18-го сентября.
Сегодня воскресенье, я пошла к обедне.
Я уже говорила, что не будучи набожной, я все же признаю религию… Что бы там ни говорили и ни делали, религия останется всегда религией. Богатые люди, может, и могут обходиться без нее, но она необходима таким людям, как я… Я знаю, что есть много чудаков, предающихся ей до одурения, и что поведение многих священников и монахинь не делает ей чести… Мне это все равно… Когда чувствуешь себя несчастной — а в нашей профессий это случается слишком часто только это может облегчить страдания… Религия, да еще любовь… Да, но любовь это уже утешение другого рода… Итак, я никогда не пропускала обедни, даже когда жила у нечестивых господ… Прежде всего для меня обедня — это выход, развлечение на фоне обыденной скуки дома… Встречаешь подруг, слышишь новости, заводишь знакомства… Ах! Если бы я выслушивала, при выходе из часовни Успения, всех старых ловеласов, шептавших мне на ухо забавные молитвы, меня бы, вероятно, не было здесь теперь!..
Сегодня погода исправилась. Светит солнце, туманное осеннее солнце, при виде которого, кажется, легче дышать… Я не знаю почему, но это голубое золотистое утро сделало меня почти веселой…
Мы живем в 150 метрах от церкви. Дорога вьется тропинкой, изгибаясь между плетней… Весной здесь должно быть масса цветов, дикие вишни и белый шиповник, который пахнет так хорошо… Я люблю белый шиповник… С ним у меня связано много воспоминаний далекого детства… Кроме этого, в деревне нет ничего интересного… Деревня как деревня. Широкая равнина, а внизу, где она кончается, холмы. По долине течет река; на холмах лес… И все это задернуто прозрачным и золотистым туманом, который на мой взгляд слишком закрывает пейзаж.
Может, это смешно, но больше всего я люблю природу Бретани… Это у меня в крови. Никакая другая не кажется мне такой красивой и не говорит так много моей душе. И среди богатой тучной природы Нормандии, я чувствую тоску по степи, и по печальному, чудному морю, у которого я родилась… И эти внезапно нахлынувшие на меня воспоминания бросают тень грусти на веселье солнечного утра.
По дороге я встречала все женщин и женщин. С молитвенниками под мышкой, они подобно мне направляются к обедне: кухарки, горничные, судомойки, неуклюжие, толстые, идут медленной походкой, мотаясь, как коровы. Как они комично выглядят в своих праздничных костюмах… Дубье!.. От них так и несет деревней и сейчас видно, что они никогда не служили в Париже… Они рассматривают меня с любопытством, с каким-то недоверием и вместе с тем симпатией… С завистью разглядывают мою шляпу, мою бежевую жакетку, платье в талию, зонтик в зеленом шелковом чехле… Их поражает мой дамский туалет, а еще больше, я думаю, мой кокетливый и вызывающий вид. Они толкают друг друга локтями, вытаращивают глаза, разевают рты до ушей, пораженные моим шиком и блеском. А я иду, покачиваясь легко и проворно, в модных ботинках, подняв смелым жестом платье, шуршащее об шелковые юбки… Что вы хотите?.. Мне очень нравится производить фурор…
Я слышу, как они, проходя мимо меня, шепчут:
— Это новенькая из Приёрё…
Одна из них, толстая, краснолицая коротконожка, которая, кажется, с трудом несет огромный живот на расставленных точно козлы ногах, подходит ко мне с широкой мокрой улыбкой на толстых губах…
— Это вы новая горничная в Приёрё?.. Вас зовут Селестина?.. Вы приехали из Парижа дня четыре тому назад?..
Она уже знает все… Уже в курсе всего, наравне со мной самой. И больше всего меня забавляет на этом разлапистом теле, похожем на движущийся бурдюк, огромная черная фетровая шляпа — мушкетер, перья которой развеваются по ветру.
Она продолжает:
— Меня зовут Роза… Мадемуазель Роза… Я служу у г. Можера… Рядом с вами… Отставной капитан… Вы вероятно уже видели?
— Нет, сударыня…
— Вы должны были его видеть чрез плетень, который разделяет наши имения… Он постоянно в саду, работает… Еще очень красивый мужчина, знаете!..
