Первой мыслью Родиона, как только он узнал, что его перевели из звеньевых в рядовые, было уехать. Уехать во что бы то ни стало! Не нуждаются в нем? Не надо! Он прекрасно проживет без них, на одном колхозе свет клином не сошелся!
На другое утро он не вышел на работу. Два раза за ним посылал Краснопёров, Родион не пошел. Они еще пожалеют о нем, еще спохватятся, да будет поздно!
Но когда угасла первая вспышка обиды и Родион почувствовал себя хозяином своей судьбы, он растерялся. Не в силах обуздать дикое самолюбие, он прожил целую неделю в угрюмой подавленности. Он хорошо понимал, что, бездельничая в такое горячее время, с каждым днем все больше отталкивает от себя всех, и все-таки ничего не мог поделать с собой: обида скрутила по рукам и ногам, не пускала к людям.
Потерянный и встревоженный, будто стоял он на небольшом островке и неизвестно чего ждал, а стремительная вода между тем подбиралась к островку, крошила его берега и вот-вот грозила затопить целиком…
По утрам деревня была полна радостного гомона. Завидев спешащих в поле колхозников, Родион торопливо уходил в горенку и, задвинув шторку на окне, глядел на широкую, в кудрявых палисадах улицу.
Тяжело урча, проезжала автомашина; в ней, стоя во весь рост, хохотали, толкались и визжали девушки. Многие колхозники ехали на велосипедах, слепяще вспыхивали на солнце спицы; потом возникал похожий на пулеметную очередь треск, и мимо окон, распугивая грудастых гусынь, приводя в трепет деревенских собак, вихрем проносился на мотоцикле Матвей Русанов. За машиной стлался голубой хвост.
«Надо бы и мне так! — думал Родион. — Упаковать в разобранном виде и багажом отправить домой. Сейчас бы оседлал и уехал! — И тут же спрашивал себя — А куда?»
От напряжения каменели желваки, и, распахнув шторку, Родион отходил от окна.
Когда в деревне все затихло, он подолгу сидел на крылечке или в садике. Рядом пристраивался Павлик и терпеливо выносил долгое и обидное его молчание. Как-то мальчик не выдержал и спросил:
— У тебя, папа, раны болят, что ты все морщишься?
Родион сжал губы и промолчал.
Мальчик не раздражал его. Ему даже было немного грустно, когда Павлик исчезал куда-нибудь на полдня и в избе наступала гнетущая тишина. Но вот к «папе» Родион так и не мог привыкнуть, и когда мальчик звал его так, точно сыпали за порот рубахи колючую мякинную труху. Как не вытряхивай, а трудно освободиться от ощущения странной неловкости. Хотя, в конце концов, чем ребенок виноват?
— Бабушка боится, что ты в город уедешь, правда, папа?
— Зачем?
— А тебе ж делать тут нечего. Ты же летчик! А где тут самолеты? — в голосе Павлика слышалась нескрываемая гордость.
«Почему летчик? — подумал Родион. — Ах, да, я совсем забыл о том, сбитом над Волгой летчике, настоящем отце ребенка».
— А когда мы поедем, маму Груню тоже с собой возьмем? — не унимался мальчик.
— А что, тебе жалко с ней расставаться?
— Ага! Ведь наша мама умерла. — Павлик говорил тихо и все норовил заглянуть Родиону в глаза. — А она знаешь, какая! Хорошая! Бабушку тоже заберем и дедушку, ладно? Пускай тут один Зорька останется.
— Чем он тебе досадил?
— А чего он меня никуда с собой не берет? Жалко ему? С чужими вон играет. Ленька Жудов только на голову меня выше, а Зорька его не гонит!
— Потерпи. Ты тоже скоро вырастешь большой, — Родион обнял мальчика. — Кем ты хочешь быть?
— Летчиком. Чтоб с тобой вместе сели на самолетики — и айда!
— Милый ты мой, несмысленыш! — Родион провел ладонью по мягким кудрям Павлика, потом быстро отдернул руку.
«Не хватало еще, чтоб я размяк и начал всех жалеть!»
Груня приходила с поля усталая, но старалась казаться бодрой. Он это прекрасно видел.
Она мыла свои огрубевшие, перепачканные землей руки, ужинала, скупо отвечая на вопросы стариков, и, записав что-то в полосатую тетрадочку, уходила в сени к Павлику.
«Ну что ж, пусть будет так! Тем лучше для нас обоих!» — думал Родион. Несмытое чувство вины перед ней мешало ему даже с самим собой быть искренним до конца.
Однажды он дольше обычного задержался в горенке, словно боялся встретиться с печальными и всегда почему-то виноватыми глазами матери.
Но в кухне еще была Груня. Она сидела на табуретке, низко нагнувшись к полу, молочно-смуглая нога ее стояла на разостланной холщевой портянке.
Услышав шаги, Груня проворно запеленала ногу, сунула ее и сапог, натянув его за ушки, притопнула и, повязывая на ходу платок, вышла.
Родион обвел медленным взглядом избу и заметил на подоконнике полосатую тетрадочку. «Забыла! И чего так бежит? Разве я кусаюсь?»
