«Прекрасная Юлия, вздыхая о возлюбленном своем Лиодоре, бродит кротчайшими шагами, бледная, унылая, с поникшей головой, в мрачной пустоте березовой рощи, где осенний Борей осыпает землю пожелтевшими листьями; картина осени вливает в состав растерзанного существа ее нечто мрачнейшее, нежели самая мрачная меланхолия»…
«Лиодор и Юлия, или Награжденная постоянность — сельская повесть». Бывало, во дни императора Павла, сидя под арестом на Гатчинской гауптвахте, в долгие осенние вечера, от скуки читывал Александр Павлович такие же точно романы и повести. Потом уже было не до книг; иногда целые годы ничего, кроме газетных вырезок да военных реляций, в руки не брал. Но, во время последней болезни, опять пристрастился к чтению.
Чем романы скучнее, глупее, стариннее, тем успокоительней, как старые детские песенки. Пожелтевшие страницы шуршат, как пожелтевшие листья осени, и осенью пахнет от них — сладостно-унылым запахом прошлого — того, что было юностью и стало стариной почти незапамятной. Двадцать пять лет, а как будто два с половиной столетия, — так все изменилось, так постарело все — постарел он сам.
«Прошла зима, и возлюбленный Лиодор вернулся к прекрасной Юлии. Отдыхая, при корне черемух благоухающих, обоняли они весенние амбры. Кроткая луна плавала в эмальной гемисфере.
— Коль восхитителен феатр младых прелестей натуры! — восклицала Юлия, в объятиях своего Лиодора предаваясь живейшей томности.
— О священная природа, — ответствовал Лиодор, — токмо во храме твоем человек добродетельный может существенно блаженствовать. Хотел бы я с чувствительностью прижать весь мир к моему меланхолическому сердцу, так же как прижимаю тебя, о Юлия!..»
Читал, сидя в покойном кресле и протянув больную ногу на подставку с мягким сафьянным валиком — устройство, придуманное государыней.
Рожистое воспаление на левой ноге была первая, за всю его жизнь, опасная болезнь. Язва доходила до берцовой кости, и врачи одно время опасались антонова огня. Теперь зажило все; но надо было беречься; нога все еще болела иногда, опухала после долгого стояния, как сегодня в церкви, во время заупокойной обедни. Сегодня — двадцать третья годовщина смерти императора Павла I: 11-е марта 1801 — 11-е марта 1824 года.
«Одной ногой в могиле», — усмехнулся он, глядя на свою протянутую ногу, той грустной усмешкой над самим собою, которая являлась у него в последнее время все чаще.
От слишком долгой неподвижности нога затекала, немела. Надо было переменить положение. Но встать, пошевельнуться — лень.
В пять назначил себе приняться за работу; пробило пять, половина шестого, шесть, а он все откладывал.
Теперь, после болезни, часто находила на него эта лень, желание сидеть так, целыми часами, не двигаясь, уставив глаза в одну точку, ничего не делая, ни о чем не думая, только чувствуя, что душа затекает, немеет, как отсиженная нога, и бегают в уме, как мурашки в теле, маленькие мысли, случайные слова. Бог весть когда и где слышанные, прилипшие к памяти, назойливые. Все одна и та же, бесконечно, однозвучно тикает да тикает в ушах, как маятник, глупая песенка. Один стих забыл, старался вспомнить и не мог; выходила бессмыслица:
Но на счастье прочно…
К розе, как нарочно,
Привилась полынь.
Какая рифма на полынь? Простынь? Пустынь? Аминь? Нет, бессмыслица. Но чем бессмысленней, тем прилипчивей.
Или еще другое. Давеча, когда государыня советовала ему, вместо скучных русских романов, читать Вальтер Скотта, вспомнился ему анекдот Константина Павловича, большого любителя таких вздоров: как уездная барыня-старушка, слушая разговор о Вальтер Скотте, удивилась: «Конечно, господин Вóльтер большой вольнодумец, но право же, скотом нельзя его назвать». — «Вальтер Скотт, Вóльтер скот; Вальтер Скотт, Вольтер скот», — если повторять быстро, с ударением на первом слоге, выходит, в самом деле, похоже.
«А воспаление-то сделалось там, где нога уже болела раз», — подумал вдруг и вспомнил, как года три назад, на кавалерийских маневрах шальная лошадь зашибла ему ударом копыта это самое место — берцовую кость левой ноги. Так и в душе больное место, кажется, совсем зажило, а потом вдруг опять заболит: ушиб на ушиб, рана на рану — хуже всего: может антонов огонь сделаться. Нет, не надо, не надо об этом; уж лучше — «Вальтер Скотт, Вóльтер скот».