Мы замедляем шаг, потому что г-жа Роза задыхается. Из горла у нее вырывается свист, точно у животного, которое умирает… При каждом вдыхании грудь ее вздымается и опускается, чтобы снова вздыматься… Она говорит, отрывая слова: — У меня припадок… О, как люди в наше время страдают, просто невероятно!
Потом среди свиста и икания слышится:
— Следует ко мне прийти, крошка… Если вам что-нибудь понадобится, добрый совет на всякий случай… Не стесняйтесь… Я люблю молодежь… За болтовней выпьем стаканчик ореховки… Ко мне многие здесь ходят…
Она на секунду останавливается, переводит дух, и говорит тихо, конфиденциальным тоном:
— Послушайте, Селестина… Может вы хотите адресовать вашу переписку на нас?.. Это будет, пожалуй, осмотрительнее… Я вам даю добрый совет… Г-жа Ланлэр читает письма… Все письма… До того, что раз мировой судья ее чуть не посадил… Повторяю вам… Не стесняйтесь…
Я благодарю, ее и мы продолжаем наш путь… Несмотря на то, что туловище г-жи Розы качается, как ветхий корабль в открытом море, она кажется дышит легче… Мы идем и сплетничаем:
— Ах! Здесь вы, конечно, найдете не то… Прежде всего, милая, в Приёрё ни одна горничная не уживается… Это уж в порядке вещей… Если барыня не прогонит, то от барина забеременеет… Ужасный человек, г-н Ланлэр… Красивая, некрасивая, старая, молодая, — ему все равно, и всякий раз ребенок!.. Ах! Уж мы знаем этот домик… Все вам скажут то же, что я говорю, — увидите… Пища скверная… Не дают вздохнуть… Работы пропасть… И постоянные попреки, крик… Настоящий ад!.. Стоит только на вас посмотреть, какая вы милая и воспитанная, чтобы не сомневаться, что вы не созданы для жизни у таких скаредов…
Все то, что рассказывала мне лавочница, г-жа Роза снова повторяет, но еще с более тягостными подробностями. У этой женщины такая потребность болтать, что она, в конце концов, забывает свою болезнь. Злоязычие, вероятно, и есть причина ее одышки… И ругань Ланлэров продолжается вперемешку с интимными рассказами из жизни местечка… И хотя я все уж это знаю, рассказы Розы так мрачны и безысходны, что я впадаю в полное уныние. Я задаю себе вопрос — не лучше ли мне уехать… Зачем подвергать себя опыту, когда заранее убеждена в неудачном исходе?
Нас окружили несколько любопытных, подтверждавших энергическим «верно!» каждое разоблачение Розы, которая продолжала пришепетывать, все меньше и меньше задыхаясь:
— Прекраснейший человек г-н Можер, и к тому же совсем одинокий, милая… Так что я за хозяйку… Ну, конечно!.. Отставной капитан… Оно и понятно… Не правда ли?.. Распоряжаться не умеет… В хозяйстве ничего но смыслит… Любит, чтобы за ним ухаживали, холили его… Белье чтобы в порядке… Привычки уважали бы… Хорошие кушанья… Если бы возле него не было лица, на которое можно положиться, его бы обчищали со всех сторон… Воров-то здесь хоть пруд пруди!..
Интонация всех этих отрывистых фраз и подмаргивание глазами позволяют мне догадаться о положении дел в доме капитана Можера…
— Конечно… Неправда ли? Одинокий мужчина, и к тому же со странностями… Кроме того все же есть работа… Хотим взять мальчика на подмогу…
Удачно устроилась эта Роза… Я тоже мечтала поступить к старику… Противно конечно… Но по крайней мере покойно, и будущее есть… Черт с ним, что тяжело, — капитан да еще со странностями… А должно быть комичное зрелище видеть их вместе под одеялом!..
Мы прошли через все местечко… Ах, Господи!