Он принял из рук матери стакан чаю, положил рядом тетрадку. «Дневник звеньевой колхоза «Рассвет» А. Васильцовой», — прочитал он на обложке.
— Ешь, остынут блины-то, — сказала мать. А Родион, отставив стакан, читал не отрываясь.
«1 августа. Участок отвоевали на пойме реки, с неглубоким залеганием грунтовых вод. Черный пар. В прошлом году на пяти гектарах склона сеяли овес. Самое лучше место в севообороте для озимой пшеницы. Нет хуже, когда приходится сеять на выборочных землях. Но три гектара Краснопёров подсунул чистого пара, идущего по клеверному пласту, не захотел нарезать в другом поле. На курсах, помню, рассказывали, что после клевера озимь взойдет яркая, но обманчивая, слишком много напитается азотом и уйдет под снег в изнеженном состоянии. Придется за этим клином ухаживать, как за малым дитем.
5 августа. Перед посевом провели культивацию, унавозили землю. Результаты неплохие — двадцать тонн на каждый гектар. На весну запасли суперфосфатов, калийной соли. Будет чем поддержать пшеничку.
В «Основах агротехники» прочитала: «Кормилица крестьянина — не земля, а растение», Тимирязев. Если деду Харитону или другим старожилам сказать, обидятся.
Как это плохо, что зяблевая вспашка на отведенном нам участке проводилась плугами без предплужников! Плохо, что не было и осеннего лущения жнивья. Значит, не все правила агротехники будут соблюдены. Надо теперь восполнить эти пробелы дальнейшей обработкой почвы и весенним уходом.
10—15 августа. Пять дней не уходили с поля в деревню, спали по три-четыре часа. Я не слезала с дисковой сеялки — следила за нормой высева, прямолинейностью рядков.
Расчет нормы высева такой — 500–600 зерен на квадратный метр. Глубина заделки, семян — 7–9 сантиметров.
17 августа. Ваня Яркин в эти дни не отстает — взял все мои книжки по агротехнике. Изобретает какой-то плуг.
21 августа. Проклюнули нежные всходы! Душа радуется, как хороши! Не сглазить бы! Там, где был овес, — бледнее, а где клевер — ярче, наряднее. Если поднимутся высоко, придется подкосить, такими в зиму их отпускать опасно, как бы не вымокла. Не забыть: весной, как начнут куститься, посыпать междурядья перегноем, чтоб меньше испарялась влага и глохли сорняки.
Составили акт проверки семян на всхожесть — 99 процентов. Где же мы потеряли один процент? После кущения это были бы миллионы стеблей.
25 августа. Прошел дождь, наверно последний. Иринка предложила прямо под дождем разбросать золу и помет подкормить озимку. И как это я сама не догадалась использовать случай и самим не разводить удобрение! И время самое удачное — до устойчивых заморозков не больше 20 дней. Ай да Иринка! На будущий год ей смело можно поручить вести звено.
Вечером прочитала у Вильямса: «Нужно твердо запомнить, что борона — орудие ухода за растением, а не орудие обработки почвы», И в науке приходилось доказывать эту простую мысль! Но ведь она всю агротехнику старую выворачивает! А сколько нужно было положить сил, чтобы люди поняли это и к жизни применили! Многие и сейчас не понимают этого. Как я мало знаю! Вот она, наука-то! Дотянуться ли мне до нее?
15 сентября. Весь день возили на участок хворост, делали из тычинок подсолнуха кулисные ряды.
Зорьке была сегодня взбучка. Сколотил целую команду и давай воровать по дворам золу и куриный помет. Ну и попался на глаза одной сварливой хозяйке — та подумала, что он яйца воровать залез, крик подняла. А когда он признался, что его больше помет интересовал, всё на меня свалили. Я, дескать, его подговорила на такие выходки. Ну, что за напасть! Спрашиваю я его: «Ну, зачем ты так? Попросил бы лучше, разве бы отказали в таком золоте?» А он говорит: «Просить никакого интересу нет!»
Ему забава, хочется все доставать с риском, с опасностью, а мне красней перед всей деревней. Попробуй объясни каждому.
26 сентября. Варвара сегодня сказала: «У тракториста тоже душа должна быть сельскохозяйственная. Я хоть и землю вам поднимаю, а такой же ефремовец, как и ты, потому что слежу за глубиной вспашки и, значит, вместе с вами за урожай болею!» Какая она хорошая, умная Варя! Почему это к настоящим людям иногда липнут трухлявые, вроде ее Силантия?
Хотя бы скорее приезжал Родион! Какая я счастливая! Как мне много надо рассказать ему! Наверно, за неделю и то не сумею.
30 сентября. Обошла весь участок. Озимь ровная, шелковистая. Вижу — грачи! Чего это они летают над молодой озимью? На жнивах сейчас будто пища для них посытнее. Проследила я за птицами и решила, что без сторожа с ружьем тут не обойтись до снега. Да и весной нужно охрану выставить. Грач, верно, лакомится проросшим зерном. Схватит клювом молодой росток, расшатает. Когда росток вместе с зерном вытягивается, грач перекусывает стебель. Зерно — себе, а росток — в сторону. Не догляди я вовремя, процентов семь восемь, не меньше, потеряли бы мы от этой вредной птицы.
