Рита уехала с первым поездом, не прощаясь с Ветровым. Она оставила ему ключ от двери и коротенькую записку.
Ветров прочитал ее, повертел в руках и, подумав, разорвал на мелкие кусочки. Обращаясь к Ивану Ивановичу, с которым они сидели вместе в его комнате, он сказал:
— Ну, вот и все, коллега. Я могу теперь переселиться восвояси. Моя квартирантка уехала, жилплощадь освободилась.
— И вы снова переходите на общественное питание? — улыбнулся Воронов. — Как говорится: «От кухни нездоровой к общественной столовой…»
— Вероятно…
— Недолго же продолжалось ваше счастье.
— Да, — задумчиво произнес Ветров, — вы правы… Очень недолго. Впрочем, мое счастье впереди. Работа! Большая интересная работа — вот в чем мое счастье!.. Кстати, я на днях вычитал в журнале, что один из наших советских физиологов занимается пересадкой сердец холоднокровных животных. Кое–какие результаты он уже получил. Что вы на это скажете?
— Скажу, что интересно.
— А я думал, вы назовете его романтиком.
Воронов смущенно улыбнулся.
— Вы, дорогуша, оказывается, злопамятны, — сказал он. — Нехорошо… Вместо того, чтобы обижать старика, зажгите–ка свет. И, если хотите, давайте–ка сыграем партийку в шахматы. Вам ведь сегодня не надо дежурить?
— Да, сегодня очередь Анны Ивановны. В прошлый раз за Михайлова дежурил я, а сегодня — она. Лев Аркадьевич что–то долго хворает.
— Что с ним?
— Грипп, говорят. Будто бы лежит и никуда не выходит. А без него трудновато… — Ветров поднялся и включил свет. Наблюдая, как Иван Иванович расставляет шахматы, он улыбнулся: — А ведь я опять обыграю вас, Иван Иванович.
— Посмотрим, посмотрим…
Они замолчали, сосредоточенно вглядываясь в квадратики поля. Иван Иванович играл хуже Ветрова, и, чтобы не проиграть, подолгу думал над каждым ходом. Когда партия была в самом разгаре, в дверь резко постучали. Не дожидаясь разрешения, в комнату вбежала Тамара. Она была в халате и тяжело дышала от быстрой ходьбы.
— Доктор, — обратилась она к Ветрову, — вас срочно требуют в госпиталь!
Иван Иванович, недовольно покосившись сначала на нее, потом на Ветрова, нахмурился:
— Ну, уж… И часу без доктора пробыть не можете. Все у вас срочно.
— Нет, я пойду, — сказал Ветров, поднимаясь. — Извините. Доиграем после.
Он вышел вместе с Тамарой. По дороге она коротко рассказала, в чем дело. Ростовцеву внезапно стало плохо. Еще днем он дышал с некоторым трудом, а сейчас начал совсем задыхаться.
Услышав ее рассказ, он ускорил шаги. Он почти вбежал в ординаторскую, схватил халат и, на ходу просовывая руки в рукава, быстро прошел в палату, где его ждали.
— Ему хуже с каждой секундой, — прошептала Анна Ивановна. — Я не знаю, что делать.
Ветров с первого взгляда понял все.
«Отек голосовых связок! — врезалась в его мозг страшная мысль. — Надо резать горло. Сейчас же!»
Ростовцев делал чудовищные усилия, чтобы протолкнуть в свои легкие воздух. От чрезмерного напряжения лицо его багровело, а глаза с расширенными от ужаса зрачками готовы были вылезти из орбит. Он широко раскрывал рот, стараясь захватить как можно больше спасительного воздуха, судорожно хватался за спинку кровати руками, на которых, вздулись вены. Его тело напрягалось, и на шее при каждом вдохе веревками надувались мышцы. Он боролся за каждую каплю воздуха, боролся за жизнь, но эта борьба становилась бесполезной. Тонкая свистящая струйка, еще проникавшая в его легкие, была слишком незначительна, чтобы поддержать его силы, чтобы не дать погибнуть.
Ветров понял, что нужно было действовать максимально быстро. Сейчас дорога была каждая секунда.
