Воскресенье. Было около девяти часов утра. По большому фабричному двору то и дѣло ходили рабочіе. Нѣкоторые шли за ворота на улицу, большинство же шло во двор, направляясь в глубь двора, к виднѣвшемуся двухэтажному зданію, тоже похожему на фабрику, но называвшемуся спальней. Многіе, что шли во двор, возвращались от ранней обѣдни. Они были голодны, как волки, и каждый нес какой-либо сверток или пакет, наполненный каким-либо с'ѣстным продуктом, владѣлец коего заранѣе предвкушал удовольствіе наполненія им желудка за утренним чаем.
Сегодня батюшка задержал их долѣе обыкновеннаго на цѣлых полчаса. Он говорил проповѣдь «О вредѣ соціализма», называл их волками в овечьей шкурѣ, смутьянами и бунтовщиками. В заключенье сказал, чтобы не брать и не читать никаких книг от тѣх людей, которые непочтительно выражаются о священствѣ и начальствѣ, и остерегаться тѣх людей, которые в церковь не ходят.
Под впечатлѣніем вышесказаннаго, они шли, оживленно разсуждая о только что слышанном, и, соглашаясь вполнѣ с рѣчью батюшки, у нѣкоторых срывались довольно нелестныя фразы и пожеланія по адресу соціалистов. Болѣе же торопливые или голодные уже бѣжали с кувшинами и чайниками за кипятком в кухню.
В кухнѣ около самой двери, стоял огромный куб, вдѣланный в кирпичныя стѣны. Видна была только блестящая мѣдная крышка, чуть поменьше велосипеднаго колеса. Повар, или кухарь, как его называли рабочіе, здоровый и крѣпкій мужчина с черной окладистой бородой, в которой, точно серебряный нитки, бдестѣли сѣдые волосы. Он только что долил куб, а теперь, стоя согнувшись на колѣнях, подбрасывал дрова в небольшое отверстіе топки, прикрякивая за каждым брошенным полѣном, от неудобнаго положенія. Отверстіе топки было сдѣлано всего на одну четверть аршина от пола. Но вот, бросив послѣднее полѣно, он сплюнул в отверстіе топки и встал с колѣн, вынул из кармана засаленной куртки синій платок с бѣлыми горошенками и стал вытирать вспотѣвшее лицо.
Нѣсколько человѣк стояли около куба, ожидая когда вода в кубѣ закипит. Подросток мальчик лѣт пятнадцати, Яша (как его всѣ называли), развитой и бойкій малый, подскочил к повару, спрашивая:
— Скоро поспѣет, дядя Егор?
— Не только что поспѣл, а давно переспѣл твой дядя Егор, — отвѣтил повар.
Всѣ окружающіе дружно засмѣялись.
— Хотѣл бы я видѣть, как то ты поспѣешь, — добавил повар, набивая трубку табаком.
Яшка, замѣтив свою ошибку, покраснѣл, как рак, но не потерял духа. Он был из тѣх, что в карман за словом не лѣзут. К тому же он был мастер пѣть частушки и отчаянный плясун. Он гордился этим. Его уважали всѣ его товарищи, да и постарше его ребята считали его за равнаго себѣ. В виду всего этого он чувствовал, что он, «Яшка», осмѣян и унижен; ему хотѣлось сказать какую-нибудь колкость, чтоб противник почувствовал, как непріятно быть осмѣянным. Он тряхнул головой, сдѣлал шаг вперед и отвѣтил:
— Поживем — увидим, куда мы доѣдем; вы же поспѣвали, а зачѣм — не знали!..
— Как это не знали, молокосос!.. Тоже учить лѣзет!..
— Да так, — задорно продолжал Яшка, — многіе старики и теперь говорят, что земля то на трех китах держится. А по нашему, так вот она как вертится… Он поставил лѣвую ногу на правую, и на правом носкѣ, как волчок, перевернулся два раза; затѣм, топнув лѣвой ногой об пол, посмотрѣл помутившимися глазами на Егора, и, ударив в дно большого жестянаго чайника, точно в бубен, проговорил: видѣл?..
— Тфу, ты, пострѣл! — проворчал Егор, направляясь на другой конец кухни, гдѣ была его комната.
Кто-то крикнул: «куб поспѣл!»
Егор, нехотя, повернулся, подошел к кубу, и открыл клапан на крышѣ. Пар, с шумом и шипѣньем, вырывался из отверстія, скрываясь в огромном колпакѣ над кубом.
Рабочіе, спѣша, толкаясь, и, ругаясь, становились в очередь, подходя к крану и наполняя свои чайники и кувшины.
В кухнѣ стояло нѣсколько длинных столов, с такими же длинными скамейками; за нѣкоторыми столами, группами по два, три и четыре человѣка, сидѣли рабочіе и пили чай. От одного стола встал молодой человѣк. Он был средняго роста, с красиво закрученными темнорыжими усами, круглым лицом и сѣрыми проницательными, умными глазами. Назывался он Семен Матвѣев Аверьянов. Компаніон его по чаепитію был молодой человѣк с безусым лицом и свѣтлыми, точно льняными волосами, тоже круглолицый, с задорно вздернутым кверху носом, с ямочками на щеках и подбородкѣ. Это был веселый парень. Он так заразительно мог смѣятьея, а лицо его во время смѣха было такое веселое и емѣдіное, с совершенно как-бы защуренными глазами, что казалось, что у него смѣется все в отдѣльности: смѣялся нос, задранный кверху, смѣялись ямочки на щеках и подбородкѣ и сам подбородок, смѣялись свѣтло-голубые глаза, открывающіеся до нормальнаго положенія, только во время передышки, когда он набирал воздух, чтобы снова разразиться, всѣх заражающим смѣхом. Назывался он Тихоном Ивановичем Рогулиным. Они называли друг друга по фамиліи.
— Так захватить все, г. Рогулин, — обратился к нему Аверьянов, закуривая папироску.
Это относилось к чанной посудѣ, которую они приносили каждый раз из спальни.
— Слушаюсь, Ваше Превосходительство! — улыбаясь, отвѣтил Рогулин, наливая себѣ еще стакан чаю.