17 октября. Весь день в поле. Проводили снегозадержание: расставляла шиты, понаделали валов. Надо обязательно заводить свое щитовое хозяйство. Лес под рукой, лоза, камыш, а щитов в колхозе еле на один участок хватило. А если на всей земле удержать снег, всегда верный урожай соберем.
1 декабря. Опять начала занятия в хате-лаборатории. Сегодня рассказывала о микроорганизмах в сельском хозяйстве.
5 декабря. Холили на лыжах целой комсомольской бригадой в соседнюю деревню. Встретили там своего депутата Верховного Совета РСФСР. Десять лет руководит он звеном высокого урожая, у него в первый же год удались посевы по стерне. Он лучше меня очистил поле от сорняков и не проводил предпосевного дискования. Нынче он готовится засеять по стерне больше ста гектаров. Золотые руки у него! Так о нем говорят у себя в колхозе. И не зря! Мы за такого человека с радостью свои голоса отдавали! Обещал помочь, звал к себе весной. Вот у него есть чему поучиться!
3 января. В хате-лаборатории рассказывала о работе нашего депутата над улучшением семян, об его опытах по внутрисортовому скрещиванию. Девчата загорелись. Чтоб нынешним летом и у себя попробовать!
20 марта. Тает снег. Дороги раскисли. Пока доберешься до участка, намучаешься. Задерживаем влагу: роем канавы, делаем валы. Дали озимке первую подкормку по черенку. Урожай озимых больше всего зависит от весеннего ухода.
Кланя предложила боронить поперек склона, не дожидаясь, пока подсохнет земля, по мере того как будет сходить снег. А мы-то горевали, что низинка нас подведет. Ай да Кланька, может быть, оживает ее душа, если она уже о работе так думает!
1 апреля. Действительно, не верю своим глазам — вернулся Родион. Дождалась! Кажется, сойду с ума от радости! Как будто наново вся жизнь начинается!
2 апреля. Ночью делала первую подкормку по схваченной последним заморозком земле. После работы разожгли на полевом стане печку. Говорили о вчерашней лекции. По-моему, главное — это быть честным, чистым перед своей совестью и всегда поступать, как советский человек. Ракитин привел слова Ленина: «Нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше». Вот так и надо жить!
5 апреля. После слета передовиков забурлил весь район, ровно большой праздник наступил. Наш колхоз снова подписал договор на соревнование с горнопартизанцами. Кругом веселье, а мне что-то не радостно. Неужели Родион всю жизнь будет такой?
12 апреля. Даже во сне я вижу, как поднимается, растет наша пшеница. Проверила сегодня, как советовал агроном, не опоздали ли мы с боронованием: воткнула в землю палочку и проследила, как влажная земля затягивает узкую ямку. Кажется, ошибки не сделали. Теперь жди, когда исчезнет чернота пахоты, а потом пшеница в несколько зорь даст густо-зеленое перо, а там начнет и куститься. Скоро ждем гостя из селекционной станции. Прислал письмо — волнуется».
На этой записи Родион закрыл дневник и долго сидел, глядя на белоснежную вату между рамами окна, усыпанную высохшими гроздьями рябины. Чай давно остыл и потерял вкус и запах. Родион отпил один глоток и поднялся.
— Ты чего же? — тревожно спросила Маланья. — Не будешь, что ли, есть?
— После, мама…
Перекинув через плечо ремешок бинокля, Родион надел отцовскую стеганку и вышел на крыльцо.
Хотелось сорваться и куда-нибудь бежать, с кем-то говорить, что-то делать.
Выйдя за ворота, Родион постоял, раздумывая, и, увидев желтеющий за силосной башней сруб нового овощехранилища, нерешительно зашагал солнечной стороной улицы. Оттуда, перебивая друг друга, неслись дятловые удары топоров.
Завидев отца, Родион тихо подошел к срубу и несколько минут следил за его работой. Оседлав верхнее бревно, Терентий вырубал паз, разбрызгивая вокруг себя белую щепу, каждый раз будто выхватывая сверкающее лезвие топора из воды. Бревна уже пустили янтарную слезу.
Терентий вогнал топор в сруб и поманил сына к себе. Крупное, широкоскулое лицо его было красным, борода запорошена опилками. Смахнув рукавом рубахи пот, Терентий крикнул:
— Не подсобишь два-три бревнышка накатить, а? Если, конечно, здоровье позволяет.
— Давай, — хмуро бросил Родион, он не мог вынести тихую издевку отца.
Подошли еще три плотника, сняли пиджаки, положили их валиками на плечи. Крякая, Родион поднимал вместе со всеми ошкурованные, скользкие бревна, нес к слегам и накатывал на сруб. Скоро спина у него потеплела, он тоже сбросил стеганку и работал в одной гимнастерке. Ныло от тяжести плечо, и, скидывая бревно на гибкие слеги, Родион выпрямлялся, полной грудью вдыхая насыщенный смолистым ароматом воздух.
Когда плотники поднялись на леса. Родион присел рядом с отцом на стопку плах, закурил, с наслаждением втягивая дым цигарки.
— Ну? — спросил отец и немного помедлил. — Какие теперь у тебя планы? Или все болячку свою колупаешь? Мать, вон, считает, что ты попутного ветра ждешь, так ай нет?
