ходят по коридору во время занятных часов; обратил внимание на то, что у нас нехорош хлеб. О. Серафим перед отъездом особенно просил его наблюдать за столом студентов; у него часто из-за стола нашего были споры с о. экономом47, как это мы узнали уже после".
В объяснение такого моего страха, как бы не возвратилось гегелианство и неверие, скажу, что он возбуждался рассказами из времен V курса, -- т. е. когда студенты старшего курса были еще в младшем48, -- о нескольких случаях полнейшего неверия, соединенного с возмутительным лицемерием напускного благочестия. Такие печальные явления в академической жизни развивались тогда именно благодаря инспекторству монаха глубоко благочестивого, но вовсе не понимавшего жизни, архимандрита Паисия. Очень естественно было с моей стороны опасаться возвращения этого времени и в инспекторство о. Феодора, тоже человека не от мира сего. Продолжаю выписку:
"Я вам писал в прошедшем письме, что о. Феодор прибавил у нас два тропаря на молитве утренней. Недавно он обратился к старшему дежурному с вопросом, почему же это не читают их? ему ответили, что читают поутру. "Ах, -- как же это, -- сказал он, -- вот отец-то Вениамин слышит их, а я и не буду иметь этого утешения; уж чем же я виноват!" Такой удивительный!".
"Митрополит, в проезде о. Феодора" (через Москву), "дал ему служителя -- великана, который и живет теперь здесь, в Академии; Преосвящ. Филарет, должно быть, любит о. Феодора".
(Октября 29 и 30-го 1855 г.). "Новый о. инспектор посещает нас нередко и в номерах, и в столовой, а на вечерней молитве бывает почти каждый раз. Перемен в управлении никаких нет. При посещении номеров о. Феодор иногда говорит с студентами о предметах их занятий".
"По приходе своем" (из города, после отлучек, на которые каждый раз испрашивалось разрешение инспектора в книге; так и говорилось: записываться в город), -- "по приходе своем студенты являются ныне не к о. инспектору, как это бывало прежде, а к о. Вениамину. О. Феодор, говорят, принимает очень ласково: когда один студент, по обыкновению, остановился было в его прихожей, он взял его за руки и ввел в залу, говоря: "Вот уж и видно, что -- дитя закона!"".
(Ноября 12 и 13-го 1855 г.). Воскресенье, после обедни. "Вчера за всенощной и ныне за обедней я, как мне следовало по очереди, стоял в алтаре; ныне служил о. Феодор. Что это за человек! -- смирение его выходит из границ общественных приличий; ему подашь книгу, а он тебе хочет кланяться. Об внешности своей он вовсе не думает: всегда растрепанный, постоянно о чем-то думает и забывает, что ему следует говорить и делать; ряска его из самой бедной шерстяной материи, толстая и редкая. Одним словом -- престранный человек! На днях он вздумал посетить больницу и просидел там два часа -- в разговорах с больными. Правда, при этом он принес одному из больных план для его курсового сочинения и долго толковал с ним об этом предмете".
(Ноября 26 и 27-го 1855 г.). "На этой неделе все умы нашей Академии были заняты одним происшествием. Некто из старших студентов сделался виноват". (С такой дипломатической неопределенностью выражался я даже в письмах моих домой; мне не хотелось даже и своим родителям сказать прямо: попался в пьянстве. Продолжаю выписку.) "О. Вениамин, который при этом был лично обижен им, довел дело до сведения о. ректора; о. ректор велел подавать этому студенту просьбу об исключении; сколько ни просил о. Феодор о снисхождении, о. ректор оставался неумолим, несмотря на то что этот студент был один из самых любимых его учеников и из самых даровитых. О. Феодор предлагал о. ректору, что лучше он подаст просьбу об увольнении, так как он считает себя некоторым образом причиною этих неустройств. Студенты были до высшей степени раздражены против о. Вениамина, который хотел поддержать прежнюю строгость {В предшествовавшем году был аналогичный случай, когда безумные слова пьяного студента относились к самому инспектору, лично присутствовавшему при заключении буяна в карцер, а заключенный лез к о. Серафиму с пьяными объятиями и нежностями. Правда, то был студент, можно сказать, только что принятый в Академию: история разыгралась в академический праздник -- 8 ноября; этот не ко двору оказавшийся новичок немедленно же удален был из Академии.}, между тем как о. Феодор хотел дать свободу студентам. Потому ли, что о. Вениамина поддерживал о. ректор, потому ли, что о. Феодор вовсе неспособен к действительной жизни, но только направление о. Вениамина торжествовало. Недавно, например, студенты просили о. Феодора об одной льготе -- именно о позволении отлучаться без особого разрешения в город до 6 часов; и о. Феодор уже был согласен на это, только хотел поговорить с о. ректором; но на другой день он объявил, чтобы просили о том о. Вениамина; публично признался он старшим, что он инспектор только номинальный. Потому-то и на настоящий случай о. Феодор смотрит как на следствие "столкновения двух начал" и считает себя причиною этого расстройства {По всей вероятности, вина студента обусловливалась какими-нибудь послаблениями в дисциплине, в которых и попался начальству новый инспектор.}. Много и успешно утешал он студента, которому объявлено было исключение; но наконец, по просьбе самого о. Вениамина, о. ректор отменил свое решение. О. Феодор ужасно страдает духом от этих неустройств; по его выражению, "распинается, в гроб кладется". О. Вениамин тоже очень тяготится общим неудовольствием: "И те, которые прежде меня уважали, -- говорит он, -- теперь глядеть на меня не хотят; чай, уж сам Лаврский -- и тот на меня сердится". Так вот как изменились дела наши после о. Серафима. О. Феодор утешает себя тем, что брань на земле необходима: "Даже и между святыми-то, -- говорит он, -- пока они на земле, так все идет война; ведь вот, например -- Филарет; ведь уж святой; чудеса творит49; я сам был свидетель; а ведь как иногда ударит духовным-то мечом! еще нынче это реже; а прежде так и очень часто"".
"О. Феодор, говорят, решительно подал просьбу об увольнении; жаль, если он выйдет и нам не придется послушать его!"
(Декабря 4-го дня 1855 г. Воскресенье). "Говорят, о. ректор уехал в Седмиозерную пустынь принимать дела от игумена; вот уже третий день как нет его; потому ныне служил у нас о. Феодор. Когда о. Феодор ходит по комнатам, он иногда смотрит у студентов сочинения и высказывает свои мысли о предмете рассуждения. И у меня вот уже два раза смотрел он сочинение, заметил на один пример, взятый мною из истории русской литературы, что моя мысль едва ли верна. (Я и сам видел ее неверность, но не мог без нее обойтись; да и вообще, я редко пишу сочинения согласно с своим убеждением: большею частию должен писать против убеждения, чтобы не противоречить взглядам наставника.) Затем о. Феодор привел одно место из переписки Гоголя с друзьями. И старшие студенты признаются, что чрезвычайно трудно понимать о. Феодора, понять связь его мыслей".