Ни красы, ни радости, ничего похожего или даже напоминающего Париж… Улицы грязные, узенькие, кривые; площади с покосившимися домами из гнилых балок, с высокими качающимися башнями и пузатыми этажами, выступающими один над другим, как в старину… Проходящие люди все какие-то уроды, ни одного приличного мужчины… Жители занимаются выделкой войлочной обуви. Большинство башмачников, не сдавших на фабрику работу за неделю, еще работает. И я вижу сквозь стекла окон жалкие лица бедняков, согбенные спины, почернелые руки, прилаживающие кожаные подошвы…
Все это еще увеличивает угрюмую мрачность места; можно подумать, что находишься в тюрьме…
На пороге лавки показывается знакомая мне торговка, улыбается и кланяется…
— Вы идете к поздней обедне?.. А я уже ходила в семь часов… Придете еще рано… Не хотите ли на минутку зайти?..
Роза благодарит. Она предостерегает меня от лавочницы; эта злая женщина говорит пакости про всех. Настоящая чума!.. Потом принимается снова выхвалять добродетели своего хозяина и преимущества своего места… Я спрашиваю:
— Значит капитан бессемейный?
— Как бессемейный?.. — восклицает она, скандализованная… — Ну, милая, вы, значит, не поняли… Как же, у него семейка, да еще какая!.. Делая куча племянниц и кузин… Тунеядцев, бескопеечников, неудачников… которые его обчищали, обкрадывали… Нужно было только видеть… Просто гнусность… Ну, конечно, я положила этому конец. Очистила дом от этих паразитов. Да, милая барышня, не будь меня, капитан валялся бы теперь где-нибудь под забором! Ах! несчастный человек!.. Теперь то он доволен, что так устроилось…
Я говорю с легкой иронией, которую она, впрочем, не понимает:
— И конечно, Роза, он вас не забудет в завещании?..
Она возражает скромно:
— Барин сделает, как ему угодно… Он вполне свободен… Конечно, я не могу на него влиять… Я ничего у него не беру… Даже жалованья не беру… Я ему служу из преданности, бескорыстно… Но он знает жизнь… Знает, кто его любит… Кто за ним бескорыстно ухаживает, кто его холит… Не следует думать, что он так глуп, как некоторые утверждают, — первая г-жа Ланлэр… которая, Бог знает что, об нас рассказывает! Наоборот, скажу вам, Селестина, он себе на уме и человек с твердой волей… Это верно!..
Среди этих красноречивых восхвалений мы вошли в церковь…
Толстая Роза не оставляет меня ни на шаг. Заставила меня сесть возле себя, и принялась бормотать молитвы, креститься и кланяться… Ах! что за церковь! Со своими толстыми срубами, которые подпирают ветхие потолки, она напоминает ригу: смотря на публику, которая кашляет, плюет, толкает скамейки, тащит стулья, можно подумать, что здесь трактир. Только и видишь отупелые от невежества лица, да рты, искаженные злобой… Бедняки приходят сюда жаловаться Богу, всякий со своим горем… Я не могла овладеть собою и чувствую вокруг и на себе дыхание холода… В этой церкви даже нет органа… Точно назло… Я не могу молиться без органа… Звуки органа наполняют мне грудь, потом идут дальше, разливаясь волнами по всему телу… Точно, когда любишь. Если бы я слышала постоянно звуки органа, я думаю, я бы никогда не грешила… Здесь, вместо органа, пожилая дама, в синих очках, с жалкой черной косынкой на плечах, с ожесточением колотит по клавишам чахоточного расстроенного пианино… А люди беспрестанно кашляют, плюют, сморкаются, покрывая этими звуками слова священника и ответы хора. И какой ужасный воздух!.. Смешанный запах навоза, конюшни, земли, сгнившей соломы, мокрой кожи, испорченного ладана… Да, провинция плохо воспитывает!
Обедня томительно тянется и я изнываю от скуки… Меня в особенности раздражает то, что я нахожусь среди таких безобразных вульгарных лиц, которым нет никакого дела до меня. Не на ком остановить взгляд, отдохнуть душой; ни одного красивого платья, ничего… Никогда я еще так ясно не сознавала, что создана для веселья и блеска. Вместо восхищения, которое я всегда испытывала за обедней в Париже, во мне бушуют все мои возмущенные чувства… Чтобы развлечься, я внимательно наблюдаю движения священника, который служит. Тоже, нечего сказать! Он имеет вид гуляки, — совсем еще молодой, с вульгарной физиономией кирпичного цвета. Его растрепанные волосы, хищная челюсть, плотоядные губы, нечистый взгляд, круги под глазами. — все это позволяет мне быстро составить о нем мнение…
За столом это, должно быть, обжора, каких, мало!.. А за исповедью, воображаю, какие он себе позволяет говорить сальности!.. Роза, заметив, что я его наблюдаю, наклоняется ко мне и тихонько шепчет:
— Это новый викарий… Обратите внимание. Замечательный исповедник… Особенно для женщин. Г. священник, конечно, святой человек, но его считают чересчур суровым. Между тем новый викарий…
Она щелкает языком и принимается снова за молитву, склонившись над своим стулом. Ну, мне он не понравится, ваш новый викарий. Вид у него жестокий и циничный… Он больше похож на извозчика, чем на священника… Мне же нужно изящество, поэзия… Полет души… Красивые, белые руки. Мне нравятся изящные, нежные мужчины, в роде г-на Жана.