Но на счастье прочно
К розе, как нарочно,
Привилась полынь.
Встал, потянулся и медленно-медленно, судорожно, до боли в скулах, зевнул. «Иногда бывает тяжеле знать, может быть, в аду — не плач и скрежет зубов, а только зевота, скука — вечность скуки?»
Часы опять пробили. «Который час? — Вечность. — Кто это сказал? Да, сумасшедший поэт Батюшков, — намедни Жуковский рассказывал… Час на час, вечность на вечность, рана на рану — 11-е марта… Нет, не надо, не надо»…
Подошел к столу, сел, хотел начать работу; но заметил пыль на малахитовой чернильнице. Слугам не позволял сметать пыль со столов, чтоб не рылись в бумагах. Стер замшевой тряпочкой. Заметил также, что один из двух канделябров по обеим сторонам часов на камине снят. Нарушенный порядок в комнате мешал ему работать. Отыскивая недостающий канделябр, оглядывал комнату близорукими глазами в лорнет, старенький, простенький, черепаховый, всегда хранившийся за обшлагом рукава.
Кабинет был угловая зала окнами на Неву и Адмиралтейство. Ни резьбы, ни позолоты: серые голые стены; на потолке — темно-зеленой краской живопись в древнеримском вкусе: крылатые победы, трофеи, колесницы, всадники. Мебель красного лака, с бронзою, наполеоновской империи; при малейшем пятнышке или царапине заменялась новою; вся в чехлах, дешевеньких, бланжевых с розовыми полосками, три раза в год мытых. Паркет гладкий и скользкий, как лед. Большой письменный стол — в простенке, между окнами, а посредине — столики маленькие, вроде ломберных, крытые зеленым сукном, как в канцеляриях; на каждом — дела особого ведомства, одинаковые чернильницы и одинаковые пачки гусиных перьев, очиненных заново: перо, употребленное раз, хотя бы только для подписи, заменялось новым; за этим следил камердинер Мельников, получавший три тысячи в год за чинку перьев. И под каждым столом одинаковый коврик, красный с голубыми разводами. Всюду чистые платки и замшевые тряпочки для сметания пыли. Два камина, один против другого, тоже одинаковые: бюст Паллады — на одном, бюст Юноны — на другом; часы с бронзовым Ахиллесом и часы с бронзовым Гектором; канделябры здесь и канделябры там. Все одинаково, правильно, соответственно, единообразно. «Я люблю единообразие во всем», — говорил Аракчеев и повторял государь.
Отыскал, наконец, канделябр на круглом шахматном столике, в дальнем углу; отнес и поставил на место.
Вдруг вспомнил недостающий стих:
Но на счастье прочно
Всяк надежду кинь:
К розе, как нарочно,
Привилась полынь.
Это удовлетворило его так же, как поставленный на место канделябр; теперь все в порядке. Опять сел за стол.
Перед ним лежали две записки члена Государственного Совета, адмирала Мордвинова, о смертной казни и о кнуте.
«Прошло более семидесяти лет, как смертная казнь отменена в России,[14] — писал Мордвинов. — Восстановление оной казни в новоиздаваемом уголовном уставе, при царствовании императора Александра I, приводит меня в смущение и содрогание. Я не дерзаю и помыслить, что казнь сия, при благополучном его величества правлении, сделалась нужнее, нежели в то время, когда была отменена…»
«Да, нужнее, — подумал, — если будет суд над ними…»
Сморщился, как от внезапной боли, поскорее отложил записку о казни и стал читать другую — о кнуте.
«С того знаменитого для человечества времени, когда все народы европейские отменили пытки, одна Россия сохранила у себя кнут, что дает повод народам иностранным заключать, что отечество наше находится еще в состоянии варварском. Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, метает по воздуху брызги крови и потоками оной обливает тело; мучение лютейшее из всех известных, ибо все другие менее бывают продолжительны; тогда как для двадцати ударов кнута нужен целый час; при многочисленности же ударов мучение продолжается от восходящего до заходящего солнца».
Предлагалось «уничтожить навсегда кнут, орудие казни, не соответственной настоящей степени просвещения и благонравия русского народа».
Семь лет назад, по высочайшему повелению, предложено было Государственному Совету уничтожить кнут; в семь лет ничего не сделано, и если опять предложить, — пройдет еще семь лет, — и ничего не сделают.
Не проще ли взять перо, обмакнуть в чернила и написать тут же, на полях записки: «Быть по сему»? Уж если нельзя и этого, то на что самодержавие? А вот нельзя. Быть по сему, быть по сему — и ничему не быть.