Счастье о. Феодора, что он не мог знать этих признаний студента Лаврского! Каким огорчением было бы для него узнать, что студент при своей умственной работе вовсе не об истине заботился, а только о том, чтобы угодить наставнику и получить оценку своей работы возможно высшим баллом. В то время мне и в голову не приходило, что следовало бы мне стыдиться тогдашнего моего утилитарного взгляда на академическое образование; сказать, что один из студентов попался в пьянстве, -- мне не хотелось, совестно было за этого студента; а об себе я с полною откровенностью писал родителям: "Не думайте, чтобы меня занимало и тревожило место в списках; нет -- если я чувствую побуждение к занятиям, то это отнюдь не детское желание быть повыше на бумаге и считаться в школе умнее того и того, а разве мысль, что от моих теперешних занятий зависят средства на всю будущую жизнь, зависит самая судьба моя", т. е. пошлют ли меня по окончании курса в одну из семинарий центральной полосы или куда-нибудь в Далматов50, в Якутск. И вот такая забота о будущем заставляла меня "писать против убеждения, чтобы только не противоречить взглядам наставника". Какая разница с тем, что говорил мне после о. Феодор об отношении Владиславлева к его неудавшемуся сочинению {См. "Богослов<ский>вестн<ик>", июль 1905 г., с. 512 <наст. изд., с. 150>.}. О. Феодор только и думал об истине, а я, как Пилат, говорил: "Что есть истина?"51, стоит ли из-за нее распинаться?
"Ото всенощной я прошел к о. Феод ору -- попросить позволения его идти завтра к обедне в собор. О. Феодор сказал мне: "С Богом!" -- потом заговорил опять о моем сочинении, потом о литературе, русской и западной; говорил, что "Запад имеет еще некоторое оправдание себе в своей истории; а мы, по своему развитию историческому, совершенно безответны в дурном направлении нашей литературы. Идея в произведении есть мысль Бога-Слова; оттого-то она и бывает прекрасна. Когда эту мысль рассматривают отвлеченно -- будет философия, а когда воплощают ее в каком-нибудь образе -- искусство. Когда литература со Христом -- она действует благотворно; но -- если не со Христом,-- то уж против Него. Конечно, Господь сказал и то, что -- кто не против Него, тот за Него52; но это Он сказал о тех, которые действуют хотя и разногласно между собой, но все-таки во имя Христово. Когда смотрят на мысль Бога-Слова, тогда произведение бывает прекрасно даже и в том случае, когда берутся предметы низкие, черные, потому что любовь-то Божия всюду за нами идет, все стараясь привлечь нас". Тут он привел в пример своего Гоголя. "Иногда, продолжал он, писатель может и бессознательно воплощать идею Христову; но ведь уж мы -- христиане, так мы должны сознавать это". Мне давно уж, сказал он в заключение, хотелось поговорить с вами, и тут он дал мне совет: все приводить ко Христу. "Я вам скажу собственный опыт, -- говорил он, -- когда я слушал науки, я все, как-то по инстинкту, прилагал ко Христу; ну и пока еще слушаешь, так это -- так неясно, темно; а как уж всю-то науку узнаешь, так тут и увидишь, что нужно принять, что -- откинуть; так она и перейдет на это новое-то основание -- на Христа. Ведь любовь-то Божия вся во Христе; Бог все любит во Христе; чего нет во Христе, что совершенно чуждо Христу, на то не простирается и любовь-то Божия". Вот вам обращик воззрений о. Феодора. Не знаю, поймете ли вы что-нибудь в моем перечне только главных его мыслей. Я, когда слушал его самого, так и тогда не всегда понимал связь его мыслей, а иногда решительно не понимал его. От самой всенощной он говорил со мной до столовой, да и во время столовой -- почти до окончания ее, так что уж я ужинал за вторым столом. Обыкновенно он говорит со студентами, ходя по своей гостиной и держа студента под руку; точно так же и у меня одну руку он держал в своих руках и мял ее; иногда, в пылу разговора, останавливался и хватал меня за руку; чем больше он говорит, тем больше воодушевляется; чтобы вам получить понятие об его исступленном разговоре, -- представьте себе, как говорит человек в сильном гневе или испуге. Таков наш отец Феодор".
Хорошо, что новый Беда-проповедник не видел, какой глухой и немой камень был тогда перед ним53 в лице студента Лаврского, с которым ему так "давно уже хотелось поговорить". Не вдруг настало время, когда от камня послышалось ответное: аминь!
(Декабря 10 и 11-го 1855 г.). "О. Феодор, который теперь вместо о. Серафима до приезда о. Диодора читает нравственное богословие, и тут высказывается весь с своим самостоятельным взглядом, несмотря на то что теперь идет повторение. Недавно, говорят, он читал в классе свое сочинение о праздниках, изложенное в виде писем; в нем он рассматривает таинственное значение праздников для души христианина -- праздники в душе. Вот такие бы статьи печатать в "Православном собеседнике"! Очень жаль будет, если нам не удастся послушать о. Феодора!"
Это те самые письма о двунадесятых праздниках, которыми начинается сборник статей о. Феодора, носящий заглавие "О православии в отношении к современности". Конечно, нельзя было и думать о напечатании этих писем в новом академическом журнале, при известном всем умственном складе высокопреосвященного Григория, архиепископа Казанского. Памятником прямолинейности его мышления остались его "Истинно древняя и истинно православная Церковь", в области полемики противостарообрядческой, и "День святой жизни", в области христианской морали54. Если правда -- носившийся в Академии слух, что цензор "Православного собеседника", член академической конференции прот. А. Н. Иорданский, не пропустил монографии об Ал. Павле "за темноту и тяжесть выражений" (см. выше, под 4 сент. 1855), то письма о дванадесятых праздниках для местной духовной цензуры и для издателя журнала в лице о. ректора Академии Агафангела должны были показаться сугубой тьмой (Мф. VI, 23).
{Декабря 18-го. Воскресенье. 1855 г.). "Вчера через старшего дежурного после ужина получил я извещение, что о. Феодор желает, чтобы я ехал с ним в собор к обедне" (в качестве его митродержца -- обязанность, которую в академической церкви исполняли все студенты младшего курса по очереди, а при служении академических архимандритов вне Академии -- по особому их приглашению). После нескольких замечаний относительно служения литургии и молебна, я продолжал писать: "По возвращении о. Феодор пригласил меня пить чай, и я выпил стакан с миндальным молоком. Он обращается с студентами, как с посторонними посетителями; так, например, сам он сел на диван, а меня усадил в кресло. В заключение он поблагодарил меня и просил засвидетельствовать Вам его почтение".
(1856 г. Генваря 3-5-го дня). "Отцу Феодору отказано в увольнении до окончания курса; но это очень неутешительно, потому что по окончании учебного года он, конечно, подаст еще просьбу и оставит нашу Академию".
(1856 г. Гене. 11 и 12-го). "В воскресенье же, кажется, о. Феодор сделал у нас некоторые новые распоряжения; именно -- чтобы читали две кафизмы55 на всенощной, или если одну -- то всю, а не по одному псалму на "славу"; было принято последнее -- чтобы избрали несколько постоянных чтецов из старших и младших студентов, а прочие младшие студенты станут ходить в алтарь; я причислен к чтецам, которых избрали 5 человек".
