Ростовцев, привыкнув к госпитальной обстановке, почти не испытывал скуки. Странное дело: до разговора с Тамарой ему было тяжело переживать каждую минуту, а каждый час ему казался чуть ли не вечностью. Теперь стало иначе. Он стал чувствовать себя лучше, сделался спокойнее, начал снова интересоваться газетами и книгами, которые в избытке ему доставлялись. В письмах, которые он теперь писал матери, появилась бодрость и страстное желание подняться быстрее на ноги. Ходить, скорее ходить и чувствовать под своими ногами землю — вот что ему было нужно теперь и о чем он беспрерывно думал.
— Все–таки это бессовестно с твоей стороны, — жаловался он Ветрову при обходах. — Ты держишь меня в кровати уже второй месяц. Я совсем разучусь двигаться, и мне придется начинать заново набираться этой премудрости.
Ветров успокаивал его, обещая, что время, когда он встанет на собственные ноги, не за горами.
С момента отъезда Риты между ними возникла какая–то настороженность. Ни один из них не произносил ее имени в присутствии другого. Они вели себя так, как будто бы ее совсем и не существовало на свете. Стараясь избегать тем, которые бы напоминали о ней, они приглядывались друг к другу, и каждый чувствовал себя так, словно чем–то провинился перед другим.
Ветров стал реже посещать палату Ростовцева. Отчасти это было потому, что состояние Бориса уже не внушало ему никаких опасений. С другой стороны, это являлось следствием того, что Ветров был теперь больше занят. Он вообще сократил свое ежедневное пребывание в госпитале. Во–первых, он сумел упорядочить свой день и тратил времени на ту же работу уже меньше. Во–вторых, часть больных он передал Анне Ивановне, которая понемногу под его руководством активизировалась в хирургической работе. И, наконец, самым важным было то, что он нашел небольшую комнату в подвальном этаже госпиталя и возился там со своими собаками, которых ухитрялся доставать неизвестно какими путями, В этой комнате он проводил теперь большую часть своего времени, делая пробные операции на животных. Никто не знал, удачными или нет были его эксперименты. Он не говорил пока о них никому. Даже с Иван Ивановичем он делился скупо. Но именно эта скупость в информации наводила Воронова на мысль, что у него что–то получается. Он давно подметил черту Ветрова советоваться лишь в том случае, если в его опытах возникали какие–либо затруднения. Если же все шло гладко, он отмалчивался и ограничивался односложными ответами на те вопросы, которые тот ему задавал. Когда Ветрову требовались помощники, он обращался к операционной сестре. Вдвоем они провели немало часов, склонившись над своими необычными пациентами.
За одной из таких операций их застал начальник госпиталя капитан Бережной.
— Заняты? — спросил он, наблюдая, как Ветров липкими от крови руками перевязывает артерию у распластанной перед ним собаки. — Жаль. Тут с вами поговорить хотели насчет ваших экспериментов. Может, оторветесь на минутку?
Ветров, не любивший посторонних наблюдателей, с силой затянул лигатуру. От чрезмерного натяжения нитка лопнула.
— Чорт знает, что такое… — С досадой отшвырнул обрывок, выпрямился: — Мы же с вами условились, товарищ Бережной: говорить будем через месяц. У меня же всего–навсего двенадцатый опыт… Только мешаете с этими разговорами…
— А вы, оказывается, ершистый, товарищ Ветров. И даже чертыхаетесь…
На звук незнакомого голоса Ветров обернулся: на пороге стояла женщина в белом платье. Смуглая, тонкая, с насмешливо прищуренными глазами, она походила на спортсменку. Ветров критически окинул взглядом незнакомку и счел необходимым пояснить:
— Кетгут слабый. Поэтому и чертыхнулся.
Вздохнув, он хотел прервать опыт, но женщина в белом платье сказала примирительно:
— Вы на нас не обращайте внимания. Мы постоим и посмотрим. Можно? — Она улыбнулась хорошей понимающей улыбкой и подошла к столу, на котором оперировал Ветров. Ее лицо сделалось серьезным и внимательным. Эта серьезность как–то сразу расположила Ветрова, и он, довольный тем, что опыт не сорвался, разрешил:
— Пожалуйста.
Ветров нагнулся над собакой. Держа перевязанный сосуд за лигатуру, он быстрыми и ловкими движениями отпрепаровывал артерию. Он работал молча, изредка отрываясь, чтобы проверить дыхание животного.