Родион не ответил.
— И в кого ты у нас упрямый такой? — тихо допытывался Терентий. — Не иначе, в деда Степана пошел… Тот хоть и неплохой мужик был, а иной раз норов свой показывал даже себе во вред…
Родион сидел ссутулясь, задумчиво глядя сквозь кольца дыма на сквер, оплетенный кружевом молодой листвы.
— На днях мне тут один из соседнего колхоза сказывал, — помолчав, будто о чем-то постороннем, начал отец. — Есть у них в артели один супротивный мужик. Ну, поехал он на поле, а навстречу трактор пыхтит. Едет мужик и не сворачивает, прямо прет на машину — и все. Тракторист, парень молодой, неопытный, взял да и свернул перед ним и завяз в канаве. Полдня просидел, ждал, когда вытащат!.. А тот, дьявол, на коне, бородища го пузу метет, проехал, глазом не моргнул и даже не оглянулся. Бывают же такие!
— Это ты к чему мне, тять, эту притчу рассказал? — сдвигая брови, спросил Родион.
— А к тому, что нечего зазря свой гонор выставлять! — сдерживая волнение, торопясь, проговорил Терентий. — Мать извелась около тебя. Об Аграфене я и не говорю; будто перевернуло бабу. Чего всем голову морочишь?
Терентий разломил пополам щепку, бросил к стене, вздохнул:
— Неужто не понимаешь: человеку в одиночку нельзя, портится он душой, высыхает, как дерево без корня…
— Ладно, тятя, не кори… Что-нибудь надумаю, потерпи немного…
— Мне што? — минуту спустя отозвался Терентий. — Я за тебя терпеть не буду, ты сам скоро себя не будешь выносить… если так жизнь поведешь! Я тебя упредил — отцов долг сполнил, сам, гляди, не маленький, поскользнешься — всю жизнь на карачках будешь ползать. Уж оно так, один раз упади…
Не слушая больше, Родион встал и пошел по дорожке сквера к реке, чувствуя на себе тяжелый взгляд отца.
Глухо и мощно, точно сосны в бурю, шумела река, не успокаивая, а еще больше тревожа.
Вода несла рубленный в верховьях швырок, подмытые деревья, ныряли в водоворотах коряжины, протягивая, точно руки, голые сучья, неприветливо встречали серые валуны мутную волну.
По длинной лесенке Родион перебрался на другой берег, вышел на опушку березовой, наполовину вырубленной рощицы.
Отсюда брали свое начало озимые Груниного звена.
Курились над полями белые облака, смутными тенями скользя по изумрудным всходам; голубели налитые дождевой водой лунки: кто-то недавно прошел здесь, оставив свои следы. Далеко-далеко маячили впереди цветные косынки.
Родион поднял к глазам бинокль и вздрогнул, увидев близко, почти рядом, Груню; казалось, стоит только протянуть руку — и можно обнять ее.
Она стояла около гнедой лошади и что-то говорила сидевшей верхом Клане. Родион видел, как беззвучно шевелились ее полные, румяные губы, ветер играл каштановой прядкой у щеки. Вот она улыбнулась, подняла руку. Кланя ударила в бока лошади, и сзади золеной лягушкой запрыгала борона. Догадался: они боронили первый раз по всходам, наверное, появилась на земле сухая корка.
Сжав губы, Груня задумчиво глядела вдаль.
Вдруг она круто повернулась и в упор, не мигая, взглянула на него. У Родиона сильно забилось сердце и, хотя он хорошо знал, что жена никак не может видеть его на таком далеком расстоянии, попятился в лесок и опустил бинокль.
Груня снова была далекой, чуть заметной на поле под этим высоким голубым небом.
Оглядываясь, Родион пошел, подминая ветки валежника, бездумно срывая липкие тополиные листья.
За черными грудами камней, запятнанных рыжими лишайниками, глухо рычала река. Тропинка уводила все выше по горному склону, петляла среди мачтово-стройных сосен, готом оборвалась, и открылась взору глубокая расщелина, на дне которой металась река, на крутом изгибе — белое здание электростанции, плотина и под ней — зеленоватая стена водопада.
На плотине стоял Яркин, ветер трепал полы его парусинового дождевика, они бились о голенища. Увидев Родиона, Ваня поднял руки, словно собирался взлететь, что-то закричал, но голос его утонул в гуде потока.
Цепляясь за ветки кустарника, скользя по склону, Родион спустился к плотине.
— Какая красота! — закричал Яркин.
— Что? — подходя, спросил Родион, любуясь светлым от водяных бликов лицом товарища.
— Какая, говорю, силища!
— А-а!..
Водопад у плотины выгибал лоснящуюся спину, тяжела топоча, бросался вниз.
— Выйду я сюда, погляжу на эту красоту — горы, сосны, солнце, река играет, — говорил Яркин. — И радостно так на душе делается!.. Вот запряжем мы как следует реку, то ли еще сделаем! Надо у себя все вводить, что в самых лучших колхозах имеется! К осени электродойку наладить, а весной электропахоту: у нашей речки силы на все хватит! Эх, здорово! Только начни, глаза разбегаются! Вот еще подвесная дорога… Чертеж у меня готов! Вкопаем столбы от скирд, от тока до ферм, и пустим по стальным тросам катки с крюками… Что-то вроде троллейбусной линии… Налепил у тока воз соломы, включил рубильник, и, как в вагоне, воз прибывает на ферму… трос только достать!
