Я работал в швальне в послеобеденное время, в самый разгар работы, когда каждый из нас старался скорей окончить урок, отбыв который, мы после могли работать в свою пользу.
— Знаете, ребята, — сказал Иванченко, белобрысый парень 18 лет. — Куцый опять собирается подстроить нам пакость…
— Да ну его к… — выругался Федюкин, черномазый кантонист, похожий на цыгана.
На масляной наш эскадронный командир Гибенет, который мне покровительствовал и который вообще лучше других начальников относился к кантонистам, скоропостижно умер. Он несколько дней гостил в имении у знакомого помещика, и там после одного страшного кутежа его наутро нашли мертвым. Говорили, что он умер от угара, а может быть и просто опился.
После смерти Гибенета наш вахмистр, которого мы называли Куцым, стал невыносим. Этому способствовало то обстоятельство, что новый наш командир очень редко бывал в эскадроне. Всем распоряжался вахмистр по своему усмотрению. От времени до времени он ходил с рапортом на квартиру к командиру, и каждый раз приходил оттуда злой. Причин никто не знал. Среди нас ходили слухи, смутные догадки. Говорили даже, будто его там секут, и он вымещает гнев на кантонистах. Наверное же никто ничего не знал. Мы еще совсем не знали нашего командира.
Как бы то ни было, а нам приходилось очень круто. Не раз с тоскою и грустью вспоминали мы покойного доброго командира.
— Говорите тише, ребята, — шепнул я. — Он наверно сейчас под дверями подслушивает…
— Ну, что ты, — возразил Иван Безродный, тщедушный паренек. — Разве он всегда подслушивает?
— А я говорю, что сейчас он подслушивает, — утверждал я. — Хотите, докажу…
— Ну, докажи.
Я быстро на цыпочках подошел к двери и изо всех, сил толчком раскрыл ее так, что сбил с ног вахмистра: он упал навзничь, по его лицу струилась кровь.
— Ах, ты жид! — заорал он. — Ты хотел убить меня!
— Виноват, господин вахмистр, — сказан я. — Я не мог видеть, кто стоит за дверями… Мне надо было скорей побежать на воздух… Желудок у меня расстроился…
Кантонисты выскочили в сени.
— Погоди, я с тобой разделаюсь!.. — сказал вахмистр, уходя. Ему было больно и неловко.
Несмотря на то, что он грозил только мне, все были уверены, что достанется и другим. Конечно вахмистр слышал, как мы сговорились подстроить ему каверзу, в которой я был только исполнителем.
— Теперь нам не житье на свете, — говорили кантонисты.
— Замучает нас…
— Сживет со свету…
— Его самого надо сжить со свету, — мрачно сказал Иванченко.
— Ну да, сживешь его, — сказал Безродный, — как бы не так.
— Чорта с два. Он тебя скорей сживет… Плетью обуха не перешибешь.
— Ну, да это еще бабушка надвое сказала, — не соглашался Иванченко. — Мы тоже, брат, люди, не камни… Вот скоро будет инспекторский смотр. А Никитин спрашивает с «них» за нашего брата.
— Ну так что ж. Ты пожалуешься на вахмистра, а когда Никитин уедет, он тебя за это уж наверное со свету сживет…
— С ним надобно враз покончить… — сказал Цыган. — Нечего с ним долго валандаться. — В его глазах блеснул недобрый огонек.
Кантонисты переглянулись…
На следующий день, вечером, я шел домой на квартиру. Было темно, как бывает в безлунную ночь ранней весной, когда только что сошел снег. Кругом было тихо.
Издали доносилось кваканье лягушек…
Вдруг я услыхал знакомые голоса. Я стал прислушиваться и узнал голоса своих товарищей. Голоса Иванченко и Цыгана выделялись. Они о чем-то запальчиво спорили.
«Что за оказия?», подумал я.
Вдруг послышался голос вахмистра…
— Простите, братцы, — умолял он, — никогда больше не буду!.. Виноват перед вами, братцы!.. Согрешил… Каюсь… Простите!.. Клянусь, больше не буду!..
— Он нас выдаст, ежели мы отпустим его, — говорил Цыган. — Тащи, ребята!.. Нечего валандаться с ним!..
— Тащи, тащи, ребята! — говорил и Иванченко.
— Братушки мои!.. — пуще прежнего завопил вахмистр рыдающим голосом. — Клянусь… не буду!.. Я и вахмистром не буду больше… Поклянусь вам чем хотите… Отпустите душу на покаяние!.. Ох, братушки мои, каюсь… Ох, родимые мои, каюсь, уйду от греха, не буду больше вахмистром… Верьте моей совести… Не губите душу напрасно!.. Будете каяться потом… Истинно говорю вам… Миленькие, братцы мои, пустите душу на покаяние!..
Мне стало жаль его. Хотелось подойти и посоветовать отпустить его. Но в то же время и не хотелось обнаруживать свое присутствие. Я мог им помешать своим внезапным появлением: раз они мне об этом сказали, значит, я лишний здесь. В темноте меня никто не видел, и я мог оставаться только наблюдателем.
Между тем покаяние и вопли вахмистра подействовали и на кантонистов. Некоторые из них стали высказываться в его пользу.
— Ну его к шуту… — сказал Безродный. — Отпустим его, ребята… Раз человек кается…
— Ну да, — сказал Федюкин.
— Бросьте его…
— Да, ты его отпусти, а он тебя потом сквозь строй погонит!.. — не унимался Цыган. — Знаем мы ихнего брата… Поздно теперь прощать-то, надо было раньше думать об этом… тащи его, ребята!
— Да, боязно, как бы не выдал, — сказал Иванченко. Он колебался.
— Конечно выдает, — сказал Цыган.
— Тащи его, ребята! — скомандовал он.
Черная куча завозилась и двинулась в мою сторону. Я спрятался подальше. Вахмистр завизжал, как раненая собака… Его истерические рыдания действовали на нервы сильнее, чем его покаяния.
— Отпустим его… — стал опять просить Безродный, — простим его.
— Ну его совсем!..
— Степан Федорыч, — запыхавшись сказал Иванченко, и куча остановилась, — мы прощаем вас. А вы поступайте, как совесть ваша скажет…
Вахмистр залепетал что-то нелепое и бессвязное, в чем были мольба, благодарность, обещание и животная радость избавления.
— Братцы!.. я… родные… я… я!.. родные мои… я!.. увидите…
Кантонисты стали расходиться. Я быстро зашагал домой. Это было в субботу вечером. В понедельник, когда пришел в школу, я узнал, что вахмистр заболел и на его место назначен старший унтер Дьяков. О происшествии с вахмистром никто не упоминал. Точно ничего не случилось. Только новый вахмистр подозревал что-то. А может быть, он даже и знал: когда заговаривали о болезни Степана Федорыча, он лукаво улыбался.