(1856 г. Гене. 20-22-го). "Отец Феодор, когда ездит куда-нибудь служить с Преосвященным, берет с собой В. И. Калатузова. Раз как-то Калатузов вызвался с ним служить в Казанском монастыре, и с тех пор он уже сам назначает его. После обедни, когда сам приезжает домой, поит его чаем и потчует, как будто дорогого гостя. Что это за о. Феодор! как он обращается с студентами! Нет, очень жалко будет, если он выйдет, -- тем больше что никакой резкой неблагоприятной перемены в Академии, которой опасался было я с его поступлением, не видно. Недавно о. Вениамин жаловался было о. Феодору, что старшие студенты на время классов остаются в комнатах; о. Феодор просил его нестрого смотреть на это, потому что у студентов так много дела".
(1856 г. Гене. 29-го ч<исла>). "В. И." (Виктор Ив. Григорович -- профессор Казанского университета, известный в свое время славист, читавший в то время и в Казанской академии лекции о славянских наречиях) "В. И. приглашал к себе для занятий ходить по четвергам. Заметьте, что ныне уже и по четвергам студенты увольняются до 8 часов".
"Ныне в 7 часов у нас была всенощная (завтра Трех Святителей) -- не для всех, а только для желающих; а завтра будет обедня -- очень ранняя -- в 6 часов с половиной; я был в алтаре, не по очереди, но за недостатком людей; о. Феодор выходил на величание; завтра служит он же".
(Февраля 4 и 5-го). "Служба у нас началась почти тотчас же после молитвы -- без четверти в 7 часов; служил о. Феодор; за обедней были только несколько певчих и еще человек пять желающих; я был в алтаре; о. Вениамин наградил меня просфоркой, а о. Феодор велел дать с своей стороны, так что я одну разделил уже между студентами. Обедня и с молебном отошла в половине 9-го, т. е. когда наши наставники только приходят в класс; но мы отправились не в класс, а в столовую, где для нас все еще поддерживался кипящий самовар. Итак, у нас в понедельник был как будто праздник".
Таким-то образом в академическую жизнь, вопреки строгости о. ректора и по некоторому попустительству о. Вениамина, где по состраданию к науке, где по благоволению к благочестию -- прокрадывалась струйка индивидуальности: то студент -- такой образец аккуратности, как Лаврский, опустит два урока греческого языка и один урок еврейского, чтобы к сроку переписать сочинение, то целая кучка студентов-добровольцев церковной службы пропустит первую лекцию за самоваром, с ведома начальства. Не будь это такое небывалое, немыслимое при о. Серафиме нарушение безотрадной регулярности академической жизни, разве нашлись бы охотники между студентами отстоять всенощную и обедню в понедельник? а тут -- все же "как будто праздник".
"Ныне у нас расписываются и до 9 часов; без затруднения увольняются и от обеда, как, например, ныне Калатузов. Мне очень приятно бывает смотреть на этих людей, как он прибежит -- разряженный, раскрасневшийся, как опаленный, с лицом, на котором удовольствие приятно проведенного вечера не успело еще улечься; так и видно еще, что он сейчас только прыгал или вертелся в каком-нибудь танце".
(1856 г. Февр. 11-13-го). "Вместо о. Григория" (который был болен), "в следующую середу к нам придет о. Феодор, станет учить нас, как должно сочинять проповеди; с недели Мытаря и Фарисея56 мы проповеди представляем уже не Ивану Яковлевичу" (Порфирьеву, бакалавру словесности), "а о. Феодору; вероятно, так ему самому захотелось; да так бы и следовало, кажется, чтобы проповеди представлялись инспектору, потому что в них волей-неволей, а уже все более или менее студент выскажется, если только не спишет слово в слово. Я очень рад этому случаю; кто знает -- быть может, нам не приведется в старшем курсе послушать его. А замечательное сходство между идеями о. Феодора и идеями Гоголя: ныне мы читали его переписку с друзьями: при этом старшие студенты беспрестанно поражались удивительным сходством между идеями и даже выражениями того и другого. Известно, что они были коротко знакомы; но -- кто из них у кого заимствовал этот дух и взгляд? -- Невероятно было бы думать, что духовный от светского".
"О. Феодор нашел себе христианскую игрушку: это -- пятилетний мальчик, сын нашего повара; он обедал с о. Феодором; о. Феодор бегает с ним по комнатам; примеривает на него свой клобук. На этой неделе о. Феодор дня на два уезжал в Свияжский монастырь57".
(1856 г. Февр. 18 и 19-го). "В среду вместо о. Григория был у нас о. Феодор. Но наперед должен вам сказать, что во вторник вечером о. Феодор прислал новое, свое расписание проповедей; прежде нам было назначено по две проповеди во весь год; одну уже я сказал, другую должен был писать на неделю Крестопоклонную58; теперь о. Феодор расписал всех студентов на Великий пост; каждую середу и пятницу у нас будет служба; классов не будет; за каждой обедней проповедь. По этому новому расписанию мне назначено говорить проповедь в субботу на 1-й неделе Великого поста -- следовательно, пред причащением. Каждый студент, прочитав Евангелие или положенное чтение из Ветхого Завета и обдумав избранную им тему, должен прийти за советом к о. Феодору. Теперь вам и понятно будет, почему в середу о. Феодор говорил у нас о проповедании слова Божия; он показывал начало и основание проповедования вообще и особенные нужды нашего времени, к которым должны быть направляемы речи проповедника. Говорит он хорошо, увлекательно и даже -- пожалуй -- ясно; понимаешь каждую мысль и связь их, и ход его мыслей; но если спросишь себя по совести, то должно признаться, что самую сущность его учения понимаешь очень мало! Слишком высок его взгляд; он говорит, как пророк.
Как я рад, что мы весь пост будем ходить к преждеосвященным59 обедням! Еще ни один пост этого для меня не бывало; спасибо о. Феодору, что он решился привести в исполнение это синодское распоряжение, которое нигде не исполняется. Напротив, мне не совсем приятно, что проповедь назначена мне в такое время, когда не следовало бы заниматься посторонними предметами; как бы то ни было, а все-таки более или менее она станет развлекать меня. О. Вениамин говорил мне, что он тоже представлял о. Феодору о том, как затруднительно для меня назначение проповеди пред причащением; но о. Феодор сказал, что пусть он (т. е. я) поставит себя в такое расположение духа, чтобы его проповедь служила назиданием не только для других, но для него самого. Впрочем, и в самом деле -- проповедь не будет для меня большим затруднением: о. Феодор разовьет мои мысли, я напишу ее пораньше и сдам с рук; а произношение -- дело неважное".
"В субботу вместо о. Григория у нас был опять о. Феодор, читал свои лекции о поророчестве Исайи; он ведь в Московской академии преподавал Св. Писание. И в этих лекциях выражается созерцательный дух о. Феодора, дух посланий Св. Апостола Павла. Кажется, и для учения, и для всей жизни о. Феодора можно выбрать эпиграфом: живу же не ктому аз, но живет во мне Христос 60; он все видит во Христе, объясняет чрез Христа, все относит ко Христу -- и в мире, и в действиях христианина. В середу на масленице он опять будет у нас вместо о. Григория".
