То, что издали представлялось Родиону простым и легко выполнимым, нежданно оказалось сложным и трудным. Думал: вернется в родной колхоз, поделится заветными своими мечтами с Груней, и вместе они будут добиваться и большой для себя славы и полной довольства жизни.
Но в первые же дни он был сбит с толку и обескуражен: Груня отказалась от всего, что он предлагал ей. Мало того, она хотела, чтобы он отбросил свои планы и шел по ее следам. Стать под начало жены? Нет, этого она от него не дождется! Пусть каждый делает то, что ему нравится, и не мешает другому.
Но Груня, видимо, не собиралась оставлять его в покое: она выступила против него на правлении. В первую минуту, услышав ее возражение, Родион растерялся, потом его обожгла злость — ясно, она боится, что он своей удачей затмит ее!
Мысль эта тут же погасла: кроме того звена, которым руководила Груня, в колхозе было еще пять звеньев. И поэтому вдвойне обидным и непонятным было все поведение жены.
«Чего же она хочет? — спрашивал он, сидя в углу и сдерживая свой гнев. — Ведь не ради каприза жалит?»
Он думал о случившемся с навязчивой тревожностью. Нет! Он плохо знал свою Груню. И немудрено: они были в разлуке целые годы. И за это время она изменилась неузнаваемо. В ней не было и следа той стеснительной и даже чуть пугливой Груни, которую он привел в свой дом накануне войны. Разве вот только сохранились своенравная и диковатая гордость, девическая нетронутость в губах, в выражении лучистых зеленоватых глаз, обидчивость, бросавшая в лицо яркие пятна румянца.
На другой день после правления Родион выехал со своим звеном в поле и, видясь с Груней лишь мельком на полевом стане после тяжелого трудового дня, жил с тех пор в мрачной, опустошающей душу тревоге. Новая для него работа таила десятки непредвиденных мелочей, и, чтоб легко справиться с ними, ему, как звеньевому, надо было знать больше, чем знал он. И, поняв это, Родион, как многие малодушные люди, вместо того чтобы сознаться в своей слабости и попросить совета или помощи у других, еще больше замкнулся в себе и решил действовать напропалую, наугад, куда кривая вывезет. И, как многие малодушные люди, он стал искать причину своих неудач не в себе, а в других.
Все, что касалось работы его звена, он встречал с ревнивой, злобной мнительностью. Звену отвели запырейный участок, потому что в другом месте трудно было выкроить девять гектаров, а Родиону казалось, что это сделали нарочно, назло, чтобы он оскандалился. На участок Груниного звена, как самый большой, первыми пустили культиваторы, а Родион думал, что так поступили потому, что большинство людей в колхозе в его молчаливом раздоре с женой поддерживают сторону Груни.
И так, изо дня в день, Родион жил в состоянии такого нервного напряжения, которого не испытывал даже на фронте. Там иногда при налете стискивал сердце инстинктивный страх, но не было невыносимой, постоянно неоскудевающей тревоги, словно шел он по туго натянутому канату и каждую минуту мог сорваться.
Отступать было поздно, и, чтобы не выказать своего бессилия и неуменья перед членами звена, Родион старался держаться с ними построже, иногда даже по-командирски покрикивал, не замечая, что люди, выполняя его приказания, недоуменно и недобро переглядываются.
Так прошла первая неделя, и в конце ее звено Васильцова вырвалось вперед и заняло по колхозу первое место.
Узнав о победе, Родион сразу же непоколебимо уверовал в свою удачу, напрочь отбросил все сомнения, неуверенность в знаниях, приободрился. Он даже не обратил особого внимания на то, что, кроме него, никто в звене особенно не радовался успеху. Он не понимал и не хотел понимать, что первенство завоевали они не сноровкой, а напряжением всех сил.
В воскресенье, когда стало известно о результатах соревнования, Родион не вытерпел и отправился с участка на полевой стан, хотя ожидал к полудню трактор с культиватором.
«Ничего, успею! — решал он. — В крайнем случае Матвей без меня пустит».
Тучная лежала под солнцем степь, плескался над ней рокочущий гул тракторов, плыли кудрявые белые облака, распарывали голубизну неба ласточки.