После обедни Роза увлекает меня к бакалейщице… Из ее нескольких загадочных слов я понимаю, что с последней нужно быть в хороших отношениях и что вся прислуга ухаживает за ней на перебой… Еще одна маленькая толстушка. — положительно, это страна толстух. Лицо ее испещрено веснушками, сквозь белесоватые волосы, жиденькие и тусклые, проглядывает темя; на макушке комично торчит крошечный шиньон, похожий на метелку. При малейшем движении грудь ее, затянутая в коричневый суконный лиф, колышется, как жидкость в бутылке… Глаза, окаймленные красными кругами, дергаются, а гнусный рот искажается гримасой вместо улыбки… Роза представляет меня:
— Г-жа Гуэн, я вам привела новую горничную из Приёрё.
Бакалейщица внимательно осматривает меня, и я замечаю, что ее взгляд особенно останавливается на моем бюсте и животе, с упорством, которое меня смущает. Говорит глухим голосом:
— Прошу барышню быть здесь, как у себя… Барышня — красавица… Барышня, конечно, парижанка?..
— Да, г-жа Гуэн, я приехала из Парижа…
— Это видно… Это видно сейчас же… Стоит только на вас взглянуть… Я очень люблю парижанок… Они понимают жизнь… Я тоже служила в Париже, когда была молода… У повивальной бабки на улице Гэнэго, г-жи Трипье… Может знавали ее…
— Нет…
— Можете и не знать… Ах! И давно же это было… Но войдите же, мадемуазель Селестина…
И она торжественно проводит нас в заднюю комнату, где вокруг стола уже собрались четыре прислуги…
— Ах! Намучаетесь вы там, моя бедная барышня… — вздыхает бакалейщица, предлагая мне стул…
— Это я говорю не потому, что они ничего у нас не забирают… Прямо вам скажу, что это не дом, а ад… Не правда ли, барышни?..
— Верно… — отвечают в один голос, с одними и теми же жестами и гримасами все четыре спрошенные девицы…
Г-жа Гуэн продолжает:
— Благодарю… Я бы не желала поставлять людям, которые постоянно торгуются и визжат, как хорьки, что их обкрадывают, притесняют. Пусть идут, куда хотят…
Хор прислуг подтверждает:
— Понятно, пусть идут, куда, хотят.
На что г-жа Гуэн, обращаясь в частности к Розе, прибавляет уверенным тоном:
— Мы за ними не гоняемся, правда, мадемуазель Роза?.. Слава Богу, не нуждаемся в них, правда?