Аверьянов затянулся папиросой, выпустил большой клуб дыма, из котораго выдѣлилось маленькое колечко. Он, слѣдя за его полетом, не спѣша, подыскивал мѣткое выраженіе или пословицу, и найдя проговорил:
— Пусть мясники гордятся этими чинами, а мы уж проживем рабами.
— Какіе мясники? — спросил Рогулин, и в его глазах забѣгали веселые огоньки его заразительнаго емѣха. Он знал, что Аверьянов мог порой мѣтко шутить и острить.
— Да тѣ, которые учатся людей убивать, которым и принадлежит в больпшнствѣ случаев эти чины и титулы, — отвѣтил Аверьянов.
— Так значит, они есть. Их Мясное Превосходительство! — воскликнул Рогулин. Его глаза закрылись, лицо уморительно сморщилось от смѣха, блюдце выскользнуло из рук, чай разлился по столу, а сам он повалился на стол от смѣха, говоря прерывающимся голосом:
— Уморушки!.. Их Мясное Превосходительство!.. Ох!.. Умру!.. Уморил… Вот бы, вот бы им. — опять принимая сидячее положеніе, пробовал он говорить, положительно задыхаясь от смѣха. Он уже вообразил разныя комическія и смѣшныя сцены и никак не мог успокоиться.
Аверьянов усмѣхнулся, посмотрѣл на него снисходительно, как на школьника и повторил:
— Так ты захвати все, — и вышел из кухни.
— Захвачу, — проговорил ему вслѣд Рогулин. Аверьянов пошел в спальню. Он помѣщался в
нижнем этажѣ. Спальня представляла из себя род солдатской казармы: три ряда сплошных нар тянулись во всю длину помѣщенія. Нары были двойныя, раздѣленныя посрединѣ двумя сколоченными досками, вродѣ конька деревенской крыши. То было изголовье. на котором лежали кое-гдѣ подушки, засаленный и ласнящіяся от грязи, гдѣ просто мѣшки, наполненные разным хламом, на иных же лежали прямо кучи тряпья. Спали они головами вмѣстѣ, получалось два ряда голов, а ногами к проходам, Под окнами стояли разные ящики, на подобіе столов, с крышками, оторванными от тѣх-же ящиков и прибитыми к какому-либо обрубку дерева. Такая же мебель была и для сидѣнья: обрубки дерева, ящики и самодѣльные козелки на подобіе скамеек.
На столах (если их можно назвать столами) видны были слѣды прежних употребленій пищи. Щели этих столов обильно были наполнены жирной грязью, в которой невозмутимо проживало царство бѣлых червячков, в изобиліи получая пищу в видѣ крошек хлѣба и разливаемых жидкостей. Но они были вѣжливы, или же боялись дневного свѣта, и только изрѣдка показывались на поверхность, да и не было нужды. Случалось, кто либо не преднамѣренно между разговором ковырнул спичкой в такой щели, то поднималась отвратитеьная вонь и показывались щелинные обитатели, а ему замѣчали:
— Ну, что ты дѣлаешь? Перестань!..
И он переставал. Щелинное царство успокаивалось, входя в обычную колею.
Теперь за этими столами сидѣли группами рабочіе, пришедшіе от обѣдни, и пили чай, угощаясь разной снѣдью; другіе же, которые не ходили в церковь. уже отпили и играли гдѣ в карты, в фильку, гдѣ в шашки, а остальные сидѣли или стояли группами, разговаривая на разныя темы.
Аверьянов, войдя в спальню, не спѣша шел по проходу, порой останавливаясь около той или другой группы, затѣм, не найдя ничего для себя интересного, пошел к своему мѣсту спанья, выдвинул из под наю черный дорожный саквояж, открыл его. Саквояж был полон книг и брошюрок, Он стал перебирать книги, порой задумываясь над заглавіем или любуясь им, перелистывал страницу, другую, пробѣгал глазами, закрывал, клал и брал другую. Вот знакомый Некрасов Аверьянов посмотрѣл на факсимилэ, на фотографію понта, перевернул нѣсколько листов, прпсѣл на корточки около саквояжа, и незамѣтно углубился в чтеніе. Прочитав несколько листов, он тряхнул головой, точно соглашаясь с чѣм-то. Потом, закрыв книгу, положил ее на нары и стал закрывать саквояж. Но тут, немного гграенѣя, подошел Яшка, говоря:
— Семен Матвѣич, дайте почитать еще какую-нибудь кннжечку!
— Да у меня, кажется, ничего нѣт подходящаго-то для тебя. А ту ты прочитал? — б свою очередь спросил ііверьянов.
— Ну, да, прочитал, — отвѣтил Яша.
— А понял ли что-нибудь?
— Все понял, — отвѣтил самоувѣренно Яшка.
— А ну, разскажи, как ты понял, — улыбаясь задал вопрос Аверьянов.
Он дал ему маленькій разсказ из деревенской жизни (Семенова). Там говорилось, как один деревенски парень, добрый, старательный и умный, но только бѣдный, полюбил одну дѣвушку из зажиточной семьи другой деревни. Однажды он возвращался со свиданья со своей возлюбленной, и нашел в полѣ цѣ~ лую штуку ситцу. Он уже мечтал, как он подарит ее своей возлюбленной, и вдруг услыхал бѣшенную скачку и крик. Инстинктивно он спрятался за кочки в близ лежащем болотѣ. Его все-таки увидѣли, схватили. То были крестьяне из его села. Ситец этот был украден ворами у сельскаго старосты. Одну штуку ситца воры по дорогѣ потеряли. Спрашивают: гдѣ был? Куда идешь? Он не хотѣл сказать, не хотѣл надѣлать стыда своей возлюбленной. Его связали, избили и отправили в волость судить.
Да тут и разсказывать-то нечего, проговорил Яшка, пропал бы человѣк ни за что, если бы не эта самая дѣвушка не постыдилась и не сказала все как было. А все это надѣлал староста, потому-что был зол на него за то, что он ему перечил и стоял за мир. Как видно, богатѣи-то больше несправедливы, нежели бѣдные, закончил Яшка.
