Тутанкамон благополучно царствовал. Только что вступив на престол, он переменил имя: был Тутанкатон — Живой-образ-Атона, стал Тутанкамон — Живой-образ-Амона. Переменил и веру с такою же легкостью: скинул с ног своих Амоновы лапотки с божьим ликом на подошвах и поклонился тому, кого попирал.
Переселился из нового Города Солнца в древнюю столицу Фивы и начал восстановлять по всему Египту храмы Амона, воздвигал ему кумиры из чистого золота, умножал дары и дани, возобновлял жертвы и празднества. А храмы Атона разрушал, имя его истреблял всюду, где ни находил, — на гранитных колоссах и шейных ладанках, на высоте обелисков и в подземных гробах. Те же молоточки тех же каменщиков стукали, как при царе Ахенатоне; тогда разбивали имя Амона, а теперь — Атона; те же сыщики сыскивали тайных слуг Амоновых тогда, а теперь — Атоновых.
Память царя Ахенатона была проклята. По всему Египту возглашалось проклятье:
— Да истребит Господь память его на земле живых, и да не упокоится двойник его, Ка, в царстве мертвых. Горе врагам твоим, Господи! Тьмою покрыто жилище их, вся же земля во свете твоем; меркнет солнце тебя ненавидящих, и восходит солнце любящих!
Даже по имени не смели его называть, а называли Врагом, Злодеем, Извергом или Шутом, Дурачком.
Первые люди земли — знатные, богатые, счастливые, скоро забыли его; но последние — нищие, убогие, несчастные, помнили долго. В смерть его не верили: «Умер и воскрес», — говорили одни, а другие: «Не умирал вовсе, а бежал из дворца и ходит по земле нищим странником, скрывается». Но все одинаково верили, что снова явится, правду восстановит, В-правде-живущий, Анк-эм-маат, злых казнит, добрых помилует, скорбных утешит, рабов освободит, уравняет бедных с богатыми, сотрет межи полей, как разлившийся Нил, водами любви неисчерпаемой; спасет мир, во зле погибающий; будет вторым Озирисом, истинным Сыном, Избавителем.
— Слухи-то нынче какие пошли, знаешь? — сказал однажды Тута Мерире, Амонову первосвященнику, главному помощнику своему в войне с Атоном.
— Какие слухи, государь?
— Будто Изверг жив.
— Я так и знал, — ответил Мерира с такой странной усмешкой, что Тута удивился, почти испугался.
— Что ты знал?
— Что он жив. Сколько бы ни умирал, вечно будет жив Дурак для дураков! Глупость — солнце мира, а Сын солнца — он, Уаэнра.
Тута рассмеялся и успокоился. Но потом вздохнул и прибавил с грустью:
— Да, мой друг, глупость бессмертна. Трудно воевать с нею — труднее, чем мы думали.
Заговорили о другом. Но среди разговора, как будто вспомнив что-то, Мерира спросил:
— А что, государь, ты наверное знаешь, что царя Ахенатона нет в живых?
Тута подумал было, что он все еще шутит, но, вглядевшись в лицо его, опять удивился, почти испугался.
— Что ты, мой друг, помилуй, как же не наверное, когда своими глазами видел…
— Да, глаза у тебя хорошие: ночью, с поля сраженья, сквозь чащу деревьев, дым и пламя пожара, увидеть человека на вышке терема и узнать в лицо не так-то легко!
— Да ведь я не один, все говорят, что он там был, и Дио с ним, а ее-то я видел наверное.
— Ее, а его?
— И его, кажется…
— Кажется, — значит, не наверное.
— Полно, Мерира, неужто ты и вправду думаешь?..
— Я, государь, ничего не думаю, а только хотел знать.
Замолчали, посмотрели друг на друга, и обоим стало неловко. Опять заговорили о другом. А когда Мерира встал, чтобы уходить, Тута спросил его:
— Как твое здоровье?
— Здоров. А что?
— Так, что-то у тебя лицо нехорошее, вон как осунулся.
— Видно, устал воевать с Дураком, — ответил Мерира и усмехнулся опять давешней странной усмешкой.
Тута ласково держал его за руку и молча смотрел ему в глаза, как будто хотел еще что-то сказать, но не решался. Мерира тоже молчал.
— А слухи-то эти, что Изверг жив, знаешь, откуда? — заговорил наконец Тута. — Всё из той же дыры поганой, из Города Солнца, чтоб ему провалиться! Друг наш, Пангезий, все еще там прячется, как скорпион в щели, — не поймаешь…
Пангезий, второй великий жрец Атона, кроткий изувер, «святой дурак», по слову Айи, был один из немногих, оставшихся верными царю Ахенатону.
— Да и не он один, — продолжал Тута. — Много туда всякой сволочи шляется. Дураки живые для мертвого стараются, бунтовские слухи пускают в народ…
Еще помолчал, подумал и сказал:
— Сделай милость, мой друг, давно я хотел тебя просить, съезди туда, узнай, что там творится. Разорить бы, выжечь дотла это гнездо осиное!