«Может, остаться и взяться за это дело? — подумал Родион, с удивлением глядя на Ваню. — Башковит парень, аж завидно».
— Хорошо, что ты пришел, — сказал Яркин. — А то уж я сам собирался поговорить с тобой…
Родион насторожился. В последние дни, встречаясь с комсомольцами, он чувствовал, что они относятся к нему с нескрываемым холодком, и ждал, что рано или поздно, а Яркин спросят его, чем же он в конце концов думает заниматься, и поставит о нем вопрос на собрании.
— Выкладывай о чем, — сказал Родион, внутренне готовясь дать отпор.
— Знаешь, у меня есть одна идея! — Ваня стал нетерпеливо ерошить жесткий ежик волос.
Разве можно было представить Ваню Яркина без какой-нибудь очередной идеи! И, конечно, исполнителем ее на этот раз он избрал его, Родиона.
Они прошли в чисто побеленное помещение электростанции. На двух мраморных щитках горели круги амперметра, вольтметра, медные челюсти рубильников.
— Тебе, наверно, Груня говорила о моем плуге? — спросил Яркин.
— Да! — Родион кивнул и покраснел, вспомнив, что он прочитал об этом в дневнике.
— Ну, так вот… В прошлом году весной пошел я в поле, забрел на один участок. Земля там была лежалая, скотина ее потоптала, сорняк заглушил… Пахарь молодой, неопытный, широко захватывает плугом, едва лошади тянут… Отвалит пласт да так, целиком, и поставит его на ребро. Попробуй его потом разборони…
«К чему он клонит?» — с придирчивостью подумал Родион, но, взглянув в лучистые глаза Яркина, низко опустил голову.
— Рядом с этим участком вручную огород копают. Копнут лопатой, отбросят грунт и рассекут его пополам. — Яркин ходил по комнате, крутя в пальцах граненый голубой карандаш. — После дождей я опять в поле наведался. Там, где плутом вспахали, густая трава вышла, а где вручную обрабатывали, и сорняков мало и овощи хорошо растут… Вот тут я и задумался. А что, если сделать такой плуг, чтобы он хоть немного землю разрыхлял? Пошел к Груне, взял у нее книги, засел за агротехнику…
Яркин налил из графина стакан воды и залпом выпил.
— Ведь ты хорошо знаешь, — все более распаляясь, говорил он, — когда пласт не разрушен, в него нет свободного доступа кислорода… Почвенные микробы в пласту не развиваются. А если его хорошо разрыхлить, эти самые микробы поедают органические вещества корневой системы и вроде перерабатывают его в питательное удобрение, — одним словом, в пищу для растения.
Было слышно, как с тяжелым хрустом падала в лопасти турбины вода, тихой дрожью сотрясалось здание станции, звякала повешенная на мраморный щит связка блестящих ключей. Яркин прислонился к подоконнику, рябь света от бегущей за окном реки струилась по его улыбчивому лицу.
— Все я перебрал — плуг, дисковую борону, борону «зигзаг». Если все эти орудия применить, сколько надо сил положить! Тогда я стал думать: нельзя ли все эти орудия собрать и соединить в одном агрегате?.. И вот, гляди, пока на бумаге, построил универсальный плуг для обработки целинных и залежных земель! Он одновременно должен производить и пахоту, и дискование, и боронование. Здорово, а?
Родион потянулся к чертежу на столе, взволнованно следя за графитным зернышком карандаша, скользящего по бумаге.
Вот тебе и Ваня Яркин! Да что они, институты, что ли, здесь все кончили? Родион с завистью слушал его горячий, полный подмывающего азарта голос.
— Длина корпуса — сто двадцать сантиметров. Это пилообразные лемехи… Под напором движения пласт попадает в дисковый, ножевой аппарат, — карандаш дрожал в руке Яркина, а сам он боялся взглянуть Родиону в глаза: а вдруг они таят еле сдерживаемый смех? — Диски зажимным и затягивающим путем разрезают пласт и передают его на борону-транспортер, которая окончательно дробят пласт на мелкие куски… И мы получаем структурную почву, по Вильямсу — самую лучшую.
— Это что-то вроде мясорубки, — сказал Родион.
— Да, да! — радостно закивал Яркин, щеки его горели. — Ну, как ты считаешь?
Захваченный врасплох, Родион молчал, покусывая губы. Что он сможет сказать этому настоящему парню?
— По-моему, дело стоящее, — наконец смущенно проговорил он.
Яркин, не сдерживаясь, обнял его и поцеловал в щеку.
— Хочешь, мы будем вместе над этим потеть, а? Вот здорово будет!
— Нет, нет! Что ты! — Родион испуганно вскочил и замахал руками. — Чего это я буду к твоей славе примазываться?
— Брось! О какой ты славе говоришь? — радостно вскричал Яркин. — У нас страна вон какая, работай, славы на всех хватит!