— Скальпель и иод! — почти крикнул он, обращаясь к Тамаре. — И как можно скорее! — он хотел еще добавить, чтобы она захватила марлевые салфетки, но Тамары уже не было в комнате.
— Для трахеотомии? — спросила Анна Ивановна.
— Да.
— Вы хотите делать ее здесь? И без анестезии?
Ветров внезапно рассердился.
— А где же еще? Пока его несут в операционную, он окончательно задохнется. Разве вы не видите? Лучше подержите голову и руки, чтобы он не мешал мне… Да скорее же! — он испытывал раздражение оттого, что Анна Ивановна растерялась.
Откупорив принесенный Тамарой пузырек с иодной настойкой, он вылил половину содержимого на руки. Капли иода попали на простыню, и на ее белизне остались коричневые пятна.
— Подвиньтесь… Вот так, — сказал он Анне Ивановне и нагнулся над Борисом, нащупывая на шее выступающий хрящ. Раньше ему никогда не приходилось делать этой операции, хотя она и не считается сложной. И он волновался тем более, что делает ее в таких необычных условиях.
Острое лезвие раздвоило кожу. В месте разреза сразу скопилась кровь.
— Держите крепче, — процедил сквозь зубы Ветров, чувствуя, как напрягается под его локтем тело Ростовцева. Он нащупал хрящевые кольца трахеи, приложил к ним скальпель и надавил. Хрустнули рассеченные хрящи. Ростовцев закашлялся. Из образовавшегося разреза в лицо Ветрова вылетели брызги крови, и в горле Бориса что–то заклокотало. Но грудь его вздохнула свободно и жадно. Он делал максимально частые и глубокие движения, словно не веря тому, что может вдохнуть настоящий чистый воздух, которого было так много вокруг и который еще минуту назад был ему недоступен.
— Принесите канюлю и расширитель… Марлю тоже… — Ветров говорил уже спокойно, удерживая открытой рану. — Надо остановить кровь.
Тамара принесла требуемое. Он ввел в трахею блестящую трубочку. Когда все было сделано, он вышел, чтобы умыться. Нагибаясь над раковиной, он почувствовал, что у него дрожат колени. Ноги как–то сами собой подгибались, и, чтобы не упасть, он был вынужден прислониться к стене. Теперь, когда все было кончено, он ощутил сильную слабость. Закрыв кран, он взял полотенце и опустился на стул.
__ Ну, как? — спросил он вошедшую Анну Ивановну.
— Теперь все в порядке, — ответила она. — Но скажите, отчего это все получилось? Еще вчера он чувствовал себя замечательно… Это же отек связок?
Ветров утвердительно кивнул головой.
— Но отчего же? Рана уже гранулировала.
Ветров бросил полотенце на спинку стула.
— Если бы я знал отчего! — ответил он устало. — Для меня эта история была, пожалуй, еще большей неожиданностью, чем для вас. Вероятно, попала инфекция. Но вот как она попала? Когда попала, почему попала, и кто в этом виноват?.. Теперь ясно, отчего утром скакнула вверх температура! А мне–то показалось, что у него опять с ногой неладно… Если бы все предполагать, можно бы заранее интубировать, и разреза, вероятно, не понадобилось бы.
Ветров поднялся.
— Ну, я пошел, — сказал он. — Счастливо оставаться. Только за Ростовцевым понаблюдайте. Назначьте стрептоцид.
— Обязательно… Спасибо вам.
Первые капли дождя упали на его лицо, когда он шел по дорожке парка. Крупные и тяжелые, они приятно охлаждали кожу. Небо закрыли тучи, и было так темно, что ему приходилось пробираться почти наощупь. В то время, как он перешагнул порог комнаты, где его поджидал сидящий за шахматной доской Воронов, дождь забарабанил по крыше с внезапной силой.
— Как раз успели, — сказал Иван Иванович, — а то бы вас промочило. — Ну–ка, присаживайтесь, я, кажется, нашел вариант, в котором вам не поздоровится… — он хитро взглянул на Ветрова и вдруг воскликнул: — Ба, да вы чем–то расстроены. Что там случилось?
— Ничего особенного, Иван Иванович.
Ветров повернулся к окну. Дождь расходился все сильнее и сильнее. Брызги влетали на подоконник. Занавеска, промокшая и отяжелевшая, висела неподвижно.