Роза ограничивается подергиванием плеч, вкладывая в этот жест всю накопленную желчь, злобу и презрение… И огромная шляпа — мушкетер, как бы подчеркивает энергию этих яростных чувств, беспорядочным трепетанием черных перьев…
Потом, через секунду:
— Слушайте!.. Не будем говорить об этих людях… Всякий раз, когда я о них говорю, у меня начинается боль в желудке…
Маленькая, худенькая брюнетка, с крысиной мордочкой, прыщавым лбом и слезящимися глазами, восклицает среди общего хохота…
— Понятно, пусть провалятся сквозь землю…
Затем следуют снова рассказы, сплетни… Точно непрерывная волна помоев, извергающихся из этих несчастных ртов, как из водостока… Мне кажется, что вся комната зачумлена этой грязью… Я снова чувствую прилив уныния, тем более тягостного, что в комнате, где мы находимся, темно, и лица принимают во мраке фантастические очертания… Эта комната освещается только одним узеньким окном, которое выходит на сырой, грязный двор, в роде колодца, образуемого стенами, изъеденными лишаями… Запах рассола, кислых овощей, вяленых селедок, впивается в одежду…. Невыносимо… И каждая из этих тварей, взгромоздившихся на стулья, точно узлы грязного белья, с остервенением повествует о какой-нибудь пакости, скандале, преступлении… Подло подделываясь под общий тон, я пытаюсь улыбаться, аплодировать им, но чувствую внутри что-то непреодолимое, какое-то ужасное отвращение… Тошнота сжимает мне сердце, властно подступает к горлу, наполняет рот, сжимает виски… Мне бы хотелось уйти… Но я не смею и остаюсь там точно идиотка, приклеенная, как и они, к своему стулу, делаю те же жесты и бессмысленно слушаю эти визгливые голоса, напоминающие кулдыканье воды в кухонной раковине…
Я понимаю — бывают случаи, когда нужно возражать господам. И в этих случаях я не лазаю в карман за словом, уверяю вас… Но здесь… Чтобы они ни говорили… Это свыше моих сил… Эти женщины мне отвратительны; я их презираю и говорю себе, что у меня с ними нет ничего общего… Воспитание, постоянное трение около людей со вкусом, чтение романов Поля Бурже, спасли меня от этих мерзостей… Ах! с каким сожалением я вспоминаю наши милые проказы на местах… в Париже!
Больше всего имеет успех Роза… Она повествует, моргая глазами и облизывая губы…
— Все это ничего в сравнении с г-жей Родо… Женой нотариуса… Ах, уж что у нее делается…
— Я не думала… — говорит одна из присутствующих…
Другая тотчас заявляет:
— Даром, что она из поповской семьи… Я всегда думала, что она страшная мерзавка…
Взгляды всех оживились; все вытянули шеи по направлению к Розе, которая начинает рассказ:
— Третьего дня г-н Родо отправился, по его словам, на дачу, на весь день…
Чтобы осведомить меня на счет г-на Родо, она делает пояснение:
— Очень подозрительный человек… Нотариус, который не католик… Ах! У него таки в конторе проделываются вещи… Так что я заставила капитана взять оттуда свои дела, честное слово!.. Но сейчас дело не в г-не Родо…
Окончив пояснение, она придает своему рассказу более общий характер:
— Итак, г-н Родо отправился на дачу… Что он там постоянно делает на даче?.. Этого, к слову сказать, никто не знает… Значит, он уехал на дачу… Г-жа Родо сейчас же велит маленькому клерку, этому мальчугану Юстину, прийти в ее комнату, под предлогом подмести… Забавное подметание, дети мои!.. Она — совершенно раздетая, с вылупленными глазами, точно собака на охоте. Велит ему подойти к ней… Целует его… ласкает… И под предлогом поискать у него блох, велит ему раздеться… Затем знаете, что она делает?.. Ну вот, она кидается на него, эта ведьма, и овладевает им насильно… насильно, барышни… И если бы вы знали, как это произошло?..
— Как это произошло?.. — спрашивает с живостью брюнетка, крысиная мордочка которой вытягивается и шевелится…
Все взволнованы… Но Роза, внезапно делаясь сдержанной, стыдливой, объявляет:
— Этого нельзя сказать при барышнях!..
Ответ возбуждает ахания, разочарованные восклицания… Роза продолжает, возмущенная и растроганная…
— Пятнадцатилетний ребенок… ну, мыслимо ли это!.. И хорошенький, точно ангелок, и совсем невинный, несчастный малыш! Не уважать детскую чистоту, нужно же быть испорченным до мозга костей! Говорят, что когда он вернулся к себе, то весь дрожал… дрожал… плакал… плакал… херувим… просто душа разрывалась, глядя на него… Что вы на это скажете?
Следует взрыв негодования, делая буря помойных ругательств… Роза выжидает, когда волнение уляжется… И продолжает:
— Мать пришла ко мне и рассказала все это… Я ей посоветовала, как вы думаете, посоветовала подать в суд на нотариуса и его жену.
— Понятно… Ах! понятно…
— Ну, Юстина колеблется… Потому что да потому… я думаю, что здесь вмешался священник, который каждую неделю обедает у Родо… Наконец, она боится… Да!.. Ах!.. Если бы это случилось со мной… Конечно, я верю в религию… Но священник меня не остановит. Я бы заставила их поплатиться… Сотнями и тысячами… И десятками тысяч франков.