Плескалась в турбинной камере вода, клокотала за окном розоватая на закате пена водопада.
— Я насчет тебя советовался с ребятами, — глухо, точно издалека, донесся голос Яркина. — Сорвался ты, конечно, зря — плохо силы свои рассчитал! Зимой сядешь за агротехнику — и дела у тебя пойдет!.. А пока, может, ко мне на станцию пойдешь, а? Работы здесь — знай, головой ворочай! Я тебя не тороплю, подумай хорошенько, потом скажешь…
«Плохой ты, Ваня, дипломат! — усмехаясь, подумал Родион. — Ребята тут ни при чем. Наверно, Груня меня сюда пристраивает. Напрасно заботится». В нем снова назревало мутящее рассудок раздражение.
Когда голубой чад сумерек уже окутал реку, пришел сменщик. Родион и Яркин отправились в деревню.
— Ты, наверно, пока по заграницам мотался, здорово в языках поднаторел, а? — спросил Ваня. — Я вот взялся недавно за английский, но без учителя трудновато: начну читать — и ровно о пни спотыкаюсь…
Родиону было стыдно признаться, что в Европе он предпочитал объясняться с помощью жестов, в то время как многие его товарищи по части свободно одолевали язык чужой страны.
— Эх, мне бы институт окончить! — Яркин вздохнул. — Но ничего!
Густела над распадком тьма, пахло свежей зеленью, дымом.
— Вот с плугом разделаюсь и стану экстерном готовиться за среднюю школу!
На мосту они остановились, улица делала крутой поворот и расходилась в разные стороны, как две дуги.
— Я еще о чем тебя хотел спросить… — тихо начал Яркин, и Родион, прислонясь к перилам моста, спокойно ждал.
Нет, он не должен скрываться от товарища, когда тот идет к нему с открытой душой. Ваня поймет все и, может быть, подскажет верный выход.
Но парень качнулся к нему и сказал совсем не то, чего ждал Родион:
— Слушай-ка, друг. Поговори с Кланей, а? Что она обо мне думает… Ты как-то с ними лучше умеешь…
— Откуда ты взял? — помолчав, спросил Родион.
— Ну, как? Ты женатый все-таки, да и видел не с мое. — Яркин держался за пуговицу стеганки, крутил ее; он не заметил, как потемнело лицо товарища. Родион тер кулаком глаз, будто попала туда соринка.
— С таким, как ты, однолюбом Кланя не побоится сердце отвести. Ведь почему у иных людей так здорово получается? — с застенчивой восторженностью продолжал Яркин — Потому что они могут друг в дружку заглянуть и себя увидеть… Ты же понимаешь, надо, обязательно надо, чтобы в тебя, в твою удачу верил близкий тебе человек, любил то же, что и ты, дорожил тем, чем ты сам дорожишь! Вот тогда и работа здорово пойдет!
— Ладно! — сказал вдруг Родион. — Я сейчас же поговорю с ней! — и, пожав руку Яркина, быстро зашагал от моста.
Да, да, если не умеешь сам жить по-человечески, то хоть других сделай счастливыми.
Оглядев чернеющие на другом порядке избы, он увидел два светлых окошка и пошел к ним напрямик.
Кланя мыла руки. Увидев выросшего в дверях Родиона, взволнованное его лицо, она испуганно попятилась от умывальника. С мокрых ее локтей падали на пол мыльные хлопья.
— Что, что такое?
Но лицо Родиона разгладила улыбка, и девушка облегченно вздохнула.
— Испугал ты меня!.. — сказала она. — Я уж подумала: с Груней что недоброе случилось.
— Не ко времени явился, а? — шутливо спросил Родион.
— Проходи, проходи, не выдумывай! Ты у нас редкий гость. Загордился что-то. — Она рывком отбросила со лба густую челку и стала вытирать руки. — Раздевайся!
— Да я на немного…
— Пришел, не куражься! Запросто и не навестил бы, поди!
Грубовато, но ласково выговаривая ему, она нырнула за ситцевую занавеску а вышла оттуда в защитного цвета гимнастерке, рдел на груди орден Краской Звезды, из кармашка торчал белоснежный угольничек шелкового платка.
— Мама, доставай свое зелье, не часто меня фронтовые друзья извещают!
Только сейчас заметил Родион сидевшую около печки маленькую и такую же рыжую, как дочь, старушку.
— Здравствуйте, Маркеловна!
Она встрепенулась и, подхватив с полу большой пузатый самовар, понесла к столу.
— Здоров, герой! Ишь сколько наград нацепил! Сразу видать, вояка.
Она слазила в подполье и поставила на стол зеленоватый жбан с медовухой. Перетирая полотенцем стаканы, вздохнула:
— Ну какие, милай, из баб вояки, хоть бы и Кланька: ей бы мужиком надо народиться, право… Ошибку мы со стариком дали!
— Ладно, мам. — Кланя обняла мать, усадила рядом с собой. — Поздно в грехах каяться, не переделаешь!
Родион оглядывал избу, не узнавая. Сколько раз оп бывал здесь и раньше, когда изба освещалась керосиновой лампешкой, по темным углам сбегались тени, пластались коряжинами на потолке, и прибранным, чистым казался тогда только передний угол.