(1856 г. Февр. 25 и 26-го). "В середу у нас опять был в классе о. Феодор; а вечером всенощная и в четверг обедня". (Это были середа и четверг масленицы.) "В четверг после обедни я ходил к о. Феодору -- спросить его советов о проповеди. Я было обдумал уже себе и тему, написал было и даже "расположение" {"Расположение" -- термин гомилетики61: план проповеди.}; намерен был только просить утверждения. Но лишь только узнал о. Феодор -- на какой день мне назначена проповедь, тотчас начал говорить сам, как будто это уже было у него давно обдуманное и решенное: вы напишите проповедь из слов Христовых, сказанных Им после того, как Он преподал иудеям учение о таинстве Евхаристии62: "Глаголы яже Аз глаголах вам, дух суть и живот суть" (Иоан. VI, 63). И потом он начал излагать учение о духе и силе таинства причащения. Долго говорил он; но я очень плохо его понял. "Понимаете ли вы?" -- спросил он. -- "Едва ли понимаю, Ваше Высокопреподобие!" -- "Да как же тут не понимать!" -- и он снова говорил еще столько же. Между тем его еще до моего прихода просил к себе зачем-то о. ректор; он умывался, одевался и -- все не переставал говорить. Наконец я попросил позволения записать слышанные мною мысли и потом показать ему, чтобы он видел, так ли я его понял; о. Феодор одобрил такое намерение. При прощанье он спросил о Вашем здоровье, просил Вам написать его поклон и -- то, что сам он все не очень здоров и просит молитв Ваших".
"Ныне, в субботу, я был у обедни -- на кладбище". (Это была ведь масленица: лекций не было.) "А после обедни я отнес о. Феодору его мысли, записанные мною почти машинально. "Вы поняли отчасти, -- сказал о. Феодор, -- но -- до завтра; сперва уж вот надобно это", -- и он указал на лежавшую перед ним проповедь к завтрашнему дню. Однако он долго, около часа, говорил мне о духе вообще; и признаюсь -- опять я очень мало понял. Право, не знаю, как вам и объяснить: чего именно не понимаешь у о. Феодора; кажется -- все понимаешь, а выходит, что не понимаешь ничего. Старшие студенты говорят, что они уже начали понимать его мысли, насколько это возможно, насколько он находит для них выражение в словах. При этом, кажется, частию не понимаешь его и потому, что он не считает нужным пояснять такие состояния духа, которые для него осязательно ясны, потому что он их пережил, перечувствовал, но которые нам не были знакомы. "Войти в дух", "все основать на Слове", "сила" -- это слова и выражения, которые он оставляет почти без объяснения. Может быть, со временем и мы сколько-нибудь поймем его".
"Нас очень лакомят на масленице"... "Кроме этих домашних удовольствий, студенты имели удовольствия и вне Академии; это -- катанье на татарах63 и театр. Для этого студенты записываются куда-нибудь от 11 до 4 часов, будто на блины или на обед, -- и отправляются в утренний спектакль. Вот уже три дня за обедом столовая наша бывает очень пуста; часа в 3 1/2 голодные театралы прибегают, пообедают, что оставит им предусмотрительность чередного" (чередного по кухне -- студента, который по очереди наблюдал во время обеда и ужина за отпуском порций из кухни). "Некоторые из казанцев уволены на время масленицы к родственникам в город".
(Воскресенье, после обедни, 26-е число). Сегодня произнесена была первая проповедь из-под рецензии о. Феодора; но я ныне стоял в алтаре и, к сожалению, не имел возможности хорошенько расслушать ее; впрочем, заметил в ней следы мыслей о. Феодора. Все наши начальствующие теперь уехали прощаться ко Владыке64; студенты разбрелись -- которые к знакомым, а большая часть в театр. Теперь в комнате мы только двое с Д...; в Академии водворилась мертвая тишина; лишь ветер жалобно воет в форточке. Нет! ужасно не хочется идти к И...м65; что ж? ведь не голову снимут, им скажут, что я был у них в пятницу".
Следы показного благоприличия и благовоспитанности, неизбежно переплетающиеся с следами лицемерия, еще свежи: никому из студентов и в голову не приходило -- записаться в книге отлучек из Академии открыто: "в театр, на утренний спектакль", хотя о. Вениамин, по всей вероятности, отлично знал, что за блины нашлись вдруг в городе у всех студентов; не подозревал ничего один только о. Феодор и очень бы был огорчен всей этой ложью, в которой даже и надобности не было, так как едва ли встретил бы с его стороны отказ в посещении театра -- кто прямо и открыто попросился бы в театр.
"После вечернего чая. В 4 часа началась великопостная вечерня; после вечерни о. ректор вышел в мантии и в эпитрахили66, прочитал отпустительную молитву67; сперва о. ректор сделал всем земной поклон, мы отвечали ему тем же; затем о. Феодор сделал земной поклон о. ректору, поцеловались трижды и -- о. Феодор опять земной поклон; точно таким же порядком простились с о. ректором о. Вениамин, о. Григорий, о. Диодор, о. эконом, о. дьякон; потом пошли студенты: подходили попарно: каждый делал земной поклон, принимал благословение, целовался трижды, опять целовал руку и, вышедши из ряда на другую сторону, опять делал земной поклон. Потом началась заутреня, посем идоша вси в трапезу и пияху чай: потом студенты разошлись, кто куда знал; весь нынешний день позволено было выходить без записи. Все монашествующие были у о. ректора, а оттуда отправились к о. инспектору; оттуда, вероятно, пойдут к о. Вениамину и так прославят здесь до ужина, а за ужином... но об этом после. Ныне с нами ужинали о. Феодор, о. Вениамин, о. Диодор, о. эконом, о. дьякон (о. Григорий не ужинал, потому что ему нельзя было кушать ни рыбного, ни скоромного). Они сидели рядом со студентами, за одним столом, им подавали студенческие кушанья. После столовой они нам, а мы им поклонились в ноги и потом студенты подходили поочередно прощаться с каждым из них. Во время этих поклонов студенты пели Пасху68. На молитве тоже пропели Пасху. Итак, вот как начинают у нас Великий пост".