— Ничего особенного, — повторил он.
— Тогда садитесь! Доиграем партию…
Ветров повернулся с неожиданной резкостью.
— К чорту партию! — возбужденно воскликнул он. — Какие могут быть шахматы, когда… когда… Нет, вы не знаете, что я сейчас сделал вот этими самыми руками!..
— Конечно, не знаю, дорогуша. Потому и спрашиваю.
— У Ростовцева начался отек голосовых связок. Когда я пришел, он задыхался. Его могла спасти лишь трахеотомия, немедленная, срочная. Я сделал ее. Я разрезал ему горло и спас ему жизнь!..
— И правильно поступили, дорогуша, — вставил Воронов. — Зачем же волноваться? А я уж, было, подумал, что вы «вот этими самыми руками» кого–нибудь ограбили, а теперь мучаетесь угрызениями совести… Так садитесь, ваш ход…
— Я спас ему жизнь, — продолжал Ветров, не обращая внимания на его слова, — но я отнял у него самое большое, самое ценное. Я погубил его голос!.. Голос! Вы понимаете, что он уже не сможет теперь петь? А вы говорите — шахматы… Я не думал о голосе, разрезая его горло. Предо мной в ту минуту было одно — его жизнь! А потом, когда я шел сюда, возникла эта мысль. Она не уйдет от меня долго, может быть, всю жизнь… Но что можно было сделать еще?.. Что?
Иван Иванович слушал его, поглаживая бородку и хмурясь.
— Вероятно, ничего, — ответил он. — Но не волнуйтесь. Что ушло, того не воротишь. Как бы вы ни расстраивались, все останется попрежнему. Надо беречь нервы. Каждое несчастье проходит, и каждая рана заживает. Впереди будут еще разочарования, и если каждое из них вы будете принимать так, близко к сердцу, это помешает вам правильно жить.
— Но поймите же, что Ростовцев, узнав о потере голоса, пустит себе пулю в лоб! И я буду виноват в этом. Для него не существует жизни вне искусства!
Иван Иванович взглянул Ветрову в лицо:
— Неверно, дорогуша! Неверно, и почти смешно! Любое несчастье преодолимо. Нет таких положений, из которых нельзя найти выход. И если ваш друг человек стоющий, то он найдет этот выход. А пуля в лоб — это слишком примитивно. Если он поступит таким образом, то, простите меня, но жалеть его будет не за что. Да, да, не за что, ибо это будет означать, что он малодушный слабый человек, и что он струсил… Да, кроме того, еще неизвестно, отразится ли ваша операция на его голосе. Может быть и не отразится.
— Нет, Иван Иванович, — возразил Ветров уже более спокойно, — на это надежда слабая.
— Кто знает, — пожал плечами Воронов. — Бывает всякое.
Они замолчали. Дождь порывами бросался в окно и откуда–то из темноты летели мельчайшие брызги, похожие на водяную пыль. Он уже не барабанил, а шумел ровно, и этот монотонный шум заполнял комнату. Ветров поднялся, чтобы закрыть окно.
— Не надо, — остановил его Воронов, — пусть так. Я люблю такую погоду.
— Да вы же простудитесь…
— Ничего, — успокоил он Ветрова и задумчиво продолжал: — Знаете, в ней есть что–то такое особенное. И потом приятно сознание, что вот идет дождь, погода беснуется, а нас с вами ей не достать…
Ветров подошел к столу и сел.
— Иван Иванович, скажите, было ли у вас в жизни какое–нибудь большое желание, большое дело, которому бы вы были преданы беспредельно, до страсти. Чтобы это дело являлось основой всей вашей жизни?
— У меня? — переспросил Воронов задумчиво. — Не знаю… Это вы трудный вопрос задали. В молодости, верно, было… В молодости оно у каждого бывает, а сейчас… право, затрудняюсь вам сказать. Года уж стали другие… А относительно Ростовцева — не беспокойтесь. Ничего с ним не случится, с вашим другом. Люди нашего времени сделаны не из глины… Да вы посмотрите на наших раненых: у них же стальной характер. Ведь ни один из них не захныкает. Их без наркоза оперировать можно, и они не скажут, что больно! Только разве зубы стиснут крепче. И они не испугаются никаких трудностей в жизни. И Ростовцев ваш не должен испугаться.