При электрической лампочке все стало иным: уже не валялась на кровати одежда, не торчали около умывальника огромные крюки для хомутов, не свешивался с полатей рукав полушубка. Стены избы голубели сейчас обоями, большое зеркало метало сухие искры, под стеклом блестели фотокарточки и прямо над столом висел портрет Ленина — глаза его, мягкие, щуркие, словно примечали все разительные перемены.
На розовой клеенке стола появились тарелка, полная соленых огурцов, капуста, янтарно-прозрачный мед, в нем, словно куски очищенного от семечек подсолнуха, плавали соты.
— Не робей, Родион, будь, как на фронте! — Кланя разлила по стаканам крепко настоенную медовуху и, чуть запрокинув голову, быстро, не передыхая, выпила свой стакан.
— Что ты, что ты, Кланька! Чистый солдат стала! — мать покачала головой, глядя на дочь с жалостливой укоризной. — До войны в рот не брала, а теперь вона! Совсем мужик в тебе пересилил!
— Ты, мам, меня не трожь сегодня, — строго попросила Кланя.
— Да разве я в обиду тебе, Кланька, а? Эх, горе ты мое осиновое!
— В утешение, значит? — Кладя криво усмехнулась. — Или стыдишься того, что у меня еще от бабы осталось? Ведь ровно глаза на деревне моим дитем тебе никто не колет? Пей, Родька, пей!.. Не слушай ее! Матери — они завсегда ворчат, такая у них обязанность беспокойная!..
— Вот и отец твой, покойник, горяч был, — грустно сказала старуха, — в партизанах ходил. Все бывалоча говорил: я, дескать, за правду посередь дороги лягу!.. Ну и лег!
— Помнишь, Родька, — сожмурив глаза и не слушая мать, говорила Кланя, — сидишь под накатами, земля сыплется, смерть над тобой гуляет!.. — Ласковый огонь разливался в груди Родиона, наливал теплом руки и ноги. Кланя тоже захмелела, веки ее покраснели, ярким румянцем расцвели скулы, заливая худые, усыпанные веснушками щеки. — Сидишь под накатами и… — Кланя повела рукой по клеенке, покачиваясь, запела:
Я хочу, чтобы слыш-а-ла ты,
Как тоскует мой голос живой…
— А сейчас в рев ударится, — тихо сказала мать, — завсегда, как зачнет песню эту петь… Как заноза она у нее!
— А вот и не зареву! — Кланя стукнула кулаком по кромке стола. — Хватит мне себя травить! — В горенке заплакал ребенок. Кланя притянула мать и поцеловала ее. — Шла бы ты, мама, к мальчонке, не береди себя, а?
— Пусть посидит, — сказал Родион, — я ведь, может, сватом к тебе пришел!
— Ах ты, батюшки! — забеспокоилась Маркеловна. — Разве можно в таком деле без матери?
— Я, мама, только за того пойду, за которого бы давно надо, если бы мне от сорняков не нужно было чиститься. Иди, не тревожься!
Мать махнула рукой и ушла в другую половину избы, тихо притворив за собой дверь.
Родион выпил еще стакан, но не опьянел, только щеки его горели, будто он был перед огромным костром и жаркие отблески лизали его лицо. На миг ему показалось, что он сидит в прокуренной землянке, среди боевых друзей и где-то над головой, не переставая, метет железная метель войны.
— Он дышать на меня боялся, — доносился до Родиона глухой, с дребезжащей ноткой ненависти Кланин голос, — около меня он верил, что его не убьют, за мою любовь цеплялся, добивался ее. А как схлынула война, у него память, и совесть, и любовь — все разом отшибло!..
Родион нахмурился, а голос Клани продолжал безжалостно царапать:
— А мы, бабы, дуры, нас только ласковым словом погладь — и душа нараспашку!.. На недорогую приманку пошла я!
Сквозь разрывы табачного дыма наплывало злое Кланино лицо, от каждого ее слова почему-то тяжелело Родионово сердце.
— Ведь не любил он меня… Что его заставляло мне врать, а? — спрашивала Клана. — Ну, чего молчишь? Или и ты с ним заодно? Все вы, мужики, такие, думаете, что мы без вас не обойдемся.
Родиону стало не по себе, как будто Кланя подслушала то, о чем он думал последние дни.
— Пей! Слышь? Я ведь знаю, что ты не такой, — голос ее звучал хрипловато.
Сипло пел самовар, будто скреб по сердцу. Родиону хотелось крикнуть Клане: хватит, довольно, но, навалясь грудью на стол, он жадно ловил каждое ее слово.
— Мой дедушка говорил: я всегда сплю спокойно, потому что совесть у меня чистая. Вор меня поворует, я тоже буду спать спокойно, пускай он беспокоится и не спит… А тут наоборот получилось… Он меня обворовал, и я же совесть свою терзаю. А я его еще в своем доме держу! — Кланя вскочила, сорвала со стены ранку, бросила на пол и наступила сапогом, хрустнуло стекло, а Кланя била и топтала каблучком, кроша на мелкие кусочки стекло.
— Гляди, какой брюнет с голубыми глазами! — она подняла с пола уцелевший обрывок фотографии и протянула Родиону: на него нагловато щурился один глаз.