(1856 г. Март, 3 и 4-го). "Теперь пойдет материя о проповеди. В прошедшем письме я сказал Вам, что о. Феодор велел мне прийти для выправки моего расположения в воскресенье. Но в Прощальное воскресенье решительно было некогда, и потому я пришел к о. Феодору в понедельник, часа в 4. Он пил чай, и мне подали также чаю. Просмотрел он мое расположение, поправил его и благословил писать. Я достал себе ключ от класса и там писал себе свою проповедь в невозмутимой тишине. Во вторник и середу я ее написал, в четверг дописал ее набело и в 5 часов принес ее к о. Феодору. О. Феодор еще в понедельник, рассматривая расположение, разъяснил мне несколько мысли свои; потому-то я и написал так скоро проповедь: мне оставалось только изложить уже готовые мысли и в данном порядке; оттого-то я не замечал, как летело время: от 7 часов до 10, от 4 до 6 часов я просиживал за проповедью, и звонок в церковь не раз прерывал мои занятия. В четверг же принес я проповедь к о. Феодору, чтобы отделаться от нее пред исповедью. О. Феодор велел прийти мне для того, чтобы выправить мою проповедь при мне же. Прочитав ее, он улыбнулся и, по обыкновению взглянув на меня с своим христианским простодушным смехом, сказал: "Чему уподобить вашу проповедь?" -- Молчание. -- "Уподоблю ее одежде, сшитой из ветхого и из нового; лучше бы, если бы все из нового!" Потом объяснил свою притчу: это значило, что в моей проповеди есть места, в которых виден дух, но есть и такие места, которые еще отзываются духом ветхозаветным. Тут, подумав несколько, он начал снова объяснять мне свои мысли, соображаясь с теми местами проповеди, в которых было видно, что я его не понял; и -- его мысли предстали для меня в новом свете; конечно, нельзя сказать, чтобы я и теперь понял их так, как понимает он сам; но, по крайней мере дотоле, я их не понимал. "Расположение-то обещало больше", -- сказал он. -- "Быть может, это оттого, В<аше> В<ысокопреподобие>, -- отвечал я ему, -- что в расположении я записал только Ваши мысли и Вашими же словами; а в проповеди выразилось то, как я понимал их; Вы понимали их в моем расположении так, как теперь разъяснили мне, а я, как вижу, доселе не понимал их". Впрочем, о. Феодор остался очень доволен моею проповедью; по крайней мере, он видел в ней покорность ума -- искреннее желание усвоить его идеи, а ему только этого и нужно, он этого именно и желает. Потому что, замечая во мне готовность к приятию его направления, он каждый раз почти оканчивает свою беседу общими увещаниями -- "вникать в дух и силу всего, все основывать на Христе и все приводить к Нему"; показывает необходимость этого в наше время. -- "Кто же станет указывать нам на этом пути, В<аше> В<ысокопреподобие>, если Вы оставляете нас?" -- сказал я. -- "Ах -- батюшка вы мой! ведь силы нет, силы нет!" -- говорил он и потом начал говорить о борьбе, которую приходится вытерпливать ему и которая неизбежна всякому, кто решится идти наперекор общему направлению. "Если бы человека два, четыре или хоть восемь человек принимали с отверстым сердцем, тогда бы -- дело другое! а то, -- продолжал он, -- думаешь, что не полезнее ли будет уж и не говорить!.." Пробили звонок к вечерне, а он все еще продолжал говорить об этом; говорил о том, что его наставления не необходимы для желающих следовать этому направлению и о теснейшем духовном единении всех следующих этому направлению, единении, для которого ничего почти не значит разделение местом. Не дивитесь, пожалуйста, что я пишу непонятно о мыслях о. Феодора; это оттого, что я и сам их понимаю часто очень смутно, а большею частию не понимаю вовсе. Если Вы что-нибудь поймете из моих писем, я буду очень рад; впрочем, буду стараться излагать приблизительно к общим понятиям то, что сам пойму несколько яснее. Для образца -- вот Вам главные мысли моей проповеди. Проповедь моя -- о духе и силе таинства Евхаристии. Сила таинства есть жизнь. Источник жизни может быть только в Боге. Принимая Тело и Кровь Господа, мы принимаем в себя жизнь от Бога. Восприимем же своею верою, и удержим, и употребим в дело этот великий дар таинства, что мы будем во Христе и Христос в нас; будем жить не своею жизнию, а жизнию Христа, будем жить так, чтобы у нас вне Христа не было ни мысли, ни желания, ни чувства. Подчеркнутые слова -- поправка о. Феодора. У меня в этом месте было "ветхозаветное понимание"; я писал, что мы должны соображать свою жизнь с жизнию Господа, жить так, как Он учил словом и примером; а о. Феодор указывает на то, что это не есть дело наших сил, но дело благодати, сообщаемой в таинстве, и -- нужно только восприять верою эту благодать, тогда она станет управлять нашими действиями; наше дело -- только не препятствовать действию благодати. Вторая половина проповеди: дух таинства Евхаристии есть любовь. "Иисус Христос преподает нам Тело и Кровь Свою, в которых неотлучно пребывает и исполнение Божества Его, а Божество и есть сама любовь и существо любви: Бог любы есть. Вкушая истинного Тела и истинной Крови Христовой, будем вкушать сердцем и этой любви Его, которая лиется в Его Крови и составляет питательную силу Его Тела". В кавычках -- опять все чисто слова о. Феодора. По его учению, в Теле и Крови Господа каждый причастник приемлет в себя самую любовь; необходима только вера, чтобы любовь эта обнаружилась; без веры она пребывает в причастниках, как семя без развития. Не знаю, поймете ли Вы, что хотел сказать этим о. Феодор; я -- больше того, что написал, -- не понимаю. Простите меня, что я пишу Вам то, чего не понимаю сам. В пятницу вечером о. Феодор прочитал со мною синаксарь о Святом великомученике Феодоре Тироне и сказал мне, как, по его мнению, можно весьма прилично воспользоваться в моей проповеди этим событием69; "но теперь уже вам надобно помолиться, да и -- на покой, -- сказал он, -- а я выправлю и напишу это сам; вы завтра придете часов в 6 и возьмете вашу проповедь вот на этом столе; а я еще в это время буду в постели". Так и сделалось; я в 6 часов поутру взял проповедь, прочитал ее раза три, переписал приписку о. Феодора и произнес. Студенты с большим удовольствием слушают эти проповеди, потому что это все равно, что слушать самого о. Феодора. О. Феодор сказал мне после проповеди усердное "спасибо" {Проповедь эта напечатана в собрании моих проповедей под заглавием "Поучения городского приходского свящ.", с. 6070.}. Не думайте, чтобы проповедь моя отвлекала меня от духовных занятий, приличных этим дням и последним минутам пред таинством; напротив, она дала мне приличное занятие для времени говения и сама составляла приличные размышления пред таинством; это, вероятно, и разумел о. Феодор, когда говорил, что я должен поставить себя в такое настроение духа, чтобы моя проповедь и для меня обращалась в назидание".
"Попробую объяснить Вам {Эта тирада письма обращена была, собственно, к моей матушке; оттого это усиленное старание обходиться при изложении самыми общеупотребительными выражениями.}, что значит совет о. Феодора -- все приводить ко Христу. Так, например, у нас в науке говорят, что "человеку прирождены идеи", т. е. что всякий человек имеет в себе некоторые понятия, например: об истине, о красоте, о добре и зле, о Боге, -- а не то, что эти понятия выдуманы были людьми. О. Феодор приводит эту истину ко Христу. Он говорит, что идеи действительно прирождены человеку; это образ Божий, по которому создан всякий человек, а совершеннейший образ Божий есть Христос: бе свет истинный, иже просвещает всякого человека, грядущего в мир (Иоан. I, 9); это сказано об Иисусе Христе. Другой пример, из жизни. У нас недавно была проповедь о посте; разумеется, проповедь вся из мыслей о. Феодора. Он велел взять текстом, как ученики Иоанна Крестителя спрашивали Иисуса Христа, почему фарисеи и они постятся, а его ученики не постятся? на что Господь и отвечал им, что, когда отнимется от них жених, тогда и они будут поститься71. Из этого текста о. Феодор показывал три рода поста: пост фарисейский, когда постом думают угодить Богу, пост учеников Иоанновых, когда постятся для укрощения страстей, и пост учеников Христовых, когда душа христианская постится потому, что хочет наказать себя лишением удовольствий за то, что она неверна была жениху своему Христу, оскорбляла Его своими грехами. Одним словом, все, что делают люди по разным причинам, надобно делать так, чтобы иметь в виду Христа. Христианин всего себя обещал Христу и, когда делает что-нибудь не для Христа и при этом считает себя совершенно правым, -- думает, что так и следует делать; то это уже, по мнению о. Феодора, есть отступничество от Христа, идолопоклонство, только свойственное нашему времени".