— Нет, государь, уволь. Сыщиков у тебя довольно, а я на такие дела не мастер, — ответил Мерира так сухо, что Тута больше не настаивал.
А дня через два Мерира сам первый снова заговорил об этом и вдруг объявил, что готов ехать. Тута обрадовался и тотчас снарядил его в путь с целою сворою сыщиков, сонмом жрецов и сильным отрядом телохранителей.
Город Солнца лежал в запустеньи. Несколько раз, во время войны, то бунтовская чернь, то Тутины войска жгли его и грабили. Когда же новый царь вступил на престол, то повелел разрушить его до основанья и выселить из него жителей. Выселяли их сначала силой, а потом и сами они бежали из проклятого места, где оставались только развалины да пожарища.
Царские сады Мару-Атону запустели еще больше города. Стены их были разрушены, волны зыбучих песков заносили выжженные цветники, высохшие пруды, поваленные деревья, обгорелые остовы царских теремов, беседок и часовен. Там, где некогда цвел Божий рай, была теперь пустыня.
Дня через три по приезде в город Мерира посетил сады Мару-Атону, чтобы увидеть то место, где погиб Злодей.
Был месяц Паонз — март, уже знойное лето. Солнце только что зашло, и плоско, подобно краям обугленного папируса, чернели зубцы Ливийских гор на красном полыме заката. Нил тоже почернел, очугунел и кое-где обрызгался каплями крови. Парус лодки, на черноте его, рдел кровавым лоскутом.
Жарко, как больной в горячке, дышал ветер, не освеженный и не успокоенный вечером. Сухо, как хворост на костре, трещали кузнечики; шуршали желтые листья срубленных и поваленных пальм; шелестел, ссыпаясь с них, песок.
Где-то плакала пастушья свирель. Медленно падали звуки, однообразно-унылые, звук за звуком, как слеза за слезой.
О Таммузе далеком плач подымается!
Матка-овца и ягненок заколоты,
Матка-коза и козленок заколоты.
О Сыне возлюбленном плач подымается! —
пел старый пастух, Энгур, сын Нурдагана, вавилонянин, раб Таммузадада, привезенный Дио в Египет с острова Крита.
Подъезжая давеча к Мару-Атону, Мерира видел, как тощие овцы и козы Энгура щипали сухую траву в степи. «Это он и поет», — догадался Мерира, вслушиваясь в звуки свирели. Знал песню: слышал ее однажды вместе с Дио, и она повторила ему вавилонские слова ее по-египетски. Вспомнил их и теперь:
О Сыне возлюбленном плач подымается…
«Всё о Нем, всё о Нем, — от Него никуда не уйти!» — подумал со скукой и брезгливо поморщился.
Рядом с ним шел жрец-заклинатель, Гор, ученик Птамоза, тот молодой человек с постным и строгим лицом, которого видела некогда Дио в подземном святилище бога Овна. Он докладывал Мерире о только что взятых под стражу бунтовщиках, тайных поклонниках Изверга, — царском карлике Иагу, беглом рабе Юбре, старушке Зенре, Дииной кормилице, и других, все таких же бедных людях. Через них надеялся добраться и до Иссахара, Изки Пархатого, и до Атонова жреца, Пангезия, двух главных бунтовщиков.
— Допрашивал их? — спросил Мерира.
— Допрашивал.
— Что же говорят?
— Что Изверг жив.
— Как же им эта дурь вступила в голову?
— Говорят, видели его.
— Где, когда, как?
— Этого умрут — не скажут.
— Что же ты с ними будешь делать?
— Что велишь, отец.
— Мне все равно, только помни: живых дураков казнишь, мертвый оживет еще больше. Я бы отпустил всех, и дело с концом!
— Воля твоя, учитель, но что скажет царь?
— Да, царь. Хочешь царю угодить? Ну, делай, как знаешь, только не говори со мной об этом… Какой сегодня день?
— Месяца Паонза двадцать четвертое.
— А царь Ахенатон умер когда?
— Двадцать пятого.
— Вот как сошлось!
— Что сошлось? — спросил Гор, взглянув на него, с внезапной тревогой.
Мерира ничего не ответил, остановился и оглянулся.
— Куда это ты меня завел, мой друг? Веселенькое местечко, нечего сказать!
Густо краснело воспаленное небо, жарко дышал горячечный ветер, сухо шелестели желтые листья пальм, шуршал ссыпавшийся песок, трещали кузнечики, и плакала свирель.
«Всё о Нем, всё о Нем, — от Него никуда не уйти!» — опять подумал Мерира со скукой, тяжело опустился на ствол поваленного дерева, потянулся, заломил руки над головой и зевнул судорожно, как человек, не спавший много ночей.
— Скука-то какая, Господи! — проговорил сквозь зевоту. — Неужто тебе не скучно, Гор?
— Что скучно, отец?
— Все, мой друг; все: рождаться, жить, умирать и воскресать. Хорошо, если там что-нибудь новенькое, а ну как все то же, все то же — вечная скука!
Вдруг поднял глаза на Гора и рассмеялся.
— Что это у тебя на лбу, сынок, будто две шишечки? Ай-ай, вот так диво! Рожки, совсем как у ягненочка. Ну-ка, нагнись, пощупаю.