Что Аракчеев скажет? То, что уже говорил: «Доложу вам, батюшка: Мордвинов — пустой человек. Поговорю с ним, но наперед знаю, что ничего доброго не услышу». А старички сенаторы, столпы отечества, во всех углах зашушукают: «Нельзя России быть без кнута!» Если их послушать, то конец кнута — начало революции.
Вспомнил указ о снятии шлагбаумов, никому не нужных, кроме пьяных инвалидов, чтобы клянчить на водку с проезжих да срывать верхи с колясок. Указ готов был к подписи, но государь подумал и не подписал. «Как не мудри, все будет по-старому», — говорит Аракчеев и прав. Стоит ли ворошить кучу?
«Покрасили бы комнату», — сказал кто-то баснописцу Крылову, увидев сальное от головы его пятно на стене.
«Эх, братец, выведешь одно, будет другое. Не накрасишься».
Так и он: ни сальных, ни кровавых пятен уже не мечтает вывести; мечтал об отмене самодержавия — и вот не отменил шлагбаумов, не отменит кнута. «Как ни мудри, все будет по-старому».
Но верил же когда-то, что все будет по-новому. «Что бы ни говорили обо мне, я в душе республиканец и никогда не привыкну царствовать деспотом». Если не отрекся от самодержавия тотчас же, как вступил на престол, то только потому, что раньше хотел, даруя свободу России, произвести лучшую из всех революций — властью законною. Помешало Наполеоново нашествие. Но, по освобождении от врага внешнего, не вернулся ли к мысли об освобождении внутреннем? Что же такое — Священный Союз, главное дело жизни его, как не последнее освобождение народов? Евангелие — вместо законов; власть Божия — вместо власти человеческой. Верил: когда все цари земные сложат венцы свои к ногам единого Царя Небесного, да будет Самодержцем народов христианских не кто иной, как Сам Христос, — тогда, наконец, совершится молитва Господня: да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе.
Да, верил и доныне верит. Но, как ни мудри, все будет по-старому.
«Болтовня безобидная, памятник пустой и звонкий», — говорил Меттерних о Священном Союзе.
Евангелие — Евангелием, а кнут — кнутом. Пусть же брызги крови по воздуху мечутся, мясо от костей отрывается, — в час двадцать ударов, в три минуты удар, — и так от восходящего до заходящего солнца. Может быть, и сейчас, пока он думает…
Но если не отменить, то хоть смягчить?.. Смягчить кнут? «Кнут на вате» — вспомнилось ему из доносов тайной полиции чье-то слово о нем. Любил подслушивать и собирать такие словечки — посыпать солью раны свои.
Вспомнил и то, как, приготовляясь к речи о конституции на Польском сейме, учился красивым движениям тела и выражениям лица, точно актер перед зеркалом, — и вдруг вошел адъютант. Теперь еще, вспоминая, краснел. Когда потом называли Польскую конституцию «зеркальной», он знал почему.
«Господин Александр, по природе своей, великий актер, любитель красивых телодвижений», — говорила о нем Бабушка.
Неужели — так? Неужели все в нем — ложь, обман, красивое телодвижение, любование собой перед зеркалом? И последняя правда — то, что сейчас подступает к сердцу его тошнотой смертной, — презрение к себе?
Хоть бы — ужас; но ужаса нет, а только скука — вечность скуки, та зевота, которая хуже, чем плач и скрежет зубов.
А может быть и лучше, покойнее так? Вернуться бы в кресло, усесться поудобнее, протянуть больную ногу на подушку и приняться опять за «Лиодора и Юлию»; или уставиться глазами в одну точку, ничего не делая, ни о чем не думая, пока душа опять не затечет, не онемеет, как отсиженная нога, и маленькие мысли в уме, как мурашки в теле, не забегают: «Вальтер Скотт, Вольтер скот»…
С неимоверным усилием встал, торопливо, как будто боясь, что не хватит решимости, подошел к столу в простенке между окнами, торопливо-торопливо отпер ящик и вынул бумаги.
То был донос генерала Бенкендорфа и его, государя, собственная записка о Тайном Обществе.
Донос подробнейший: вся история Общества; его зарождение, развитие, разделение на две Управы: Северную в Петербурге и Южную в Тульчине, Василькове, Каменке; имена директоров и главных членов; цели: у Северных — ограничение монархии, у Южных — республика; способы действия: у одних — тайная проповедь, у других — военный бунт и революция с цареубийством.
Легко было по этому доносу схватить всех заговорщиков и уничтожить заговор: протянуть руку и взять, как гнездо птенцов.