— Вѣрно, — подтвердил Аверьянов, — они несправедливы уже тѣм, что богаты, — добавил он, открывая снова саквояж.
Яшка, ободренный словом «вѣрно», хотѣл продолжать разговор дальше.
— Почему? — спросил он.
— Да потому, что богатства то должны принадлежать всѣм, мы всѣ разом добываем и вырабатываем их, а не кучкѣ людей, да еще ничего не дѣлающей.
Яшка смотрѣл на Аверьянова немигающими глазами. Он в первый раз услышал такія слова, и не мог понять их.
Аверьянов нашел брошюрку «Донской Рѣчи», и, передавая ее Яшкѣ, сказал:
— Прочти вот эту.
А видя, что он на него так смотрит, добавил:
— Не бросай читать, вырастешь, будешь знать. Он поставил саквояжь под нары, взял с нар
Некрасова и пошел по проходу к выходу.
Старики и богомолы искоса поглядывали на него. Они звали его, кто штундистом, кто соціалистом, а богомолы так просто безбожником, потому что он не ходил в церковь'. Они его ненавидѣлп, и все-таки слѣдили за каждым его дѣйствіем и поступком, а иногда даже хвалили, что он примѣрно себя ведет.
Выйдя во двор, он закурил папиросу, затянулся и посмотрѣл вокруг. Вид не важный. Кругом забор, напротив два больших фабричных зданій. Он поднял глаза вверх. Был ясный осенній день. Осеннее силнце низко над землей совершало свой путь. По голубому небу плыли рѣдкія бѣлоснѣжныя облака с посеребрянными солнцем краями.
Хорошо, — подумал про себя Аверьянов, докурив папироску, он далеко отбросил от себя окурок, и вздохнув полной грудью, повернул за угол спальни. За мужкой спальней была женская. У него была там землячка, дѣвушка по имени Вѣра Константиновна, богомольная и религіозная на рѣдкость; но он все-таки поддерживал с ней знакомство, хотя и расходился с ней во многом. Он порой заходил к ней на чашку чаю, поговорить о том, о сем, на злобу дня. Теперь-же он шел прочитать ей кое-что из Некрасова, так как она заявила однажды: «что-ж, вы, Семен Матвѣевич, всегда читаете только для себя, прочли-бы для нас что-нибудь». И вот он собрался.
Женская спальня представляла большой контраст по сравненію с мужской. Это помѣщеніе недавно отстроилось, и. как видно, с нѣкоторым соблюденіем санитарных условій. Огромныя окна, дающія много свѣта, имѣли форточки и вентиляторы, а благодаря высотѣ зданія, было высоко и во внутреннем помѣщеніи, что обезпечивало болѣе чистый воздух. Нары здѣсь были не общія, а квадратныя на четыре особы, по два мѣста, на ту и другую сторону главнаго прохода, с проходами между нар, с совмѣстным изголовьем, как и на мужской. В средних рядах, около изголовья, стояли совмѣстные столики со шкафчиками, вѣрнѣй, шкафчиком, он был один, раздѣленный перагородкой по серединѣ. Каждый пользовался своей половиной стола, и его половиной шкафчика. Столики были накрыты разноцвѣтными клеенками, а иные даже скатертьями с самодѣльными кружевами. Тѣ, которые спали по боковым проходам, имѣли столики между окон в простѣнках, на которых висѣло и стояло на полочках множество разных икон, с висячими и стоячими лампадками, перед ними. На полочках лежали просфирки, поминанья и раззолоченныя пасхальныя яйца, нѣкоторыя с картииочками какого-либо святого внутри. Сами полочки были разукрашены разноцвѣтной бумажной бахрамой, с вырѣзными зубчиками и квадратиками, а нѣкоторыя и кружевами своей работы. Постели были прикрыты чистыми, из пестрых лоскутков сшитыми одѣялами. На нѣкоторых лежали по двѣ и три подушки, одна другой меньше, возвышавшихся пирамидой кверху. Всюду было чисто и уютно. Дѣвушки и женщины в свободное время (по праздникам и вечерам) сидѣли за своими столиками, а нѣкоторыя так за общим, длинным столом, стоявшим в углу, против двери, занимались рукодѣліем. Онѣ вязали кружева и чулки вышивали и шили, рассказывая разныя новости и случаи, доходя до разных небылиц, и оканчивали сказками.
Аверьянов любил провести час другой в их обществѣ. Он подсаживался к столу, облакачивался на стол и внимательно слѣдил за какой-либо работой, слушая в то же время, о чем идет разговор. Порой вставлял свое словцо, соглашаясь или опровергая, или шутил то с той, то с другой дѣвушкой. Но вот кто-либо запѣвал пѣсню. К одинокому голосу постепенно «рмсоѳдинялжсь другіе голоса, а через куплет или два она дѣлалась хоровой. Дружно лилась пѣсня, захватывая все новые и новые голоса, отодвигая мысли и чувства в сторону, как горный поток отбрасывает или уносит разный хлам и мусор со своих берегов, неся далѣе только чистые воды. Так льется пѣсня, обнажая всю боль души, всю тоску женскаго сердца — измученнаго вѣковым страданіем и униженіем, дух захватывает перед величіем страдалицы русскаго народа!.. И хочется пасть перед ней на колѣни и сказать: Прости меня, мать!.. Прости заблудшаго сына!.. Дай мнѣ ключ той всесильной вѣры, которая хранит тебя, я пойду и расчищу твой тернистый путь к царству равенства и братства, а ты веди нас к нему и укажи нам твои велите идеалы… Идеалы матери для своих дѣтей, и мы достигнем их!.. В такія минуты Аверьянов уходил в себя, его глаза устремлялись в пространство, через склоненныя головы дѣвушек над работой. Он ловил каждое слово, передумывал его, хотя знал его и раньше, но одинокое оно не имѣло такой силы, как здѣсь, спѣтое женской грудью; проникнутое ея чувством страданья, тоски или надежды. Оно проникало в самую глубь души, достигала самых отдаленных изгибов ея, и будило все лучшее и доброе к жизни. Аверьянов опускал глаза, скользил благодарным взглядом по склоненным лицам дѣвушек и думал: милыя вы, добрыя! Все бы, все бы я отдал, только желал бы одного, чтобы вы жили безбѣдно. не изнуренный непосильной работой, а вот так пѣли бы и пѣли, будя в людях добрыя и святыя чувства.