Нагибаясь, Родион зачерпывал горстью теплую рассыпчатую землю, пропускал ее сквозь пальцы и шагал дальше, все более возбуждаясь, раздувая ноздри, втягивал густой сладковато-бражный аромат.
Не доходя до стана, еще издалека он поймал взглядом трепещущий флажок над голубой, похожей на арку доской показателей и долго смотрел на алое пятнышко. Надо добиться, чтобы оно не стронулось с этого места, не упорхнуло к другим.
Подмываемый радостью, Родион хотел было уже пройти к арке, но сдержал себя, огляделся. Над поляной кружился легкий дымок костра, словно прохожий бросил в траву недокуренную цигарку.
Дымок обхватил сиреневой ленточкой каштановые волосы девушки, наклонившейся к огню, она поднялась — босоногая, крутоплечая, в белом платье, обтекавшем ее литую фигуру, и Родион — какой тревогой и нежностью дрогнуло его сердце! — признал Груню. Любуясь нежными завитками на загорелом ее затылке, он с нежданной силой вдруг почувствовал, что любит Груню по-прежнему — неуемной, слепой любовью, может быть, еще сильнее, чем прежде.
— Груня!
Она обернулась, Щеки ее порозовели. От нее пахло солнцем, полынью, землей.
— А я пришла… агроном должен подъехать на стан… и, гляжу, флажок над твоим звеном полощет, — сказала Груня, — и до того за тебя порадовалась!
— Так я тебе и поверил, — не то шутливо, не то с укором протянул Родион.
— Нет, правда! Вот глупый! Разве я тебе зла желаю? — Глаза ее мягко светились, словно темная зеленоватая вода в затененном ключе. — Ну, а сам-то ты доволен?
— Что ж, я чурбан, что ли, какой? Ясное дело — приятно, раз всех обставил и впереди иду!..
— Наверно, не один вперед идешь, а со звеном вместе? — шутливо попыталась возразить Груня и, увидев, как нахмурился Родион, замолчала.
— Если тебе от этого будет легче, считай так, — криво усмехаясь, проговорил он, — небось, не подгонял бы звено, так немного сработали бы!..
Скрутив жгутом пучок соломы, он бросил его в костер. Потек густой молочный дым, солома зашелестела, выгнулась и вдруг вспыхнула с треском, на голых ветках валежника затрепетали красные листья огня.
Родион почему-то ждал, что при первой же встрече Груня повинится, признается, что тогда, на правлении, погорячилась, но Груня была так приветлива, сердечна, держалась с таким откровенным спокойствием, что Родион даже почувствовал досаду, не зная, как себя вести с ней. Казалось, он сам был виноват в чем-то и должен оправдываться.
— Как у тебя с семенным материалом. Родя?
— А что? — Родион насторожился. — Послал на анализ в контрольно-семенную лабораторию! Вчера звонил — девяносто восемь процентов всхожести… А зачем тебе?
— У нас ведь с тобой пшеница из разных амбаров, — сказала Груня. — Я свою тоже на анализ давала и сама проверила на всхожесть. Взяла средний образец, неделю прогревала при тридцати градусах, а потом поставила на прорастание… Будто все в порядке, а все ж таки этого мало!.. Лысенко вон советует даже те семена, что дали самую лучшую всхожесть, прогревать на солнце перед посевом и проветривать…
— Возня большая! — Родион махнул рукой: его угнетало желание Груни каждый раз советовать ему что-либо, вмешиваться в его работу. — Если лаборатория показала, то и беспокоиться, по-моему, нечего!
— Семена могли там полежать в тепле, прогреться, пока своей очереди на анализ дождались, а у тебя такой всхожести не дадут… Лучше прогрей, Родя, тогда и вправду не надо будет тревожиться!
По лицу Родиона словно скользнула смутная тень, хотя над костром, как бы плавясь, струился ясный, хрустальный воздух.
— Знаешь, Груня, — чуть шевеля пальцами над костром и пристально глядя на рыжие космы огня, медленно проговорил Родион, — брось ты меня, как кутенка слепого, носом во все тыкать! Я как-нибудь своим умом проживу!
Груня молчала, глядя в лиловую даль степи, в лице ее появилось выражение тяжелой, угрюмой озабоченности.