Четыре года назад был подан донос и четыре года пролежал в столе, нетронутый: прочел его, положил в ящик, запер на ключ и не вынимал с тех пор, как будто забыл. Ничего не сделал, никому не сказал. Бенкендорфа избегал, в глаза ему не смотрел, точно гневался, а тот не мог понять, за что немилость.
Как будто забыл, — но не забывал. Как преступник, не думая о своем преступлении, чувствует его во сне и наяву; как неизлечимо больной, не думая о своей болезни, никогда ее не забывает, — так не забывал и он, за все эти четыре года, ни на один день, ни на один час, ни на одну минуту.
Тогда же, при первом чтении, начал было составлять записку для себя самого, чтобы успокоить, отдалить и выяснить свои собственные, слишком страшные, близкие и смутные мысли, а также для Аракчеева, которому хотел сказать все; тогда хотел, потом уже не мог. Но едва начал писать, как почувствовал, что нет сил: думать трудно, а говорить и писать невозможно.
Перечел донос и взглянул на первые слова неоконченной записки:
«Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается между войсками. Заражение умов генеральное…»
И еще в другом месте по-французски:
«Эти господа хотят меня застращать; они обладают большими средствами: кого угодно могут возвысить или уничтожить. Дело идет об изыскании средств для борьбы с так называемым духом времени — духом сатанинским, распространяющим господство зла быстро и тайно, как в Европе, так и в России. Один только Спаситель может доставить это средство Своим божественным словом. Воззовем же к Нему из глубины наших сердец, да пошлет Он нам Духа Своего Святого. Карбонары рассеяны всюду. Но, с помощью Божественного Промысла, я буду посредником для ограждения Европы, а следовательно, и России от язвы революции…»
И теперь, так же как тогда, почувствовал, что продолжать записку нет сил. Надо терпеть, молчать, скрывать от всех эту страшную и постыдную язву.
Он знал, что делает; знал, что ни дня, ни часа, ни минуты медлить нельзя; что за эти четыре года заговор неимоверно усилился; что он, бездействуя, потворствует злу, губит Россию и за это даст ответ Богу, — все знал и ничего не делал.
И чем утешал себя, чем оправдывал?
Всегда носил в кармане записную книжку, подарок князя Меттерниха, главного советника своего в борьбе с революцией; на первой странице вместо заглавия — Не давать ходу, — и далее в азбучном порядке — список лиц подозрительных в Европе и в России. Меттерних начал, Александр продолжал. Когда представляли ему новое лицо, справлялся о нем по Сибиллиной книге, как называла ее Марья Антоновна, — и если находил имя, — не давал ходу, преследовал тайно или явно. Были в списках и члены Тайного Общества; за четыре года много имен прибавилось, которых в доносе Бенкендорфа не было. И вот чем утешался: «Все они, — думал, — у меня в руках; когда наступит время, уничтожу всех».
Так и теперь попробовал утешиться; достал из кармана книжку, перечел список; на букву Г прибавил: «Камер-юнкер Голицын — в очках».
«Вот бы с кем поговорить. Он Софьин друг; не может быть и мне врагом. Обличить, пристыдить, довести до раскаяния. Сначала его, а потом и других. Кто знает, может быть, преувеличено? Никакого заговора нет, а только детская шалость? Подождать, — само пройдет».
Утешался, но не утешился. Похоже было на то, как если б кто-нибудь, видя чумной нарыв на теле своем, говорил себе: это ничего, — так, прыщик, само пройдет. Теперь уже знал, что само не пройдет, и что эта книжечка — против Тайного Общества — тряпочка с маслом на чумной нарыв.
И Крылов, опять Крылов, лентяй — лентяю вспомнился. Над самым диваном, где обыкновенно сиживал Крылов, большая, в тяжелой раме, картина висела наискось: с одного гвоздя сорвалась и на другом едва держалась.
«Берегитесь, Иван Андреевич, — убьет».
«Небось, по закону механики, кривую линию опишет, падая: как раз мимо головы пролетит».
«Пролетит мимо», — думал когда-то и он о заговоре; но теперь знал, что не мимо.
Во время болезни, ожидая смерти, понял, что нельзя оставлять России такого наследства, и дал себе клятву, если выживет, решить, наконец, что-нибудь о Тайном Обществе, что-нибудь сделать. И вот именно сегодняшний день, самый для него святой и страшный — 11-е марта — назначил себе, чтобы решить.
Что же? Суд? Казнь?
«Не мне их судить и казнить: я сам разделял и поощрял все эти мысли, я сам больше всех виноват», — сорвалось у него с языка при первых слухах о Тайном Обществе, которые сообщил ему, еще раньше доноса Бенкендорфа, генерал Васильчиков.