Ветров, слушая, взял с доски короля и машинально крутил фигурку в руках. После некоторого молчания он произнес:
— Вы не все еще знаете, Иван Иванович. Позавчера в этой самой комнате вот у этого окна Рита сказала, что… — он запнулся, — что… любит меня.
— Вас?
— Да.
— Странно…
— Очень даже… Она сказала, что любит меня и не любит его. Это, конечно, было для меня новостью. — Ветров поставил шахматную фигурку на стол и продолжал: — Вчера она уехала и, вероятно, успела сообщить ему о своей новой прихоти. Так, по крайней мере, она написала в записке. Таким образом, я совершенно неожиданно оказался причиной их разрыва. Я не хотел этого. Я нарочно избегал ее, старался меньше с ней встречаться, но… но вот видите, как получилось…
— Оттого и получилось, что вы избегали ее, — усмехнулся Воронов.
— Может быть… Во всяком случае, у меня такое чувство, что я провинился перед Ростовцевым. Рассуждая здраво, я, конечно, не виноват. Я никаких надежд не подавал ей, и она написала мне в записке, что ненавидит меня… Это, конечно, глупо с ее стороны. Но и это неважно. Все–таки вышло так, что я вклинился между ними и причинил Борису горе. Позавчера он потерял ее. Сегодня он потерял голос. И я вот этой рукой отнял у него то, что было основой его жизни! Я, опять я! Как все странно сложилось и переплелось между собой. — Ветров прикоснулся руками к своему лицу, словно отгоняя назойливые мысли. — Это очень тяжело — сознавать себя причиной несчастья другого человека. Очень тяжело! — Он вздохнул и поднялся. Пройдя мимо Воронова, он остановился у стены, где висела скрипка. Он дотронулся до струн. Они слабо вздрогнули от прикосновения и зазвенели. — Как жалко, что я не умею играть! Сыграйте вы за меня, Иван Иванович. Вы ни разу еще при мне не играли… — Он снял скрипку с гвоздя, бережно взял смычок и подал Воронову. — Играйте же!.. Но так, чтобы я понял.
Иван Иванович молча принял скрипку.
Мягкий, вибрирующий звук вылетел из–под смычка. Дрожа, он повис в воздухе, потом усилился и перешел в мелодию, грустную, хватающую за сердце. Она спорила с шумом дождя, то слабея и растворяясь в нем, то нарастая и ширясь, тревожа душу предвкушением чего–то большого.
Ветров напряженно вслушивался в эти звуки, и ему казалось, что он понимает их.
Следя за простой мелодией и чувствуя, как нарастает в нем какое–то особое сладкое волнение, он вспомнил почему–то Риту, и ему показалось, что он грустит о ней. Но он вспомнил не ту Риту, которая была здесь позавчера, а другую, далекую, совсем не похожую на ту и созданную мечтами его юности. Он поймал себя на том, что жалеет созданный им самим образ, но не устыдился своей мысли и не прогнал ее.
Но что это? Грустная мелодия вдруг исчезла. Скрипка заговорила густыми низкими нотами, и в них зазвучало что–то упорное и настойчивое. Звуки, отрывистые и быстрые, побежали каскадом, обгоняя друг друга в ритме стремительного марша. Пропала печаль, пропал шум дождя, и в импровизации появилась бодрость. Она звала вперед и вперед, навстречу неизвестному и новому.
Звуки как будто бы говорили, что печаль и грусть — это только эпизод, а настоящая жизнь заключается не в этом. Настоящая жизнь, полная и красивая, состоит в движении к этому неизвестному и новому, в движении непрерывном, не останавливающемся.
Ветров впился глазами в бегающие по грифу пальцы Ивана Ивановича и невольно проникся благодарностью к этому старому человеку, который играл для него, и который намеренно указывал ему туда, вперед, где его ждало дело.
Когда прозвучал последний отрывистый аккорд, и Иван Иванович опустил смычок, Ветров подошел к нему.
— Вы очень хорошо играете, — сказал он. — Я не знал… — Он взял его руки и, пожав, произнес с неожиданной теплотой в голосе: — Спасибо вам. Я понял. Я все понял и благодарю вас. Это лучше слов…