— Я лучше пойду. — Родион вздохнул и поднялся. — А то ведь мы с тобой теперь не можем, чтоб не поругаться…
Выйдя на дорогу, он оглянулся: Груни на полянке уже не было, лишь по-прежнему вился над костром синеватый дымок. Ну что ж, не тебе одной показывать свой характер!
Родион хорошо понимал, что грубо и не совсем справедливо обидел Груню, Она, наконец, должна почувствовать, что так дальше жить нельзя, невыносимо!
Но, лишив ее покоя, он и сам не обрел его. Радости, которая подмывала его, когда он шел на полевой стан, уже не было, снова охватывала сердце тревога. И то, что мучило и терзало его целую неделю, вдруг навалилось на него с новой силой. Он думал, что успех его звена — случайная удача, не все звенья еще развернулись в полную силу, не везде приноровились, и с каждым днем будет все труднее отстаивать ту высоту, на которую он забрался.
После полудня степь лежала дремотная, подернутая сизоватым маревом, эхо глухо топило стлавшиеся над равнинной ширью песни, мягкий клекот машин, трубное ржанье лошадей. За степью вставали горы — тоже в сизой дымке, нежно белея недоступно высокими вершинами, курчавясь у подножья молодой зеленью рощиц, травянистыми склонами. Далеко по синей кромке горизонта, вытягиваясь, напрягаясь в постромках, шли в бороздах лошади — темные на фоне светло-голубого неба, словно вырезанные из картона.
Родион обрадовался, встретив на пути трактор, тащивший на прицепе дисковый культиватор.
Молодой чумазый тракторист затормозил, и Родион на ходу забрался на машину.
— Работне-е-м! — перекрикивая рычание мотора, закричал он, наклоняясь к белобрысому веснушчатому парню и хлопая его по плечу. — Давай только, браток, по-фронтовому, чтоб полный порядок был!
Тракторист закивал, показывая в широкой улыбке плотные мелкие зубы. Родион уже поборол недавнее чувство тревоги и с нежностью поглядывал па чумазое довольное лицо паренька.
Не доезжая до шалаша, трактор с ходу развернулся и пошел по участку, подминая под колеса голубые жесткие перья пырея, вонзая острые, ослепительные тарелки дисков в землю. Серое лицо пашни сразу покрылось темными морщинами.
Родион соскочил, помахав трактористу рукой, зашагал к шалашу.
За дощатым, наспех сбитым столиком сидел Матвей Русанов, окунал в солонку белые головки зеленого лука и сочно похрустывал. Загорелое, крупноскулое, в оспинках лицо его блестело, точно кожа на нем была туго натянута.
— А где остальные? — спросил Родион.
— Ушли в бригаду, тут пока делать нечего, раз культиватор начнет работать, — он задержал на товарище внимательный взгляд желтовато-янтарных глаз. — Как собираешься культивировать: в два следа или думаешь одним обойтись?
Не зная, что ответить товарищу, не понимая, какая существует разница между культивацией в один след и культивацией в два следа, Родион, чтобы не выдать своего замешательства, в свою очередь поинтересовался:
— А как по-твоему?
— Фрося говорила, что они на своем участке в два следа… Семена глубже будут заделываться, большой разреженности всходов не должно быть!..
— Посмотрим, там видно будет, — многозначительно сказал Родион, внутренне весь закипая от напоминания о Грунином звене. Да что они, нарочно, что ли, сговорились и смеются над ним?
— Фрося мне вчера одну книжечку дала из «Библиотечки ефремовца», — не обращая внимания на помрачневшего звеньевого, продолжал Матвей. — Интересные, брат, штуки рассказываются! Целая наука! Меня ровно жаром обдало — до того забирает интерес!.. Ефремов в этой книжечке советует производить сев шахматным способом!.. И все как есть по порядку доказывает, что к чему… При таком способе и семена лучше размещаются, и световая площадь у них удобная, и влаги больше им достанется… Вот бы нам так попробовать, а? Ты как считаешь, лейтенант?
— Советов много, все не переваришь, — сказал Родион, — хотя бы самое нужное сделать — и то ладно…
— А, по-моему, что в наших силах, надо проворачивать, — не замечая Родионова недовольства, проговорил Русанов. — Не на богатея ведь работаем! Лишний килограмм на трудодень не помешает!.. Нам бы собраться, лейтенант, под вечерок всем звеном, почитать хотя бы агроуказания, что в «Алтайской правде» напечатаны… Для всех бы польза была!