"Его Прохор (см. выше -- под числом 11-13 февр. 1856 г.) постоянно живет у него, обходится с ним совершенно как сын, так же шалит, так же вольничает, так же предупредителен ко всем желаниям о. Феодора, как обыкновенно маленькие дети. Годами он будет, должно быть, немного поменьше нашего Л." (лет 4-х)72, "но смышлен не по-детски. О. Феодор снисходителен к нему, как самая нежная мать; часто Прохор приступает к нему с разными требованиями, а еще чаще с потчеванием во время самых трудных богословских разговоров; но о. Феодор только ответит ему или исполнит его просьбу, а никогда не отошлет его от себя; и -- странное дело! -- как это он его не сбивает! -- нет; никогда! "Кого ты больше любишь? -- спрашивал я Прохора, -- своего отца или лехтора?" (так он зовет о. Феодора; у него пять лехторов: двое в очках, -- о. ректор да о. Вениамин, -- да двое без очков -- о. Григорий и о. Диодор, -- да о. Феодор) -- "Отца лехтора", -- отвечал он".
Прохор -- или, как его звали все, -- Прошка, собственно, никогда не жил у о. Феодора, а это то, что называется "житмя-жить", жил он с своим отцом-вдовцом, инспекторским поваром, в инспекторской кухне; но беспрестанно по винтовой чугунной лестнице пробирался он из подвального этажа академического здания, где помещались все кухни, снчала в буфет в нижнем этаже, а потом и в инспекторскую квартиру и здесь бродил, как котенок, по всем комнатам, такой же чумазый, такой же оборванный, как и у отца в кухне.
(1856 г. Марта 10 и 11-го). "У нас каждую службу бывают проповеди... о. Феодора; пишут их студенты, но о. Феодор большею частию так переправляет их, что его письма в проповеди часто выходит больше, чем студенческого. Поэтому все слушают эти проповеди с большим удовольствием. По середам и пятницам проповеди бывают на чтении из Кн. Бытия (паремии на часах73 в Великий пост), "так, например, из того чтения, в котором говорилось о начале городской жизни и искусств в племени Каина74, у нас была превосходная проповедь об истинной цене развития человечества в мирском отношении, о том, насколько нужно и полезно занятие искусствами и заботы о внешней обстановке жизни".
(1856 г. Марта 17 и 18-го). "И о. Феодор купил для своего Прокофия (а не Прохора, как я писал Вам; я был обманут его словами, потому что он на вопрос, как зовут его? -- отвечает обыкновенно: "Пронькой") -- так и о. Феодор купил для своего Прокофья азбуку, и он уже знает довольно много букв".
(1856 г. Марта 25-го). "У нас ныне обедня отошла довольно поздно, потому что служил о. Феодор".
(Марта 30-го). "О. Феодор тоже нездоров".
"За преждеосвященными обеднями у нас из посторонних никого почти не бывает; а вчера за всенощной так было очень много, так что о. Феодор помазывал елеем до самого конца канона". "Великий Канон читали у нас не на четверг76, а в четверг вечером, за всенощной на пятницу; читал о. Феодор и, во уважение нашей нетерпеливости, читал так, что не после каждого тропаря пели: "Помилуй мя, Боже, помилуй мя!", а через 4, через 3 и через 5 тропарей".
(1856 г. Марта 31-го и 1 апр.). "Лекции о. Феодора по Свящ. Писанию проливают новый свет на пророчества, в них мы имеем то, чего обыкновенно недостает у других преподавателей: ученое исследование не заслоняет нравственного приложения; о. Феодор объясняет пророчества не столько по отношению к ветхозаветным временам, сколько по отношению к душе христианина; не им самем, но нам служаху сия (1 Петр. I, 12) -- вот его главная мысль. Эх! -- как жалко, что мы не будем слушать его!" (Что говорилось о лекциях о. Феодора о пророках, относится к лекциям, которые читал нам не сам о. Феодор, а о. Григорий). "Он непременно оставит нас! Его было назначали ревизором в Вятку, но он отказался. О. Вениамин назначен ревизором в Уфу. Ему не вовсе отказано в профессорстве, а -- напротив даже -- при окончании курса Владыка велел представить его; соображая, что Преосвященный сам может дать экстраординарного профессора, заключают, что, по всей вероятности, с удалением о. Феодора и с получением профессорства о. Вениамин получит и инспекторство". "О Вениамин назначен ревизором и в Вятку вместо отказавшегося о. Феодора".
(1856 г. Апр. 8-го). "На этой неделе захворал у нас наш бакалавр словесности Ив. Як. Порфирьев, и этому случаю мы обязаны были удовольствием послушать о. Феодора; он занимал у нас вместо Ив. Як. два класса и читал свои письма о Гоголе к самому Гоголю. Видно было, как затруднялся он, желая объяснить такую форму своего сочинения и с тем вместе не желая признаться, что эти письма в самом деле были писаны к Гоголю". Я и теперь не знаю, -- читал ли сам Гоголь эти письма, и если даже читал, то не читал ли одно только первое письмо76, которое, по-видимому, одно только еще было написано, когда о. Феодор представлял этот свой труд на суд митрополита {"Богосл<овский> вест<ник>" 1905 г., Ин.77, с. 523 <наст. изд., с. 159>.}. По форме письма эти, кажется, имели назначение быть "открытыми письмами", нужными прежде всего для нравственного поддержания Гоголя, убиваемого внутренними противоречиями и отношениями друзей, не говоря уже об отношениях более широкого круга его читателей и почитателей; но затем письма эти назначались и для исправления некоторых неверностей богословствующей мысли моралиста-Гоголя. Но для того чтобы поднять упавший дух Гоголя, важно было сделать эти письма именно письмами открытыми; они имели значение апологии Гоголя; они должны были служить голосом стороннего человека в борьбе, завязавшейся из-за "Переписки с друзьями", стороннего человека, понявшего "Переписку" не как отречение Гоголя от прежних верований, а как откровенное признание друзьям, объясняющее внутреннюю, субъективную сторону всей писательской деятельности Гоголя. Сам Гоголь сознательно относился ли так к своим произведениям, как изображает это в своих "Письмах" к нему о. Феодор, -- это другой вопрос. Быть может, и о. Феодор понимал, что в своих письмах к Гоголю он изображает с строгой отчетливостью то, что у Гоголя было бессознательно. Во всяком случае, письма к Гоголю для того, чтобы стать его апологией, должны были стать открытыми письмами. И не потому ли, собственно, так огорчила некогда о. Феодора неудача, постигшая это его дело вследствие решительного veto, наложенного митрополитом. Что о. Феодор не отступился от своего дела -- потому что не было у него своих дел, но всегда и во всем он делал дело Христово, -- что о. Феодор не бросил этого дела, свидетельствует продолжение этого дела составлением второго и третьего письма, после уже митрополичьего запрещения. Но о. Феодор мог и не спешить с сообщением своих писем самому Гоголю, мог и не поспеть с своею поддержкой вследствие безвременной кончины Гоголя. Не помню, спрашивал ли я когда-нибудь, по напечатании этих "Писем", о том, читал ли их сам Гоголь или они были напечатаны только как посмертное оправдание Гоголя как мученика своих убеждений и своей двойственности. Продолжаю выписку из письма: "В них" (в своих письмах к Гоголю) "он" (о. Феодор) "только излагает воззрение на мир самого поэта и -- все почти собственными словами его произведений; но -- то ли в самом деле мысли о. Феодора и Гоголя совершенно одинаковы, то ли он сумел их очень искусно перетолковать, -- только, слушая мысли Гоголя из уст о. Феодора, слышишь самого о. Феодора. Впрочем, чьи бы это ни были мысли, их слушать чрезвычайно интересно; это -- философия не только христианская, но даже православная. Посмотрели бы Вы, с каким вниманием все слушают его! "
"В середу и пятницу на часах (на 6-й неделе) у нас читали Евангелие; в прошедшем году читали только одно Евангелие; а ныне, так как службы больше и, следовательно, можно было начать чтение заранее, -- то о. Феодор расположился прочитать всех четырех евангелистов. Читает он обыкновенно сам и -- очень скоро; в середу прочитал он всего евангелиста Матфея, в пятницу -- Евангелие от Марка -- тоже все. В пятницу служба шла до часу, а в среду до половины второго; а начиналась, как обыкновенно, в 10 часов.