Смолкала пѣсня. Дѣвушки не сразу начинали разговор, на них тоже вліяла общая гармонія с чувством спѣтой пѣсни. Но вот дѣвушкж, точно пребудившись, начинали перебрасываться словами и фразами. Аверьянов вставал, благодарил дѣвушек за пѣсню и, прощаясь, уходил. Онѣ просили его посидѣть еще и разсказать что-нибудь. Но рѣдко когда он оставался. Он знал, что послѣ пѣсни опять будут разговоры и шутки, и впечатлѣніе пѣсни испарится. А для него оно было чѣм-то святым, чего он и сам не мог объяснить себѣ, и он старался продлить это чувство и уходил. Он уходил куда-либо в уединенный уголок, или в безлюдный улицы, гдѣ порой он останавливался перед домами, точно их видѣл в первый раз. О чем он думал в такія минуты, навряд-ли он бы и сам мог отвѣтить. Выть может, он искал разрѣшенія неразрѣшенных им вопросов; быть может он молился какому-либо одному ему вѣданному богу, но только он возвращался всегда умиротворенный и вдохновленный какой-то невѣдомой силой. Аверьянов, войдя в спальню, почтительно снял фуражку и, улыбнувшись, проговорил: Мир вам, русскія гражданки!
— Здравствуйте, Семен Матвѣевич! — отвѣтили дѣвушки. — Вы как булдахтер, с книжкой-то ходите. — проговорила красивая и стройная дѣвушка Катя.
— Булдахтер не булдахтер, а на старшаго дворника похож, когда он идет в участок паспорта прописывать, — отвѣтил Аверьянов, не поправляя ея ошибки.
Дѣвушки весело засмѣялись рѣзкому сравнению, а он спросил: «Что, дома Вѣра Константиновна?» — ни к кому в сущности не обращаясь, а спрашивая как бы всѣх.
— Дома, — отвѣтила Катя, шутя, и капризно надувая губки, — только к своей землячкѣ и ходите, а не к нам, — проговорила она обиженно.
Аверьянов покраснѣл. Он был застѣнчив с женщинами, а с дѣвушками в особенности.
— Что вы, Катя! — отвѣтил он, — я не дѣлаю никакого различія… Гдѣ найдется пріятная компанія и не чуждаются меня, там и провожу время.
— Знаем, знаем, — бросив лукавый взглд, проговорила Катя, тѣпіась его стыдливостью, и добавила:
— Идите, идите, она только что пришла из церкви.
Аверьянов повернул налѣво и пошел по проходу, около окон. Он подошел к одному столику, за которым сидѣли три женщины и пили чай.
— Чай да сахар вашей милости! — проговорил Аверьянов.
— Просим милости, — отвѣтили онѣ в один голос.
Вѣра Константиновна, высокая женщина лѣт двадцати восьми — встав с табуретки и подавая руку Аверьянову, проговорила:
— Здравствуйте, Семен Матвѣевич! Садитесь с нами чаевничать!..
— Блаодарю вас, только что былое дѣло, — отвѣтил Аверьянов, садясь на принесенную им табуретку от другого стола.
— Чай на чай то ничего, а палка на палку то плохо, — сострила старушка в очках и добавила:
— Прости ты меня Господи грѣишицу.
Аверьянов посмотрѣл на старушку, улыбнувшись чему-то. Быть может он улыбнулся своей мысли с какою он рѣшил зайти к ним сегодня. Она заключалась в слѣдующем. Болѣе года он был знаком с этой старушкой, блаодаря тому, что она была компаніонкой по чаепитію Вѣры Константиновны.
Часто за чаем разговаривая о том о сем, ему приходилось диспутировать с ней о разных вопросах, но больше всего на религіозную тему.
До сего времени она была, так сказать, побѣдительницей, «вѣрней-же, — Аверьянов уступал ей», теперь-же он рѣшил, что довольно, и хотѣл дать ей полное сраженіе. Старушка наливала чай на блюдцѣ. Она была чистенькая и опрятная, повязанная черным платочком с красными и синими цвѣточками по краям. Лицо ея, изборожденное морщинами, дышало каким-то внутренним покоем и укладом. Ея ровныя и спокойныя движенія тоже подтверждали это, как бы говоря: у нас все так уложилось и примирилось с собой, что нам ничего больше не надо от сей жизни, развѣ от загробной… Ну, так мы для этого и стараемся.
Звали ее Агафья Ивановна. На фабрикѣ она работает уже двадцать пять лѣт, любила порой разсказывать, как теперешній хозяин, нѣмец, пріѣхал из заграницы двадцать шесть лѣт назад, в башмаках с деревянными подошвами, поставил пять ткацких станков, затѣм все больше и больше, а теперь у него триста пятьдесят, и он милліонщик, — заканчивает она с гордостью, как бы была его компаніонкой. Прошлый мѣсяц хозяин ассигновал ей пожизненную пенсію в размѣрѣ ея жалованья. Жалованья же она получала двѣнадцать рублей в мѣсяц на хозяйских харчах; а так как она еще продолжала работать, то получала разом двадцать четыре рубля в мѣсяц.
Другая же старушка была сѣренькая, незамѣтная, таких людей порой называют «некудышные». Онѣ пьют, ѣдят, работают, говорят вмѣстѣ с вами, но как отошел от такого человѣка, то и забыл о нем, точно его и не было. Ока шіла тихонько чай и ѣла, размачивая сухіе баранки.
— Какую это вы книгу принесли, Семен Матвѣевич — спросила Вѣра Константиновна, доливая кипятком стакан чаю из бѣлаго эмалированнаго чайника.
— Я хочу вам прочитать кое-что из стихов, сочиненія Некрасова, а то вы все обижаетесь, что я только для себя читаю, — отвѣтил Аверьянов.