Родиону стыдно было сознаться, что он сам еще не удосужился почитать указания, хотя Груня раза два напоминала ему об этом.
— Вот зима придет, поучимся, — сказал он. — Тогда дела будет мало, почитывай, знай, книжечки! А сейчас на работу надо нажимать!..
— Так-то оно так!.. ~~ неопределенно протянул Матвей и, стряхнув со стола крошки, встал — плечистый, ладной солдатской выправки человек, — по привычке одернул вылинявшую гимнастерку, — Пойдем полюбуемся, как парень культивирует? Слышал, водитель-то первую весну на машине, как бы огрехов не наделал!
Они зашагали краем поля, а Матвей, поймав себя на том, что невольно подлаживается, чтобы идти нога в ногу, рассмеялся.
У межевой тропки они остановились и стали поджидать трактор. Он двигался прямо на них, сердито урча, словно отбиваясь от наседавших слепней; встречный ветер сметал с радиатора кучерявый парок.
Неожиданно Матвей положил тяжелую руку на плечо товарища и чуть подался вперед.
— Ты чего? — настороженно спросил Родион.
Русанов, казалось, не расслышал. Дождавшись, когда трактор сделал разворот и слепительно сверкнул дисками культиватора, он замахал руками и побежал навстречу машине.
— Сто-ой! Сто-ой! — кричал он.
Родион, будто подхваченный ветром, тоже понесся следом. Он почувствовал, что случилось что-то неладное. Тракторист круто осадил дрожащую машину.
— Ты какой нам культиватор притащил? — тяжело дыша, выкрикнул Матвей.
— Как какой? — тракторист хмыкнул. — Обыкновенный!
— Я сам вижу, что не золотой и не серебряный! — оборвал его Русанов и озабоченно покачал головой. — Неужели ты не соображаешь, какой культиватор по зябке пойдет, какой по целине, а какой вот по такому запырейному клину? Прицепил побрякушку — и тащишь за собой без всякого смысла, как младенец! Ведь ты нам, вместо того чтобы вырвать всех паразитов, еще больше их дисками размозжишь! Эх, голова! Пружинный культиватор сюда, на пырей, надо!
Он оглянулся на разгоряченного, рассерженного Родиона.
— А ты чего же смотрел?
— Да я ему доверил, лопоухому, даже не разглядел как следует, что он за собой волокет! — проговорил Родион и, желая хоть как-нибудь выгородить себя, подскочил к трактористу и замахал кулаками. — Ты что, сосунок, осрамить меня хочешь? Ты что, на гулянку явился, а? На гулянку?
Тракторист, и без того растерявшийся, посмотрел на Родиона ошалелыми глазами, потом повел плечами и с возможной строгостью в голосе проговорил:
— Ладно лаяться-то и руками махать! Тоже мне командир какой выискался! — Он по-мальчишески шмыгнул носом и сердито буркнул: — Видали мы этаких! А у самого-го глаза где были, на затылке, как ехал со мной?
— Поговори еще! — еле сдерживая себя от приступа бессмысленного гнева, раздельно и тихо выдавил Родион. — Сейчас же заворачивай и в два счета привози другой! И не разводи тут свою философию на жидком топливе, живо!
Когда трактор, дребезжи культиватором, выкатил на дорогу, Родион и Матвей пошли к шалашу.
— Нет, лейтенант, ты больно горяч, — в спокойном голосе Русанова слышалось скрытое недовольство. — Мы тут с пылу, с жару наломаем, что потом сами не разберем, не то что люди!.. Вместо пшеницы бурьянище вырастим!.. В агроуказаниях прямо черным по белому писано: на заовсюженных землях хорош лапчатый культиватор, для глубокого рыхления — груберный…
«Ну, начал целую лекцию! — насупясь, подумал Родион. — И что за привычка такая — учить да не в свое дело соваться!»
На душе у него снова было муторно, тревожно, и хотя тракторист скоро приволок новый культиватор и рьяно взялся за работу, Родиона это не утешило.
Матвей скоро ушел в бригадный стан, и Родион одиноко вышагивал по участку, напряженно всматриваясь в землю, словно искал что-то потерянное. Никогда еще жизнь не представлялась ему такой запутанной и сложной.