Гор испугался. Знал, что Мерира тяжело болен, и знал чем, но боялся думать об этом. Все надеялся, что Бог помилует, не допустит, чтобы погиб великий пророк, спаситель земли от Изверга.
Стоял ни жив ни мертв. Но так сильна была привычка слушаться учителя, что, когда тот сказал: «Нагнись», покорно наклонил бритую голову. Мерира тихонько провел по ней ладонью и опять усмехнулся, точно брезгливо поморщился.
— Нет, ничего, гладко… Да что ты испугался, глупенький! Полно, я пошутил, испытать тебя хотел. Все-то следишь за мной, боишься, как бы с ума не сошел. Не сойду, небось, — так только, одурел немного в войне с Дураком, да это скоро пройдет…
Гор опять наклонился к нему, схватил и поцеловал руку его. «Если он погибнет, то и я с ним!» — подумал и успокоился.
— Мальчик мой милый, знаю, что любишь меня, — сказал Мерира и поцеловал его в голову. — Ну, будет болтать, пойдем. Где же пожарище?
Сделав несколько шагов, вышли на песчаную поляну — Большой пруд. Здесь Макина березка, засыпанная песками, едва белела над ними обломком ствола.
Проходя мимо нее, Мерира почему-то вспомнил Дио, и вдруг захотелось ему поцеловать этот белый, на закате порозовевший, тонкий ствол. Но стыдно было Гора: как бы опять чего не подумал. Только замедлил шаг, прикоснулся рукою к стволу, точно к живой руке, из земли к нему протянутой, и не усмехнулся, а улыбнулся в первый раз за многие дни.
Миновав пруд, подошли к песчаному холмику с кое-где торчавшими обугленными досками и бревнами. Это были развалины сгоревшего царского терема — Ахенатонов и Диин гроб.
— Здесь он и погиб? — спросил Мерира.
— Здесь, — ответил Гор. — Это ихняя святыня: ходят сюда на поклоненье Извергу.
На вершине холмика, на красном небе заката, четко чернели два обугленных перекрещенных бревнышка, с медною скобою, согнутой в петлю жаром огня в пожаре, должно быть, скрепой дощатой стены, как иероглиф Жизни, петельный крест, Анк.
— Что это? Само в пожаре сделалось? — спросил Мерира, указав на бревнышки.
— Нет, не само; должно быть, поклонники Изверга сделали, — ответил Гор и подозвал одного из стоявших тут же, у холмика, воинов-телохранителей.
— Снять, — велел ему, указывая на крест.
Тот взлез на холмик, вырвал из песка бревнышки, сломал их, бросил и растоптал.
— Жив, жив, жив! Был мертв, и вот, жив! — услышал за собой Мерира чей-то громкий голос, обернулся и увидел быстро подходившего к нему человека в рубище, исхудалого, почернелого, косматого, как зверь, с искаженным лицом и дико горящими глазами.
— Знаю, зачем пришел, убийца! — кричал он, как исступленный. — Мертвого хочешь убить, но вот, он жив, а ты мертв!
Воины, по знаку Гора, схватили кричавшего.
— Отпустите, — велел Мерира и, обернувшись к человеку, спросил: — Кто ты?
— Не узнаешь? А ведь старые приятели, с одной лозы ягодки. Его убийцы — оба. Только я поумнел, а ты все еще глуп!
Мерира вгляделся в него и узнал Изеркера, Изку Пархатого.
— Так говорит Господь Бог Израиля, — опять закричал он, подымая руки к небу. — «Воззрят на Того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне единородном, и скорбеть, как скорбят о первенце!»
И словно в ответ кричавшему заплакала свирель:
Умер Господь! Умер Таммуз!
Псы блуждают в развалинах дома его,
На могильную тризну слетаются вороны.
О, сердце Таммуза! О, ребра пронзенные!
Мерира подошел к Иссахару, взял его за руку, отвел в сторону и сказал:
— Полно кричать, толком говори, что тебе от меня надо?
— Будто не знаешь?
— Не знаю.
— Ну, так и я не скажу: все равно не поверишь. Он сам тебе скажет.
Мерира понял, что «он» — царь Ахенатон.
— Близок твой час, Мерира. Завтра — великий день, знаешь какой?
— Знаю, смерть Дурака.
— Ой, смотри, умница, как бы тебе самому в дураках не остаться! — ответил Иссахар, повернулся и пошел.
Воины, по знаку Гора, опять подбежали, схватили его, и опять Мерира сказал:
— Оставьте, не троньте, пусть идет!
Воины отпустили его, и он пошел, не ускоряя шага и не оглядываясь, как будто был уверен, что его не схватят.
— Так его и отпустишь, отец? — спросил Гор, подойдя к Мерире. — Это Изка Пархатый, ихний пророк, главный бунтовщик, — прибавил он, думая, что Мерира его не узнал.
— А что с ним делать? Видишь, юрод, с него и взять нечего, — ответил Мерира, пожимая плечами, и пошел туда, где ждала его колесница. Вошел в нее и велел ехать в город.