— Ну, да, для себя, только бы сами все знали, а с нами подѣлиться не хотите, — улыбаясь закончила Вѣра Константиновна.
— Что, вы, что вы, Вѣра Константиновна! — торопливо заговорил Аверьянов. Совершенно напротив, смѣю вас увѣрить, да мнѣ грудь распирает, сказать по правдѣ, когда я прочту что либо такое, хватакщее за душу, тогда мнѣ хочется кричать и разсказать каждому встрѣчному и поперечному.
— Успокойтесь, Семен Матвѣевич, я только пошутила, — сказала Вѣра Константиновна, а обращаясь к старушкам и гдядя на Агафью Ивановну проговорила: уж так он любит читать, так любит… я и не знаю.
— Да-а, — протянула Агафья Ивановна.
— Страсть, — продолжала Вѣра Константиновна.
— Знаете ли, Агафья Ивановна…
— Ну, — отозвалася та.
— Мы работали в… (тут она назвала город), так вот он там брал книги из земской библіотеки. А рабочіе там спали все в фабрикѣ, под своими станками. Так вот он там, — усмѣхиувшись продолжала она, — читал ночью, лежа под своим станком. Это мы подглядывали. Сколько раз порой пугали его, и как бы оправдываясь на строгій взгляд старушки, покраснѣв, торопливо продолжала, — мы подглядывали то потому, что у него была гармошка, а нам хотѣлось, чтоб он вышел и поиграл нам.
— И вы то хороши были! Палка плакала по вас, — тихим, нравоучительным тоном проговорила Агафья Ивановна.
Вѣра Константиновна чуть покраснѣла, и как бы не слыша, продолжала:
— Так вот он читает, читает да и заснет, а лампа то и горит до самаго утра.
— Нехорошо, — замѣтила Агафья Ивановна, — этак он и пожар мог сдѣлать.
— А то еще что! — продолжала Вѣра Константиновна, — один раз хозяин увидѣл свѣт в фабрикѣ, посылает дворника узнать, что там. Дворник пришел, увидѣл — он читает. Сказал хозяину, — и она засмѣялась. — На утро молодчика в контору. Хозяин хорошо проругал его и сказал, что если повторится еще раз, то или штраф получит или расчет… Что, неправда, скажешь? — смѣясь обратилась она к Аверьянову.
— Я ничего не говорю, — отвѣтил он, немного краснѣя.
— И что же вы думаете, он не унялся таки. Послѣ этого, — смѣясь продолжала Вѣра Константиновна, — стал дѣлать так: одѣялом заслонит окно, чтобы свѣт на улицу не выходил, а в пальто и сапогах ложится и читает. Это нам его сосѣди рассказывали, — закончила она, весело смѣясь.
Аверьянов чувствовал себя неловко, покраснѣл. как школьник, пойманный на мѣстѣ преступленія.
А Агафья Ивановна проговорила: «Не хорошо, не хорошо, вы еще молодой человѣк», а наливая чай из чашки на блюдце, добавила: «Этак вы чего добраго дочитаетесь, что и ума лишитесь», — закончила она.
— Ну, этого то я не боюсь, — возразил Аверьянов, — я имѣю крѣпкую голову, мнѣ хочется все знать, а если я ничего не читаю, то чувствую, что я хожу точно в потемках.
— Вот видите, Агафья Ивановна, ни за что не оттащите его от книг, — проговорила Вѣра Константиновна, растянуто проговорив слово «ни-за-что». Зато он хорошо читает, как говорит, обратилась она снова к Агафьѣ Ивановнѣ. А обращаясь к Аверьянову, проговорила: не прочтете ли нам вот этот листочек? Мы были у обѣдни то с Агафьей Ивановной у Пантелеймона, так оттуда и принесли.
Она потянулась за листком, который лежал на столѣ около Агафьи Ивановны, на котором до сей поры покоилась просфирка, стоя на самом лицѣ изображенья Иверской Божьей Матери. Агафья Ивановна благоговѣйно взяла просфирку с листка, и, протягивая ее Вѣрѣ Константиновнѣ, проговорила:
— Константиновна, ты побольше меня, поставь ее, пожалуйста, на полочку около Николая Угодника.
Вѣра Константиновна поставила просфирку, а садясь на табуретку, протянула листок Аверьянову, говоря:
— Прочтите нам, Семен Матвѣевич!
Аверьянов покраснѣл. Укоризненно и строго посмотрѣл на Вѣру Константиновну. А она, взглянув на него, тоже сконфузилась и опустила руку на колѣнп. Потом, обращаясь к Агафьѣ Ивановнѣ, как бы стыдясь проговорила:
— Вот только он не любит читать ничего божественнаго.
Агафья Ивановна вскинула глазами на Аверьянова, и поправив очки на носу, проговорила:
— Что-ж вы, молодой человѣк, нехристь, какой, что-ли?
Аверьянов ничего не отвѣтил; слегка поблѣднѣв, глубоко вздохнул и уткнул свой взгляд в стоявшій перед ним стакан чаю.
— А в церковь то вы ходите? — допрашивала Агафья Ивановна.
Аверьянов отвѣтил не сразу. Густо покраснѣв, он нервно поправился на табуреткѣ, и выпив глоток чаю из остывшаго стакана, пристально посмотрѣл на Агафью Ивановну и протяжно сказал:
— Да-а, я не хожу в церковь!..
Вѣра Константиновна низко наклонилась над чашкой чаю, точно рзасматривала какую-то интересную панораму на днѣ чашки. Агафья Ивановна, сняв очки с носа, протирала их своим фартуком. Аверьянов же взял стакан в руку и пил большими глотками совершенно холодный чай.
Агафья Ивановна, вытерев очки, и перед тѣм, как водрузить их на свое обычное мѣсто, посмотрѣла на Аверьянова сѣренькими, выцвѣтившими глазами, точно желая разсмотрѣть его без очков, тогда как она лучше видѣла в очках. Кладя очки на нос и заложив проволочки за уши, она проговорила:
— Так вот вы какой!..
Аверьянов сидѣл спокойно. Он было достал папиросу, желая закурить, но раздумал и положил обратно.