«Только раз сорвешься, а там пойдет все к одному!» — думал он.
Но необходимость как-то противодействовать надвигавшемуся краху рождала в Родионе лишь паническое чувство неуверенности в себе. Долго нельзя притворяться, что все знаешь: рано или поздно это откроется! Он не был уверен теперь даже в том, что у него все шло бы гладко, если бы он и разбирался в агротехнике.
Предчувствие неудачи не обмануло Родиона: в следующую неделю его звено съехало на третье место, э затем — на последнее. И, как он ни горячился, как ни пытался командовать звеном и кричать на людей, все было безуспешно.
Он ходил, запорошенный темной пылью, похудевший, злой, угрюмовато поблескивая глазами: брался за второстепенные дела, метался от одной мелочи к другой, давал какие-то бестолковые распоряжения и, понимая, что они несуразны, не мог набраться мужества отменить их. Не мог потому, что не находил, что можно было посоветовать взамен.
Так миновала другая неделя, наполнившая Родиона обидой и горечью.
В субботу он дольше всех задержался на участке и один устало побрел к полевому стану.
Пламенели на закате снеговые вершины, тянуло освежающей прохладой. Степь словно вздохнула после тяжелой дневной работы. На поля ложилась густая, мягкая тишина.
Но в душе Родиона тишина не устанавливалась. Вначале од решил прямо с участка, не заходя на стан, отправиться в деревню, потом раздумал. Завтра начинался сев на его клине, и надо было посоветоваться с Матвеем, еще раз все проверить, подготовить семена, телеги для подвозки зерна, установить сеялку на нужную норму высева.
На стане было шумно, крикливо, радостно. У нового номера стенновки раскатисто и громко смеялись сеяльщики. Много народа толпилось около доски показателей; там колхозники подтрунивали друг над другом, спорили до хрипоты.
Чужая радость и обида сегодня не трогали Родиона. Он мельком взглянул на алый флажок, который вился теперь над Груниным звеном, и молча, ни с кем не разговаривая, прошел в столовую.
Стан не затихал — бурлил говором, песнями. И сегодня Родиона раздражало это. Мучило его и отсутствие за столом Груни, но, когда жена появилась, шумно встреченная девушками, он тоже не успокоился.
Кивнув ему. Груня села рядом, сбросила пыльный платок. Родион посмотрел на ее загорелые, огрубевшие от работы руки; в нем возникло безотчетное желание тихонько погладить их, но он отвел глаза и сжал губы.
Груне все эти дни хотелось о многом поговорить с Родионом, но она чувствовала, что сейчас разговаривать с ним почти бесполезно: неудачи ожесточили его, он «закусил удила» и, не слушая никаких советов, бредет бездорожно, наугад.
Когда на правлении Груня не добилась своего, она решила помочь всем, чем только сможет, Родиону: она стала следить за каждым его шагом, потому что по отрывочным разговорам Родиона догадывалась, что он плохо разбирается в агротехнике. Но Родион отвергал всякую помощь, не хотел ни к чему прислушиваться, и Груня чувствовала, что каждая его неудача как бы все больше размывает наметившуюся между ними трещинку.
И вот сейчас, встретясь с его настороженно-самолюбивым взглядом, она боролась с желанием всерьез, по душам поговорить с Родионом, потому что не была уверена, как он ответит ей; спокойно или несдержанно, грубо, как в прошлый раз.
Ненароком поглядывая на жену, Родион вдруг поймал себя на мысли о том, что страстно хочет узнать, как относится Груня к его неудачам.
Но что-то мешало ему самому начать разговор — то ли чувство вины перед ней за прошлую грубость, то ли боязнь выказать растерянность. Пусть бы она о чем-нибудь спросила его! Что она молчит, как будто ей вовсе нет дела до того, как ему трудно?!
— Невкусно нынче сварили, — наконец, не выдержав тягостного молчания, сказал Родион.
Уголки Груниных губ дрогнули.
— А по мне так хорошо! Может, у тебя аппетит пропал?
Родион нахмурился, промолчал, приняв слова Груни за насмешку, намек на его неудачу. Чувствуя, что он опять чем-то недоволен, Груня сказала не то, что думала в эту минуту:
— Погода нынче славная, в самый раз для сева…
— Да, завтра я начинаю, — угрюмо проговорил Родион и поднялся.