— Вы бы, Юрий Петрович, объяснили, — попросил Бережной. — Наталье Николаевне очень интересно знать, в чем состоит ваш метод.
Ветров недовольно нахмурился: «Всего двенадцать опытов, а уж разговоры о «методе». И перед какой–то Натальей Николаевной». Он сердито взглянул на незнакомку. Та не выдержала и рассмеялась:
— Ох, и злющий же вы человечище…
Ветров хотел сказать ей резкость, но вдруг неожиданно для себя тоже улыбнулся. И, нагибаясь над столом, чтобы скрыть эту непрошенную улыбку, подумал о незнакомке: «А она, пожалуй, симпатичная».
— Ножницы, — потребовал он у сестры.
Взяв отпрепарованную артерию на раздвинутый пинцет, Ветров рассек сосуд. Брызнула кровь. Наталья Николаевна не успела посторониться: на ее белом теннисном платье зацвело алое пятно. Перехватив испуганный взгляд Ветрова, она поспешно его успокоила:
— Ничего, сама виновата. Дома ототру.
Бережной хохотнул:
— Вы, Юрий Петрович, как нельзя более точно выполняете просьбу: объяснили — лучше не надо. Надолго запомнится!..
Глядя на их веселые лица, Ветров разогнал сошедшиеся у переносицы брови и тоже засмеялся. Чувство неловкости от присутствия этой посторонней женщины куда–то пропало. И, несмотря на то, что за все это время она сказала всего несколько полунасмешливых слов, ему показалось, что он познакомился с ней давно. Появилось желание рассказать ей о том, что его волновало, рассказать не как постороннему человеку, но как товарищу, который может помочь.
— Задача состоит в том, — сказал он, — чтобы быстро соединить разрезанный или порванный сосуд, например, вот эту артерию. Я ее нарочно разрезал…
— Чтобы любопытствующих разогнать, — вставила Наталья Николаевна.
— Да нет, чтобы потом соединить. Вот смотрите.
Ветров надел на один конец артерии маленькое колечко и, как манжетку, завернул краешек сосуда.
— Теперь все это я вдвигаю в другой конец поврежденной артерии. Видите? А теперь вокруг перевязываю. И все. Сосуд соединен. Можете проверить: концы не разойдутся.
— Интересно. — Наталья Николаевна потянула артерию. — Значит, никаких швов не надо?
— В том то и дело, что не надо, — загораясь, подтвердил Ветров. — Чтобы швы наложить, потребуется полчаса, может быть, да к тому же швы в условиях боевой обстановки накладывать невозможно. А мы с вами — люди не очень опытные, и то все сделали минуты за полторы. Выгодно?
Ветров быстро закрыл, рану и наложил на кожу металлические скобки.
— Теперь бинтуйте, — сказал он сестре и отошел от стола.
— Подождите, — остановила его Наталья Николаевна, которой передалось его волнение. — А дальше? Как будет вести себя потом этот сосуд? Ведь ваша манжетка вроде инородного тела. А это, насколько я знаю, может вызвать воспалительный процесс или еще что–нибудь.
— В этом вся и штука, — весело сверкнул глазами Ветров. — Манжетки–то там и не останется.
— Как не останется? Вы же сами сейчас ее оставили в ране?
— Я‑то оставил, а все–таки ее там не будет.
Наталья Николаевна недоумевающе пожала плечами.
— Неужели рассосется? — догадался Бережной.
— Вот именно. Я делаю эти колечки из целлоидина, лигатуру накладываю кетгутовую. И то и другое рассасывается. А за это время сосуд срастается. Понимаете? Это как раз та штука, над которой я больше всего ломал голову. И, кажется, нашел все–таки.
В прищуренных насмешливых глазах Натальи Николаевны загорелись радостные огоньки.
— А ведь вы, хоть и злюка, а молодец! Хорошая у вас голова. И мне совсем не жалко испорченного вашей милостью платья.
Ветров смотрел на ее смуглое лицо, руки, покрытые здоровым ровным загаром, на ее улыбку, в которой принимали участие и губы, и глаза, и черные, крыльями разлетевшиеся в сторону брови, на платье с потемневшим пятнышком на груди, похожим теперь на нелепую большую пуговицу, — и ему становилось радостно от ее похвалы.