Агафья Ивановна, откашлянувшись и вздрогнув какой-то внутренней дрожью, быть может перед тѣм великим вопросом, какой хотѣла задать, проговорила:
— Так может быть, вы уж и бога то не признаете?
Аверьянов встал, прошел два-три шага по проходу, и вернувшись, сѣл на свое мѣсто. Откашлянувшись устремил проницательный, почти строгій взгляд на Агафью Ивановну, проговорил:
— Вы, уважаемая Агафья Ивановна, затрагиваете самые великіе вопросы, и я от чистаго сердца постараюсь растолковать и об'яснить мое понятіе о богѣ и религіи, и почему я в церковь не хожу. А вы тогда можете судить, — продолжал он, — прав я или нѣт. Быть может, я во время рѣчи опущу что из виду, то вы, уважаемая Агафья Ивановна, и вы, Вѣра Константиновна, можете задать тот или другой вопрос.
— Хорошо, — отвѣтпла послѣдняя, — и обращаясь к Агафъѣ Ивановнѣ добавила, улыбаясь, — быть может мы с вами, Агафья Ивановна, сдѣлаем его богомольным.
— На то божья воля, — отвѣтила Агафья Ивановна, и обращаясь к Аверьянову сказала:
— Ну, так скажите нам, почему вы перестали ходить в церковь?
Аверьянов откашлянув, сказал:
— Перестал ходить я в церковь уже семь лѣт.
— Господи Іисусе Христе, — проговорила Агафья Ивановна, со страхом взглянув на Аверьянова.
— Было же это так, — продолжал он. — Я защитил один раз, по окончаніи службы, когда люди прикладываются к кресту, то вы знаете, какая получается тѣснота и давка, каждый спѣпшт поскорѣй приложиться и выйти на улицу. Я уже был около священника, — продолжал Аверьянов, и уже вытянул губы поцѣловать крест, но батюшка, подняв высоко крест над моей головой, протянул его через мою голову, как я послѣ разсмотрѣл, трем богачам этого прихода; меня же, задержавшагося около батюшки, толпа чуть не сбил с ног. Я вышел, не приложась к кресту, и был злой на людей и на священника. Домой пошел я один, не дожидаясь товарищей, — продолжал Аверьянов. Я чувствовал какую-то обиду и несправедливость, причиненную мнѣ. Боясь осуждать батюшку, я все-таки не переставал думать об этом. Я стал припоминать другіе случаи, припомнил, как одного мальчика чуть не задавили в нашем селѣ из-за семьи богача Агѣева, перевшагося цѣлой семьей, состоящей из семи-восьми человѣк, ко кресту. Мальчик задержался по винѣ батюшки, как и я, и был порядочно потоптан сбившей его толпой. — Аверьянов остановился и вздохнул.
Агафья Ивановна проговорила:
— Ты очень гордый или самолюбивый. Аверьянов-же отвѣтил:
— Быть может и то и другое вмѣстѣ, но это нисколько не измѣняет положенія дѣла о справедливости. Короче говоря, я признал батюшку виновным, и что для него в церкви люди не всѣ равны, а он смотрит только на кошелек, — закончил Аверьянов.
Вѣра Константиновна как бы подпрыгнула на табуреткѣ, точно что-то обожгло ее, и вопросительно посмотрѣла на Агафью Ивановну.
Агафья Ивановна, переворачивая чашку вверх дном торопливо проговорила:
— Вот тут то ты и согрѣшил. Развѣ ты не знаешь, как Христос то сказал: не осуждай и не осужден будеши (растянув слово «будеши»), — продолжала она. А батюшка то, ежели и согрѣпшл, так с него и спросится, да… еще в д-во-е, как пнсанье говорит, а ты бы богу то молиться ходил да ходил, тебѣ бы вдвое зачлось бы там. Она торжественно подняла руку вверх с вытянутым указательным пальцем.
Вѣра Константиновна смотрѣла торжествующим взглядом на Аверьянова.
Что вы скажете, Семен Матвѣевич! — проговорила она. — Вот она у нас какая, Агафья то Ивановна, — и с гордостью посмотрѣла на старушку, а она, довольная своим отвѣтом, и польщенная похвали Вѣры Константиновны, вопросительно, почти торжествующе смотрѣла на Аверьянова.
Аверьянов встал и прошелся по проходу, а Вѣра Константиновна замѣтила ему, улыбаясь:
— Да вы не убѣгайте, Семен Матвѣевич!
Аверьянов быстро повернулся, и улыбаясь, подошел к столу, и встав против Вѣры Константиновны, проговорил:
— Но нѣт, довольно я уступал, и теперь я желаю оставить побѣду за мной, — твердо проговорил Аверьянов.
— Только не на этот раз, — возразила Вѣра Константиновна. — Правда? — обратилась она к Агафьѣ Ивановнѣ.
— Увидим, — сказала послѣдняя. — Ну, говорите, — обратилась она к Аверьянову.
Аверьянов, садясь на табуретку, проговорил:
— Вы, уважаемая Агафья Ивановна, сослались на Евангеліе, хотя я и не силен в нем, но постараюсь указать вам, что говорится в другом мѣстѣ, тоже там. Там говорится: если человѣк поступает несправедливо, то пойди и скажи ему; если он не послушает, то возьми еще человѣка и снова скажи, ежели и опять не послушал, возьми третьяго и еще скажи ему, чтоб он устыдился, и ежели не подѣйствует, то скажи во всеулсышаніе, чтоб каждый знал каков он есть. Но я не дѣлал этого и не желаю, в виду того, что он сам хорошо знает эти слова, а поступает иначе. Значить он — волк в овечьей шукрѣ, как сказал тот же Христос, — закончил Аверьянов.
— Другой вопрос: почему я не молюсь? Да, я желал бы знать, кто мнѣ скажет и доподлинно доведет, что всѣ эти молитвы и вся церковная служба, тянущаяся по нѣсколько часов, составленная такими же людьми, как и мы с вами, только в ризах, митрах и монашеских клобуках, есть пріятна богу. Быть может, она ему противна, как нам противно что-либо очень сладкое — Аверьянов встал, снова вынул папиросы и опять положил в карман.