Начавшийся пустой разговор раздражил его еще больше, и, пожелав Груне спокойной ночи, Родион, вышел.
На крылечке он свернул дрожащими пальцами цигарку, постоял, прислушиваясь к тихому согласному звону гитары и балалайки. Девушки на лужайке завели патефон и закружились парами в вальсе.
Темнота все плотнее накрывала стан, Фыркали под навесом кони, скрипел колодец. Кто-то развернул баян, заиграл раздумчиво, легко, и Родион вздрогнул, когда в девичьи голоса вплелась дрожащая звонкая нитка Груниного голоса:
Час да по часу день проходит.
Солнце зайдет… В этот час
Куда скрылся мой хороший…
«Может, мне туда пойти? — подумал Родион, и тут же уколола его обидная мысль: — Как побитому, на поклон?»
Он взял в кладовой одеяло, подушку, забрался на высокие повети, крытые соломой.
Матвея еще не было. Наверно, где-нибудь с Фросей! Счастливые! Идут нога в ногу и, конечно, добьются всего, чего захотят. А что ему мешает жить и работать от всего сердца? Зависть? Но ведь он не завидует Груне, в конце концов не так трудно догнать ее — запастись терпением, выдержкой и с будущей весны взяться за работу с большим уменьем. Но сумеет ли он вернуть теперь полной мерой любовь Груни?
Родион растравил себя до того, что ему невмоготу стало одиночество. Он уже собирался пойти разыскивать Груню, но скрипнула лесенка, и Матвей, устраиваясь радом, зашуршал соломой.
— Не спишь? А что на лужок не пошел? Ну и песняка играют — заслушаешься!
— Голова разболелась, — соврал Родион.
— Вот и надо бы туда, чтоб ее песней прочистило, — Матвей рассмеялся, лег навзничь, положил руки под голову.
Из-за гор выползала луна, наполняя голубым сумраком распадок, расстилая белесые холсты по степи.
— Помню, в Румынии я как-то вот так же лежал на сеновале, — тихо заговорил Матвей. — Все ровно похоже на нашу местность — и пашни недалеко и месяц светит, — а чего-то не хватает… Чудно даже! Ну, какая, кажись, разница, а вот есть, никуда не денешь!.. Будто тело твое отдыхает, а душа томится…
Где-то совсем недалеко в кустарнике засмеялась девушка — затаенно и нежно.
— Фрося моя вот так же похоже смеется, — с размягчающей улыбчивостью в голосе проговорил Матвей. — Я как ее голос слышу, ну, что бы она ни сказала, хоть ерунду какую-нибудь, ровно жажду утолю!..
— Хорошо, значит, живете! — с завистью сказал Родион.
— Уж до чего хорошо!.. Детишки, Фрося, отец, колхоз… — Матвей передохнул и досказал с невольной грустью: — Если бы мне ума побольше, знаний разных, я бы не знай что сотворил! Тут, в нашем колхозе, такую жизнь можно сделать — не оторвешься!..
Своей мечтательностью Матвей напомнил Родиону Груню.
Русанов лежал, облокотясь на охапку соломы, в лунном свете влажно поблескивали его глаза.
— Слушай-ка, главное-то я тебе забыл сообщить. — Матвей придвинулся ближе. — Фрося мне по секрету сказывала, что их звено собирается помочь нашему, чтоб мы в хвосте не плелись, а шли вровень со всеми! Неплохо придумали, а?
Родион рывком сел на соломе.
— Ты это всерьез или шутишь?
— Да нет, в самом деле! — радостно вскричал Матвеи. — Я за это самое чуть не зацеловал свою Фросеньку!..
— Напрасно, — отрывисто бросил Родион.
— Что напрасно? — опешил Матвей.
— Я не против того, чтоб ты со своей женой миловался, — поправился Родион. — Я насчет помощи ихней! Ишь, какие они добрые, помогут, а потом сами же будут смеяться над нами.
— Да ты что, Родион? — недоуменно выпалил Русанов. — Что ты за чепуху городишь? Они же это по-товарищески, ведь мы с ними соревнуемся!