(1856 г. Апр. 12-го. Великий Четверток). "Во время причастия была проповедь (можно сказать -- о. Феодора) о том, как удержать спасительные плоды таинства причащения".
"Ныне читали 12 Евангелий: о. ректор, о. Феодор, о. Вениамин, о. Григорий, о. Диодор, о. эконом; служение было торжественное и продолжалось ровно 3 часа. А поутру ныне о. Феодор и о.Вениамин были в соборе, на омовении ног78".
(1856 г. Пасха -- понедельник). "Ныне обедня была у нас в 8 часов; напившись чаю после обедни, я с Д. ходил поздравить Ив. Як.; потом, взяв еще С.79, отправились к о. Григорию; потом уже я один сходил к о. Вениамину, который давным-давно напрашивался на мои визиты. Хотелось было мне поздравить о. Феодора, но завтра, кажется, уж будет поздно; а он и вчера, и ныне служил в городе; вчера у него были "старшие"; но, говорят, он высказывал желание, чтобы к нему пришли все студенты. (Я похристосовался с ним уже в четверг, встретившись на лестнице, когда он шел к обедне.) В понедельник вечерню и всенощную у нас пели архиерейские певчие, которые пришли было в Академию только пропеть где-нибудь концерт. О. ректор им выслал деньги, только чтобы не пели; у о. Феодора пропели что-то. Но так как это пришлось около 4 часов, а наш регент представил о. ректору, что наши академические певчие охрипли, то о. ректор заставил архиерейских певчих вместо концерта пропеть вечерню и заутреню; а после сказал им "спасибо!" да в придачу заметил, чтобы они не торопились. И это была у нас последняя, должно быть, пасхальная заутреня; хотя о. Феодору и хотелось было сделать, чтобы у нас продолжалась служба всю Пасху, -- это почему-то не состоялось".
(Апр. 20-го -- пятница Пасхальной недели). "По тому случаю, что ныне празднуют Живоносному Источнику80, у нас вчера была вечерня и заутреня в 7 часов вечера, чтобы лучше могли успеть -- кто желает -- из тех студентов, которые были уволены на вечер в город. Обедня ныне тоже была в 7 часов; служил о. Феодор; а вечером в 4 часа была вечерня и -- последняя (!) пасхальная заутреня. Грустно расставаться с Пасхой! хотелось бы, чтобы она продолжалась еще; но -- мы не умеем праздновать"; намек умолчания на какие-нибудь обстоятельства, обнаружившие недуховное празднование.
(1856 г. 28 и 29 апр.). "Твою картинку, К.81, я все еще не отдал Прокофию; я ныне редко его вижу; он уже не живет у о. Феодора; наконец и о. Феодор убедился, что Прокофий мешает ему, и еще перед Страстной неделей Прокофий опять сошел жить в кухню".
(1856 г. Мая 11 и 13-го). "Несмотря <на> то что на этой неделе было два праздника сряду, -- мы не хотели терять майской недели без рекреации82, тем больше что в середу дали рекреацию в семинарии; а по нашему замечанию, в прошедшем году у нас всегда давали рекреацию на другой день после семинарской. Отправили в середу, после вечернего чая, старшего дежурного к о. Феодору, чтобы он попросил за нас о. ректора, и рекреация была с вечера же получена. Меня попросил к себе о. Вениамин читать опять перевод Бл. Феофилакта83, и я просидел у него до ужина и потом опять после молитвы -- часов до 10 с половиной. При этом о. Вениамин высказал мне, что о. Феодор обо мне такого мнения,что я большой формалист (признаться сказать, мнение о. Феодора очень справедливо! во мне гораздо больше формы, чем содержания!). О. Вениамин говорит, будто он только так заключает из некоторых слов о. Феодора; но я думаю, что о. Вениамин и проговорился именно под влиянием слишком живого впечатления: я думаю, что о. Феодор именно только что перед тем высказал ему такое мнение обо мне, потому что перед тем только был у него о. Феодор и они составляли ведомость о поведении студентов, т. е., конечно, о. Вениамин писал, а о. Феодор подписался; вероятно, при этом-то случае и было слово обо мне и о. Феодор высказал свое мнение, тем более что при ведомости в числе студентов, особенно отличных по поведению, было и мое имя".
Знал бы о. Вениамин, как этот самый Лаврский, которого -- видимое дело -- он только что защищал пред о. Феодором при составлении ведомости, недавно, в предыдущем письме к родным, аттестовал его самого -- о. Вениамина! Я писал: "Право! как всегда, прекрасно принимает меня о. Вениамин! -- с каким радушием и откровенностью! впрочем, он со всеми откровенен более или менее, потому что -- болтлив немного. Но, признаюсь, мне довольно смешно бывает, когда они жалуются мне друг на друга, например о. Григорий на о. Вениамина, о. Вениамин на о. Григория и т. п.".
В это время начались уже со стороны ректора и о. Вениамина зазывания, а со стороны о. ректора и довольно настоятельные увещания меня, 20-летнего юноши, к принятию монашества. Теперь я думаю, что на этот раз о. Вениамин не просто "проговорился", как писал я, а не без намерения допустил эту маленькую измену служебной тайне их инспекторских совещаний; он замечал уже, что я ухожу из-под воздействия их монашеской среды и перехожу на сторону о. Феодора. Здесь и высказалось желание расхолодить отношения мои к о. Феодору разглашением, что он -- о. Феодор -- не очень-то лестного обо мне мнения.