Родион, пошатываясь, поднялся из-за стола.
— Ты куда? Сиди… Это хорошо, что ты пришел!.. А то у меня бы духу не хватило!..
— Поздно, как-нибудь в другой раз, — с трудом разжал зубы Родион.
— Ну что ж, я не держу!.. И на том спасибо! У порога она тронула Родиона за руку, и опять жаркий шепот ее свел болью его сердце:
— Может, что не так сказала, забудь… В другой раз и сдержалась бы, а сегодня весь день камень на душе носила: он мне последнее письмо прислал…
— Что же пишет? — Родион запахнул стеганку.
— В грехах кается… Но это он от трусости… Боится, как бы я его жене глаза не открыла… Такого не скоро разгадаешь: в темноте и гнилушка светится…
Родион перешагнул порог. Он пошел домой, так же, как и сюда, на огонек, вдыхая сырой, погребной запах огородов.
У ворот он столкнулся с Груней. Ему показалось, что она давно уже ждет его здесь.
Стараясь побороть дрожь в руках. Родион закурил, и, словно завороженная огненной точкой, Груня молчала.
Сколько раз, возвращаясь с поля, она обдумывала все, что скажет Родиону, но стоило ей увидеть его замороженное лицо, как желание говорить с ним пропадало. Она чувствовала, что он живет, связанный обидой и нерешительностью, это пугало и отталкивало. В ней поднималось глухое раздражение против его безделья.
Было страшно, что с каждым днем они становятся все более далекими и чужими: точно треснула льдинка, они оказались на разных ее половинках, и живая вода все более разъедала глубокую трещину.
— Ну, как ты? — спросил Родион, думая, что вот сейчас все решится, кончатся его терзания, он предложит Груне мир — и сразу станет легче.
— Родя!.. Послушай!.. Я больше так не могу!.. Не мучай меня!.. Давай поговорим начистоту!..
Услышав умоляющий голос жены, он вдруг почувствовал себя сильным, уверенным и сказал с жестковатым спокойствием:
— Я не знаю, чего ты от меня еще хочешь? — Мутная волна обиды захлестнула и стремительно понесла его. — Радуйся, ты своего добилась — сковырнула меня! Чего тебе еще надо?..
— Ну, зачем ты так, Родя… — горячо зашептала Груня. — Ведь я тебе добра хотела!.. Ну, пойми!.. Пойми!..
— Я твою доброту на своей шкуре испытал, — злорадно, уже не сдерживаясь, как в бреду, говорил Родион. — Не сказав ни слова мне, побежала и на правлении перед всем народом опозорила: в глаза мне наплевала!..
— Я же предупреждала тебя, Родя!.. Я ведь любя!..
— Ты хотела, чтоб я за тобой, как телок «а привязи, ходил, да? — все более ожесточаясь, не слушая возражений Груни, продолжал Родион. — А я не ходил ни за кем и не буду! Не буду! Не верю я тебе: если любят, так не поступают! А ты… ты только душу свою тешила, когда я на каждом шагу спотыкался!..
— Нет, нет, Родя! Не говори так! Ну, послушай!..
Но Родион был, как невменяемый, руки у него тряслись. Он уже говорил, охваченный мстительным, злобным чувством, сам не веря в свои слова, впервые нащупав уязвимость Груни, наносил все новые и новые удары.
— Ты ни с кем не считаешься! Ни с кем! Ты никого не любишь, даже себя — и то раз в месяц!
Как бы защищаясь, она заломила над головой руки и отступила на шаг.
— У тебя вместо сердца сучок дубовый, его ничем не тронешь!
На осунувшееся, сразу вдруг похудевшее лицо Груни упал из окна яркий свет. И, глядя на вздрагивающие губы жены, Родион прошептал с нескрываемым наслаждением:
— Ненавижу тебя! Не-на-вижу!.. — сказал и испугался.
Груня отшатнулась, лицо ее застыло. Как восковое!
Ссутулясь, она опустила голову и медленно пошла к крыльцу.
Неужели конец?
Родион хотел броситься за ней.
— Груня! — робко позвал он.
В ответ глухо стукнула в сенях дверь. Прислонясь к старому тополю, Родион долго слушал, как тоскливо посвистывает в ветках сырой ветер. Распадок заволакивали темные, грозовые тучи.
Сердце ныло тревожно, садняще. Да, теперь, после всего, что он сказал, уже нельзя оставаться здесь!
Тяжело, как бы раздумывая над каждым шагом, Родион поднялся по ступенькам, постоял в темноте перед дверью, потом рванул ее на себя.
На стук все подняли головы. Только Груня, сидевшая на лавке, не подняла головы, а лишь зябко повела плечами, словно ее знобило.
Опустив перед пристальными, ждущими взглядами глаза, Родион тихо сказал:
— Завтра я уезжаю… Мама, сготовь мне чего-нибудь на дорогу…
В избе долго висела мертвящая тишина.
Груня медленно подняла измученные глаза. «А как же я?» — чуть не крикнула она, хотела встать с лавки, броситься к Родиону, но только молча, испуганно глядела на него.
Он сидел на кровати и нервно гладил подвернувшуюся под руку белую, ласково мурлыкающую кошку.