Потом, когда они оба мыли руки под краном, Наталья Николаевна спросила Ветрова:
— Ну, а как же дальше? На людях этот ваш сосудистый шов можно накладывать?
Ветров покачал головой:
— На людях рано. Тут еще много надо экспериментировать. Нужно заняться гистологией шва, проследить отдаленные результаты. И потом, знаете, не всегда сохраняется проходимость сосуда. Нужно выяснить, почему.
Они оба взялись за полотенце. Наталья Николаевна пошутила:
— Не поругаемся?
— Не следовало бы…
— Когда же вы все–таки планируете перейти на людей?
Ветров подумал.
— Месяца через четыре. Если, конечно, все пойдет гладко.
— Так долго?
— А как бы вы думали? — внезапно разгорячился он. — Раз–два и готово? А потом осложнения? Думаете, за это спасибо скажут?..
— Четыре месяца, — словно не слыша его, повторила Наталья Николаевна. — Четыре месяца в военное время! Это значит, тысячи больных, тысячи советских людей, которых можно было бы спасти. Вы понимаете, что это значит?
— А может быть и за четыре месяца не управлюсь! — с сердцем сказал Ветров, раздражаясь от ее упрекающего тона. — И, наверно, не управлюсь, особенно если будут ходить и нотации мне читать. У меня не десять рук. Я один.
— Вот именно, — подтвердила Наталья Николаевна. — Один. И две руки. Кустарь–одиночка.
Ветров вспылил.
— Ну, знаете… — И едва сдержался.
Наталья Николаевна бросила на него быстрый взгляд:
— Вот и поругались. Я же говорила — поругаемся. И поругались. Это все оттого, что надо было по очереди полотенцем пользоваться.
— Не остроумно.
— И я говорю: не остроумно. Не остроумно, что вы один. Сидите в своей комнате, ломаете в одиночку голову, злитесь, когда вам помочь хотят. Секретничаете сами с собой. Собачек в одиночку ловите.
— С животными, действительно, трудно, — вырвалось у Ветрова невольное признание. — Это здорово задерживает. Но что же делать?
— Вот что делать. — Наталья Николаевна села на стул. Наблюдая, как сестра отвязывает подопытную собаку, пригласила по–хозяйски: — Садитесь и вы.
Ветров подчинился.
— Вот что делать, — повторила она. — Надо поставить на вашу работу не одну голову, а десять, и не две руки, а двадцать. Это на первый случай.
— То–есть?
— То–есть связаться с научно–исследовательской лабораторией. Работать не по–американски, а коллективом.
Ветров, захваченный ее мыслью, даже привстал.
— А ведь это было бы здорово! Тогда бы… тогда бы за месяц все провернули!
— Неужели за месяц? — улыбнулась она.
— И даже раньше! — убежденно подтвердил Ветров. — А вы поможете? — спросил он, почему–то проникаясь доверием к этой незнакомке и почти не сомневаясь в том, что она сумеет помочь.
Лицо Натальи Николаевны сделалось снова серьезным:
— За тем и приехала. Завтра за вами придет машина часика в три. Вы подготовите небольшой доклад, наметите план дальнейших экспериментов. Доложите профессорам института. И это кустарное заведение, — она обвела взглядом маленькую комнатку, — прикроем. Животных ваших переведете в институтскую лабораторию. Согласны?
Еще бы Ветров не был согласен! Это предложение поворачивало все по–новому, и его мечты сразу сделались чем–то реальным, близким, видимым, ощутимым.
На прощанье он с благодарностью пожал ей руку и как был — в халате, перепачканном кровью, — проводил на улицу. Наблюдая, как энергично она открыла дверку машины, сказал Бережному:
— Башковитая докторесса. И где это вы такую откопали? В институте разве?
Бережной неторопливо достал портсигар, протянул собеседнику.
— А я ее не откапывал. Сама узнала. — И прибавил с хитринкой: — Но только она не докторесса.
— А кто же? — недоверчиво спросил Ветров, зажигая спичку.
— Партийный работник. Секретарь райкома.
— Что?! — Ветров остолбенел. Вспомнив, как брызнула кровь на новое платье и как ему хотелось ругнуть эту, показавшуюся сначала непрошенной, незнакомку, он с силой отшвырнул в сторону уже зажженную спичку и осуждающе посмотрел в веселое лицо Бережного: — И вы тоже хороши! Не могли раньше сказать. Инкогнито…