(1856 г. Мая 19 и 20-го). "На этой неделе у нас было две рекреации; одну о. Феодор нам выпросил во вторник; я был у обедни на кладбище: там же был и о. Феодор; после обедни он пригласил меня походить с ним по кладбищу; разделил со мной свою просвирку и часа полтора говорил со мной о поминовении усопших; впрочем, это было только темой, а говорил он большею частию вообще о духе, о том, что не надобно ограничивать ее <так!> одним только буквальным пониманием и исполнением чего бы то ни было; а потом уже -- о духе и силе поминовения по усопшим. Говорят, на листе, который представляют при окончании каждого курса наставникам, -- с запросом: желают ли они продолжать службу? -- о. Феодор подписался ныне, что не желает". (В четверг на той же неделе.) "Возвращаюсь я от о. Вениамина, а у нас уж получена рекреация; сначала студенты обратились, конечно, к о. Феодору, но о. Феодор сказал, что ему уж стыдно просить о. ректора; подите, попросите сами и скажите, что я с своей стороны благословляю; о. ректор тоже благословил и..." (далее идет описание того, как я воспользовался этой рекреацией).
"Я Вам давно собирался написать, да еще доселе все не написал; мы ныне усердно поминаем Пасху" (писано было пред отданием84). "Как-то раз еще, должно быть в первых числах мая и едва ли не по случаю рекреации, студентам... (некоторые из них были в восторженном состоянии) -- студентам не захотелось читать вечернюю молитву; вздумалось помянуть Пасху, и они запели: "Да воскреснет Бог!" Но порядок тотчас был восстановлен, и стали читать, по обыкновению, вечерние молитвы; только, должно быть, это услыхал о. Феодор {"Широкие трубы, которыми тепло расходилось по всему зданию из подземного этажа, где были устроены амосовские печи, делали из академического здания своего рода курьез в акустическом отношении: в нижнем этаже -- в квартирах ректора и инспектора -- слышно было то, что делалось в самом верхнем, в номерах студентов".}, пришел к нам на молитву (а уж он не бывал на молитве, кажется, с самой масленицы). И после молитвы велел пропеть: "Да воскреснет Бог!" С тех пор всегда вместо вечерней молитвы поют "Пасху", и о. Феодор не пропускает почти ни одной молитвы. Прежде "Пасхи" поем канон (одни только ирмосы86) и потом уже "Пасху", а иногда о. Феодору вздумается, и он велит пропеть еще "Первый час". При этом мне вот что приходит на мысль: какой ужасный ропот поднялся бы, если бы подобное прибавление к молитве велел сделать о. Вениамин или даже о. Серафим! а у о. Феодора никто не вопиет при таких случаях; никто почти не вопиет даже и тогда, как он, например, продерживает студентов в классе лишних полчаса, заговорившись о каком-нибудь предмете. Все его очень любят".
Это желание о. Феодора, чтобы студенты вместо чтения вечерних и утренних молитв пели пасхальные песнопения, пока пение это продолжается в Церкви, т. е. до самого отдания Пасхи, я объяснял себе тогда просто желанием его самому получить духовное удовольствие; теперь же я думаю, что тут была другая причина: услыхав, что однажды студенты сами вместо чтения запели молитву, о. Феодор принял это за указание, что их молодым душам, настроенным более к благодушию, чем к покаянному сокрушению духа, каким проникнуты все почти молитвословия Церкви Православной, -- больше подходит торжественное пасхальное пение, чем монотонное молитвенное чтение, -- что в пении может найти себе выражение не только потребность облегчить утомленную над конторкой грудь глубоким вдыханием и широкой волной торжественных звуков, но и потребность собственно-религиозная, тогда как чтение будет выслушиваться или выстаиваться студенческой массой чинно, прилично, но совершенно безучастно и -- следовательно -- лицемерно. Одним словом, этим распоряжением о возможно широкой замене чтения молитв, требуемого академическим уставом, пением молитвы о. Феодор приводил в исполнение завет Апостола: "Скорбит ли кто из вас, пусть ищет себе облегчения в молитве; благодушествует ли кто, пусть выражает свое настроение в пении псалмов" (Иак. V, 13).
(1856 г. Июня 1-го). "Вчера вечером уже после молитвы пришел я к о. Феодору (раньше его не было дома), просить позволения -- сходить к обедне". (По случаю дня Ангела -- на что увольнение всегда давалось без отказа тем, кто просил о нем.) "Он отпустил с большим удовольствием и посоветовал сходить в Казанский монастырь86; но я сказал, что располагался было идти в Спасский монастырь" (где лежат мощи Святителя Варсонофия87), "потому что в Казанском очень много служат молебнов". "И это -- хорошо, -- сказал о. Феодор, -- к Святителю Варсонофию сходите, помолитесь у него; а к Владычице-то все-таки зайдите, помолитесь Ей перед новым-то годом".
"Завтра Нафанаил Петрович {Соколов, профессор философии.} хотел спрашивать всех по билетам, приготовленным для экзамена; можете понять, какой ужас возбуждало во всех такое намерение: отвечать Нафанаилу Петровичу -- не то, что отвечать на экзамене, где можно врать сколько душе угодно, лишь бы выходило складно; притом на экзамене отвечаем билеты -- каждый из своей части, а тут!.. Все не знали, что и делать. Как вдруг... о, вожделенная весть! -- о. Феодор выхлопотал увольнение от классов! Он и вчера просил о. ректора; о. ректор сказал, что уволит на следующей неделе. Но о. Феодор был так добр, что хотел поговорить ему еще, и -- вот... кончились классы, кончен младший курс..."
"В среду вечером я пил чай у о. Григория. Рассказывал мне о приеме Владыки. (О приеме академических начальников по возвращении из Петербурга Высокопреосвященного Григория на лето в свою епархию.) "Преосвященный был очень в духе; "Ну, что! -- полно блажить-то!" -- сказал он о. Феодору, когда дело зашло о его увольнении, -- и о. Феодор, к великому нашему счастию и удовольствию, остается в Академии. По этому случаю его назначают ревизором в Симбирск"... "О. Вениамин подал просьбу об увольнении его от должности помощника инспектора; быть может, он имел некоторые виды на увольнение о. Феодора; увы!".
(1856 г. Июня 9/10-го). "О. Вениамин уже предлагал было о. Феодору назначить новых старших, но о. Феодор отклонил такое предложение". Такая странная по всей преждевременности забота о. Вениамина о предназначении на должность комнатных старших студентов, еще не перешедших даже на старший курс, объяснялась, полагаю я, опасением о. Вениамина, что после ваката ему уже не будет никакого резона руководить о. Феодора в выборе старших, так как до наступления нового учебного года просьба о. Вениамина об увольнения его от должности помощника инспектора могла уже получить удовлетворение; а он опасался, что о. Феодор без надлежащего руководства со стороны мог наделать крупных ошибок в выборе старших, прямых и единственных орудий инспекции в поддержании дисциплины, в проведении такого или иного направления. Но о. Феодор не очень спешил с установлением этого нового орудия: в начале сентября у меня записано: "Спасибо о. Феод ору, что он недельным чередным старшим {Лицо, на всю неделю ответственное за всех студентов Академии, а не за один свой No, и являющееся к начальству с докладами и ответами.} делает пока не комнатных будущих старших, а тех, которые оставались в Академии, как это было во время вакации. Мы являлись (после вакации) о. Феодору... Каждого студента после приезда уж он целует, целует, точно родной сын его приехал к нему на побывку".