— Знаю, чем это пахнет! — все более раздражаясь, говорил Родион, — Подставят плечо, а потом похваляться станут: вот-де мы какие, не только сами впереди, но и других за хвост тащили!
— Эх, голова! — озадаченно протянул Матвей, чувствуя, что он, видимо, ничем не сможет доказать, что его Фрося не может быть такой корыстной и себялюбивой, ведь мысль о том, чтобы помочь нм, первая подала она. — Да разве у нас кто отберет то, что нашими руками сделано? Разве кто думает трудом нашим попользоваться? Нет, лейтенант, я тебя не понимаю. Ну, был бы ты с похмелья, поверил бы тебе, а от трезвого, извини, даже неприятно такие речи слышать!
— Это твое дело: хочешь, слушай, хочешь, нет, — резко и властно сказал Родион. — Только я в помощи не нуждаюсь! Я без подачки обойдусь и побирушничать не стану! Васильцов всегда сам себе славу добывал!
«Вон ты какой!» — подумал Матвеи и чуть не свистнул.
Он вспомнил, как мальчишкой Родион всегда стремился верховодить всеми, но ребята больше любили и слушались Гришу Черемисина — ловкого, сильного, неунывающего. Из-за того, что Родион часто хвастался то новой купленной кепкой, то балалайкой, на которой он не доверял играть никому, его часто не принимали в игру, и тогда он грозился каждому в отдельности надавать тумаков, а через неделю, потупясь, приходил к товарищам и предлагал всем, кто ни пожелает, бренчать на балалайке. В школе он был «выскочкой» — лез всюду, где его не спрашивали. Стоило учителю задать классу вопрос, он первым поднимал руку, но ответить толково, обстоятельно не умел. Когда был в пионерах, первым хватался за горн, барабан, но в горн трубить не научился, ребята смеялись — хлеба мало ешь, духу не хватает! — а в барабан отстукивал ловко.
Неужели война не прокалила, не счистила с него ненужную окалину?
Матвею на фронте иногда приходилось встречать людей, мечтающих о карьере, о славе для себя лично: он с презрением относился к ним, потому что они пренебрегали тем высоким и чистым чувством, которое бросало его в атаку, заставляло забывать о личных невзгодах.
Там, на фронте, честолюбивым людям мешали развернуться суровые законы войны, та общая цель, которая, как ток, передавалась всем. Но, отвоевав, кое-кто, наверно, выключил себя из этой общей линии, потерял единую для народа цель — стал думать только о своем благополучии. И то, что таким человеком предстал перец Русановым давний его товарищ, односельчанин, вызвало у Матвея смешанное чувство обиды и негодования, потому что, черня себя, как казалось Матвею, Васильцов чернил и его, и Фросю, и всех людей в колхозе.
— Ты мне вот что скажи, лейтенант, — после долгого раздумья тихо спросил Матвей, — какую из наград, что ты получил, ты выше всего ценишь?
— Само собой понятно, орден Отечественной войны, — ответил Родион. — Из тех, что я имею, он самый высокий! Разве тебе твой орден Славы не дороже всех других наград?
— Мне все дорого, чем меня Родина отметила, — по-прежнему тихо сказал Матвей, — я не о том спрашиваю… Я вот, например, за что получил первую медаль — «За отвагу». — Русанов сделал глубокую затяжку, вздохнул, над головой его, растягиваясь, поплыло голубоватое кольцо дыма. — Понимаешь, загнали нас фрицы в лесок, зажали, что называется, в клещи, никакого ходу. Неделю мы отбивались, есть, пить ничего не было, боеприпасы кончились… Немчура в рупор кричит: «Сдавайтесь, все равно вам смерть!» А мы — нет! Врешь, не будет по-вашему! Многих друзьяков я тогда потерял. Какие люди были! В штыковую пробивались!.. Из того лесочка нас вышло наполовину меньше, — он помолчал, гася о голенище сапога цигарку. — И хотя я потом по всей Европе прошагал и награды большие получил, а вот та, первая, трудная медаль ближе всех к сердцу лежит!..
Воспоминания вернули Матвея к полынному дыму привальных костров, к безвестным друзьям, оставшимся лежать в наполовину срезанном снарядами лесочке, к горечи вечных разлук. Сколько раз редела друзьями его жизнь, и каждая потеря выжигала незабываемый след.