Сѣренькая старушка с ужасом взглянула на Аверьянова и, шепча губами: «Господи Іисусе Христе, помилуй нас грѣшных» — пошла куда-то в другое мѣсто.
Агафья Ивановна сидѣла не шевелясь, как бы застывшая, и слѣдила за движеніями Аверьянова. Вѣра Константиновна с широко открытыми глазами, в которых был видѣн один безпредѣльный ужас, не мигая, смотрѣла на Аверьянова.
Аверьянов сѣл теперь на мѣсто ушедшей старушки и заговорил:
— Раз мы признаем, что он Всемогущій, что он Вездѣсущій и Всевѣдущій, сотворившій землю и нас, и все, что мы видим, то может-ли такой властелин нуждаться в наших молитвах, тѣм болѣе лепетѣ нашего ничтожнаго языка, чтоб славил его, и просил у него. Да он на милліоны и милліарды лѣт заранѣе должен знать, кто гдѣ будет жить, в чем нуждаться, и раз он нас сотворил, то должен и дать то, в чем мы нуждаемся. Наши молитвы и пресмыканья только могут вселить отвращенье к нам же, как сильнаго к слабому. Ну, допустим, что он принимал бы наши молитвы, допустим, что онѣ пріятны ему, так это только бы показало, что он такой же самолюбец, как и мы, а раз самолюбец, то и горд, потому что любит, чтоб ему кланялись, так какой же это бог, позвольте вас спросить, — воскликнул Аверьянов, быстро отодвинувшись от стола, разом с табуреткой, точно сторонясь невидимаго бога. только что обрисованнаго им.
Агафья Ивановна с дрожью в голосѣ проговорила, не зная что сказать:
— Не то, не то…
Ее уже страшила мысль, как далеко она зашла в спор и каких непоправимых грѣхов надѣлала этим. Посмотрѣв кругом на молча слушавших дѣвушек, сидѣвших за своими столиками, и на нарах, она не хотѣла уронить своего достоинства и уваженія. Ея мысль усиленно работала, ища отвѣта. И вот спасительная мысль осѣнила ее. Дрожащим и возвышенным голосом она воскликнула:
— За грѣхи, за грѣхи! Мы должны молиться за наши собственный грѣхи и за весь мір!..
Она ободрилась собственными словами, как бы почувствовав почву под ногами; побѣдоносно посмотрѣла на Аверьянова, перевела взгляд на Вѣру Константиновну, и через очки посмотрѣла на окружающих.
Вѣра Константиновна слабо улыбнулась, как утопающій, почувствовавшій почву под ногами.
Слушающія женщины свободно вздохнули, точно камень свалился с груди.
Аверьянов, вынув платок, обтер, немного вспоившее лицо и, придвинув быстро табуретку к столу, проговорил:
— Ну, уважаемыя Агафья Ивановна и Вѣра Константиновна, теперь у нас с вами будет послѣдній рѣпштельный бой, или вѣрнѣе, я вырву у вас послѣднюю доску опоры, на которой вы стоите.
Сказав это, Аверьянов посмотрѣл на них. Какой то безотчетный и безпомощный страх тѣнью проскользнул по их лицам, и застыл в немигающих глазах, устремленных на Аверьянова. Он же, замѣтив это, посдѣшил успокоить их, говоря:
— Но не думайте, что я вырвав вашу подпору не дам вам ничего. Нѣт ничего хуже и ужаснѣй, как ни во что не вѣрить. Теперь-же, — продолжал он, — мы разберем, а вѣрнѣй, так разсортируем, откуда и какіе грѣхи у нас, и кто виноват в этом: виноваты ли мы сами или кто-либо другой, так сказать, найдем корень грѣха, гдѣ он зарождается.
— Трудненько это будет, — замѣтила Агафья Ивановна.
— Да. не легко, — согласился Аверьянов. — Да без труда не вынешь и рыбку из пруда, говорит пословица, и вѣрно, мы затронули такіе вопросы, что голова трещит, — закончил он. — Ну, а теперь начнем, о наибольшем грѣхѣ спрошу я вас сам. Людей вы. Агафья Ивановна, не убивали?
Старушка вздогнула, точно от неожиданнаго укола иголки. Мелкая дрожь пробѣжала по всему ея тѣлу п выступила на руках. Она строго посмотрѣла на Аверьянова, и дрогнувшим голосом проговорила:
— Что вы, что вы, Господь с вами; да я не только человѣка, но и букашку, тварь, и ту страшно жалѣю убить.
— Простите меня, Агафья Ивановна, я не хотѣл вас обидѣть или оскорбить, а так, к слову пришлось, — извинялся Аверьянов.
— Ничего, ничего, — проговорила Агафья Ивановна.
Какая то безотчетная надежда зародилась в ней на хорошее окончаніе всѣх этих потрясающих вопросов в их спорѣ, и она сказала: говорите.
— Теперь спрашивайте вы, а я постараюсь найти начало грѣха, — сказал Аверьянов.
— Об'ясните нам этот грѣх «не укради», как говорит заповѣдь, улыбнувшись сказала Вѣра Константиновна, и добавила: вот порок-то.
— Да, да, да! — послышались голоса с сосѣдних столиков и нар, а красавица Катя проговорила:
— Его послушаешь, или до раю дойдешь или в ад попадешь.
— Ну, такой красавицѣ и в аду не плохо бы было, всѣ тамошніе хозяева ухаживали бы за вами, — сострил Аверьянов.
Взрыв смѣха прокатился по спальнѣ. Между смѣхом вырывались фразы:
— Хороши хозяева, да и поклонники тоже!
Аверьянов же, обратясь к Вѣрѣ Константиновнѣ, сказал:
— Так вы желаете об'яснить себѣ этот грѣх? Удачный грѣх вы выбрали, скажу я вам. Он есть разсадник почти всѣх послѣдующих грѣхов, так или иначе связанных с ним. Допустим, что вы украли деньги у бѣднаго или богатаго, это не дѣлает разницы, и вы, конечно, считаете, что вы сдѣлали грѣх?