Да, первый и главный член Тайного Общества — он сам. «Негласный комитет», собиравшийся здесь же, в покоях Зимнего дворца, — пять молодых заговорщиков — Чарторыжский, Новосильцев, Кочубей, Строганов и он, государь, — вот колыбель Тайного Общества.
К Бенкендорфову доносу приложен был устав Союза Благоденствия. Цели союза: ограничение монархии, народное представительство, уничтожение крепостного права, гласность судов, свобода тиснения, свобода совести, — все, чего желал он сам.
Сколько раз говорил: желал бы сделать и то и то, — но где люди? Кем я возьмусь? Вот кем. Вот люди. Сами шли к нему, но он их отверг; и если пойдут мимо, против него, — кто виноват?
Говорил — услышали; учил — учились; повелел — исполнили. Он изменил тому, во что верил; они остались верными. За что же их судить? За что казнить? Если им на шею петлю, то ему — жернов мельничный за соблазн малых сих. Судить их — себя судить; казнить их — себя казнить.
Он — отец; они — дети. И казнь их будет не казнь, а убийство детей. Отцеубийством начал, детоубийством кончит. Взошел на престол через кровь и через кровь сойдет: 11-е марта — 11-е марта.
Так вот ужас, который он звал, — пробуждение от страшного смертного сна. Что еще жива душа его, он только и знал по этому ужасу.
Нет, никогда ничего не решит, ничего не сделает. Будь что будет, — молчать, терпеть, скрывать до конца страшную и постыдную язву.
Собрал бумаги, положил их опять в тот же ящик стола и запер с таким чувством, что уже никогда не вынет.
На самом дне заметил отдельный листок очень старой пожелтевшей бумаги — чье-то письмо. Знал чье, к кому, о чем; хотел было перечесть, но раздумал, решил — потом; оставил в ящике, только положил на виду, сверху, так, чтобы найти тотчас, когда надо будет.
Подошел к окну, посмотрел. Прояснило, — должно быть, подморозило. Мокрый снег перестал. Слышался железный скрежет скребков: счищали снег с набережной — знакомый петербургский звук, напоминающий весеннюю оттепель. Посыпáли гранитные плиты желтым песком: государь любил весенние прогулки по набережной. Через белую скатерть Невы перевоз подтаявший, с наклоненными елками, уже чернел по-весеннему. Светлый шпиль Петропавловской крепости пересекал темно-лиловые полосы туч и бледно-зеленые полосы неба, тоже весеннего; а там, на западе, над многоколонною биржею, похожей на древний храм, небо еще бледнее, зеленее, золотистее, — бездонно-ясное, бездонно-грустное, как чей-то взор. Чей?
«Не надо, не надо»… — хотел сказать еще раз, но уже не мог, — вспомнил все.
То был последний, накануне страшной ночи, семейный обед императора Павла I; все они, жена и дети, думали, что он — сумасшедший, а он, отец, думал, что они — убийцы. Но ели, пили, говорили, шутили, как ни в чем не бывало. Только на прощание Павел подошел к Александру, обнял его, поцеловал, перекрестил, положил ему обе руки на плечи и посмотрел прямо в глаза, долго-долго, с такой любовью, как никогда. Один миг казалось обоим, что они друг другу скажут все и все простят.
И вот опять бледно-зеленое небо смотрит ему прямо в душу, бездонно-ясное, бездонно-грустное, как тот последний взор. Но теперь уже нельзя сказать, нельзя простить.
И кажется, тот миг и этот — один; между ними нет времени, как будто время шло не вперед, а назад: наступало прошлое, наступило, пришло — и уже никогда не уйдет. И двадцать три года жизни — Наполеон, пожар Москвы, взятие Парижа, победы, слава, величие, — все исчезло, как сон, — ничего не было, а было, есть и будет одно — вот этот вечный миг.
Теперь только понял, почему не может судить и казнить заговорщиков. Не он — их, а они его будут судить и казнить. Божий суд над ним, Божья казнь ему — в них. Кровь за кровь. Кровь сына за кровь отца.
Повалился на стул и закрыл лицо руками.
Кто-то постучался в дверь. Вздрогнул, обернулся, побледнел так, как в ту страшную ночь.
Откликнулся не сразу. Но когда через несколько минут вошел камердинер Мельников со свечами — уже стемнело — и с докладом об архимандрите Фотии, государь сидел опять в кресле, как давеча, протянув больную ногу на подушку, с книгой в руках, и лицо его было так спокойно, что никто не догадался бы, что он сейчас думал и чувствовал.