Русанов долго молчал, слушая, как шуршит соломой на поветях ночной ветерок. Казалось ему, что Родион не понял его и что, начав доказывать ему, он может осквернить этим память о верных своих товарищах. И, чтобы не расстраиваться, он начал думать о Фросе. Было приятно знать, что она где-то недалеко, среди подружек, на стане, может быть, тоже еще не спит, смотрит на усыпанное звездной пылью небо и думает о нем, о Матвее…
А Родион тоже думал о товарищах, с кем сводила его суровая, испытанная боевым крещением дружба. Что сказали бы они, люди непоколебимой солдатской верности, узнав о его теперешней жизни? Как поступили бы на его месте? И чем больше перебирал он в памяти имена друзей, тем все сильнее испытывал чувство глубокого, раздражающего недовольства собой.
На рассвете звено Васильцова выехало на участок. Стоя на подножке сеялки, Родион и Матвей молча глядели в проясняющуюся даль степи.
Занималось тихое, румяное утро. Горы еще дремали, утопая в белых пуховых подушках облаков. Бодро пофыркивал трактор, таща на прицепе сеялку, следом тянулись, натруженно поскрипывая, телеги, на них, словно белые откормленные свиньи, лежали туго набитые зернами мешки.
Чтобы посев был прямолинейным, правильным, провели маркером бороздку, трактор вошел в нее правым колесом и медленно двинулся вдоль кромки поля. Бесшумно заструилось в землю зерно.
Не успели пройти первый загон, как зерно кончилось. Матвей закричал трактористу, чтобы он остановил машину. Потом обернулся к Родиону, и они с минуту глядели друг па друга, точно испытывали, кто первый отведет глаза.
— Ты почему изменил норму высева? — спросил Матвей. — По-своему установил сеялку?
— Да, увеличил, — спокойно ответил Родион. — У нас участок запырейиый, и это не повредит: меньше свободы сорнякам будет, об этом я на днях в одной книжке вычитал…
— Согласен, не повредит, — Матвеи кивнул головой. — Но знаешь, при каком условии? Когда все правила агротехники соблюдены. А мы этим похвастаться не можем. Ну, и на сколько ты прибавил?
— Да процентов на двадцать пять.
Матвей невольно свистнул:
— Ого!
— Ничего, маслом каши не испортишь, — Родион засмеялся, но, заметив, как отвердело лицо Русанова, оборвал смех, насупился.
— Где же ты думаешь семян доставать? — спросил Матвей. — Ведь нам норму отвесили!
— Почешут затылок да еще добавят. Разве кто бросит обработанную пашню!
Русанов с минуту оторопело смотрел на звеньевого.
— Знаешь, лейтенант, хочешь — обижайся, хочешь — нет, а я с тобой эту кашу заваривать не буду, а расхлебывать и подавно! Или давай ставь сеялку, как полагается, или я ухожу!
На мгновение Родион растерялся Он почувствовал, что в добродушном и мягкосердечном Русанове скрыта та суровая твердость характера, которую не сломаешь никакой силой. Такие люди часто встречались ему на войне — внешне медлительные, неторопливые, они вдруг преображались в бою, становились беспощадными и страшными в своем спокойствии и выдержке, и, поняв, что ему никак не настоять па своем, Родион, подхлестнутый слепой злобой, вдруг спросил, сужая в щелки глаза:
— Что, гонор свой выставляешь? Или самому в звеньевые захотелось?
Он тут же пожалел о сказанном, но было уже поздно. Лицо Матвея стало багровым от обиды и гнева.
— Вон ты какой, оказывается! — раздельно, с нескрываемым удивлением проговорил Русанов. — Не зря, видно, ребята в звене недовольны тобой!.. Наружность, мол, у него хороша, а в сердце что-то поржавело!
Он соскочил с подножки сеялки и зашагал через пашню по комковатой земле.
— Матвей! — испуганно закричал Родион. — Ну чего ты взъярился!.. Постой!.. Пускай по-твоему будет!
Но Русанов уходил все дальше и дальше, не оборачиваясь, и Родион с тоской и отчаянием почувствовал, что он сделал что-то непоправимое…
На другой день Родиона за нарушение правил агротехники перевели из звеньевых в рядовые.