— Ну, конечно, это ясно, как день, без всяких об'ясненш проговорила Вѣра Константиновна.
— Хорошо, — согласился Аверьянов, — теперь разсмотрим, что вас заставило украсть? Нужда и бѣдность, — отвѣчу я за вас.
Вѣра Константиновна кивнула головой.
— Дальше. Но вы были работницей какого либо хозяина, и он, чтоб разбогатѣть поскорѣй, не доплатил вам вашего жалованья.
— Да он заплатил мнѣ все. — возразила Вѣра Константиновна.
— Он вам заплатил столько, чтобы вы не умерли с голоду, когда работали у него, а весь барыш от вашей работы положил себѣ в карман, с чего и составляется его богатство. Так видите теперь, кто первый был вор? Ваш хозяин, не отдав вам всей (не только всей, а третьей части) заработанной платы, он обокрал вас, этим самым ввергнул вас в бѣднось, а когда вы дойдете до безвыходнаго положенія, то будете способны на все. Вы только подумайте о человѣкѣ, лишенном работы, неимѣющем ни крова, ни пищи и без гроша в карманѣ, на что он способен. Нѣкоторые идут грабить и убивать, другіе убивают себя, третьи дѣлают разныя подлости, чтоб только не умереть с голоду. Женщины идут на улицы и в распутные дома продавать себя, да мало ли всевозможных вопіющих грѣхов найдется, и все это породило воровство хозяина.
— Все это — ужасная правда, — сказала Агафья Ивановна, но хозяин то не виноват, что он не имѣет для всѣх работы.
— Именно он то и виноват, и всѣ хозяева вмѣстѣ взятые, — возразил Аверьянов. — Они заставляют одних работать день и ночь или по двѣнадцати и пятнадати часов в сутки, а других выбрасывают на улицы, чтобы они, наголодавшись и нахолодавшись, пришли у него просить работы, тогда он выбрасывает тѣх, кто работал, и берет изголодавшихся и платит им сколько хочет, вѣрнѣе сказать, ворует сколько вздумает.
— Боже мой! Боже мой! — точно простонала Агафья Ивановна, — все это правда, гдѣ же дорога то? Куда же идти то?
— Я показал вам корень зла, — сказал Аверьянов — теперь же, уважаемая противница, я покажу вам мою вѣру и моего бога.
— Мой бог, — начал он, — есть правда и любовь к ближнему, а вѣра основывается на одной заповѣди: «не дѣлай того ближнему, чего себѣ не желаешь».
Коль скоро мы будем исполнять эту заповѣдь и слушаться этого бога, то зло само собой должно прекратиться, а царство божіе воцарится на землѣ. А если есть рай, о котором вы так заботитесь, — обратился он к Агафьѣ Нвановнѣ, — мы. живя здѣсь не дурно, когда умрем, то переселимся еще в лучшій мір.
— И так, вы не считаете никаких грѣхов за собой? — спросила Аверьянова Вѣра Константиновна.
— Нѣт, — твердо отвѣтил Аверьянов, — за исключеніем ничего не значущих и не приносящих вреда ближним, а скорѣй самому себѣ. Так всевѣдающій бог знает из какого матеріала я сотворен, а если есть какіе нибудь недостатки и грѣнхки, то должен простить их, так как Он видѣл мое старанье жить по правдѣ.
— И вы думаете, что когда умрете, то попадете в рай? — в свою очередь спросила Агафья Ивановна.
— Да я; же вам сказал! — воскликнул Аверьянов, — что иначе быть не может. Веі, эти грѣхи принудили нас сдѣлать богачи, они и виновны во всем, а я и вы, и всѣ вообще бѣдные, живущіе своим трудом, без всяких молитв и пресмыкательств, только живя по правдѣ и любви к ближнему, попадем в рай, и живя так, — продолжал Аверьянов, — мы сплотимся в одну большую любящую семью, гдѣ не будет мѣста насильникам, и они растворятся и уничтожатся в великом океанѣ человѣческой любви. Люди перестанут считать — это твое, а это мое, все будет у нас общее, и каждый будет имѣть все в достаткѣ, и рай земной настанет на землѣ.
— Так будем же дружно жить и работать словом п;; $лом! — воскликнул Аверьянов. — для гтих двух #аез, на землѣ и на небѣ, забудем всѣ мелкія обидм друг против друга, и выступим всѣ дружной ратыо, вооруженные правдой и любовью к ближнему против общаго врага, хозяина и капитала, этих воров и грабителей, на законном основаніи.
— Я первый! — воскликнул Аверьянов. Глаза его горѣли. Казалось, искры сыпались из них. — Протягиваю руку вам, Агафья Ивановна и Вѣра Константиновна, прошу простить меня. Быть может, я сам того не замѣчая, когда либо обидѣл вас, или в сегодняшнем спорѣ оскорбил.
Он встал и протянул руку Агафьѣ Ивановнѣ. Старушка улыбалась счастливой улыбкой, ея лицо точно сіяло, в глазах блестѣли слезы. Она поднесла было угол фартука оттереть их, но, замѣтив протянутую руку Аверьянова, поспѣшно встала, как позволяли ей на то ея лѣта, и взяв его руку, потянула к себѣ, говоря:
— Подойти сын мой, я поцѣлую тебя, ты указал нам ту справедливую дорогу и твоего справедливая) бога, каким он и должен быть. — И она поцѣловала его в лоб, уронив на его щеку слезу.
Аверьянов быстро отвернулся к простѣнку, вынул платок, как бы вытереть эту слезу, а по пути вытер и свои собственныя…
Раздался фабричный звонок, призывающій к обѣду. Аверьянов взял с нар Некрасова, гдѣ он лежал все время, и проговорил:
— Ну, а теперь надо идти на обѣд, книжку почитаем когла либо в другой раз, — добавил он. И пожелав всѣм пріятнаго аппетита, пошел к выходу. Вслѣд ему слышались голоса, приглашающіе его приходить почаще.
— Спасибо, спасибо, ваш гость, — закончил Аверьянов, и вышел из спальни.