— Верно… Да, совершенно верно…
— Пропустить такой случай?.. Несчастье!
И шляпа-мушкетер хлопает, как палатка в бурю…
Бакалейщица молчит… Вид у нее смущенный… Без сомнения, она поставщица нотариуса… Искусно прерывает руготню Розы:
— Я думаю, что мадемуазель Селестина не откажется выпить стаканчик черносмородинной с этими барышнями… А вы, мамзель Роза?
Это предложение успокаивает разгоряченные умы, и в то время, как она вынимает из шкафа бутылку и стаканы, которые Роза расставляет на столе, взоры всех загораются, и все облизываются, предвкушая удовольствие… На прощание бакалейщица говорить мне с любезной улыбкой:
— Не считайтесь с тем, что ваши господа у меня ничего не берут… Приходите в другой раз…
Возвращаюсь с Розой, которая продолжает посвящать меня в курс дел всего местечка… Мне казалось, что запас сплетен должен у нее истощиться… Нисколько… Она непрерывно придумывает новые и самые ужасные… Очевидно, способы клеветы у нее неистощимы… И язык болтает непрестанно, без умолку… Никого она не оставляет в покое, всех задевает. Изумительно, как в провинции, в несколько минут можно совершенно опорочить имя человека… Таким образом мы дошли до ограды Приерё… Здесь она никак не может меня покинуть… все говорит… говорит без конца, старается меня совсем обойти, поразить своей любезностью и своим бескорыстием… А у меня голова идет кругом от всего слышанного, и вид Приерё еще тягостнее сжимает мне сердце… Ах! эти лужайки без цветов!.. И это огромное здание, имеющее вид казармы или тюрьмы, где за каждым окном мне чудится взгляд шпиона!..
Солнце греет сильнее, туман исчез и очертания пейзажа внизу сделались яснее… За равниной на холмах, я вижу маленькие деревушки, купающиеся в солнечной пыли: красные крыши оживляют вид; река, пересекающая желто-зеленую равнину, сверкает то здесь, то там серебряными изгибами; легкие нежные очертания облаков украшают небо… Но я не чувствую никакой радости при виде всего этого…
У меня одно желание, одна мысль, одно намерение, убежать от этого солнца, от этой равнины, от этих холмов, от этого дома и от этой толстой женщины, противный голос которой преследует и терзает мой слух…
Наконец, она собирается меня оставить… Берет меня за руку и сочувственно сжимает ее своими толстыми пальцами, одетыми в митенки. И говорит:
— К тому же знаете, милая, г-жа Гуэн женщина очень любезная… и умелая… следует ее навещать почаще…
На минуту она останавливается и затем таинственно:
— Подите-ка, скольким девицам она помогла!.. Как только что-нибудь заметят — сейчас к ней… и ни слуху, ни духу… говорю вам… на нее можно положиться… Это женщина очень знающая…
С заблестевшими глазами, глядя на меня со странной настойчивостью, она продолжает:
— Очень знающая… и умелая… и сама скромность, просто наше Провидение… Ну, так вот, милая, не забудьте же побывать у нас, когда сможете… И почаще навещайте г-жу Гуэн… не пожалеете… До свидания… до скорого!..
Ушла… Я вижу, как она удаляется своей качающейся походкой; идет вдоль стены, вдоль забора… и внезапно исчезает на дороге.
Я прохожу мимо Жозефа, садовника-кучера, который чистит дорожки… Мне кажется, что он хочет что-то сказать; но он молчит. Только смотрит на меня искоса, странным взглядом, от которого мне делается почти страшно…
— Хорошая сегодня погода, г-н Жозеф…
Он что-то бормочет сквозь зубы… Разозлился, что я осмелилась пройти по дорожке, которую он чистит…
Что за чудак этот человек! как он мало воспитан. Почему он никогда не говорит со мной ни слова?.. И почему он никогда не отвечает, когда к нему обращаешься?..
Дома — барыня недовольна… встретила меня злобным восклицанием:
— На будущее время я вас вопрошу не оставаться там так долго…
Мне хочется ей возразить, потому что я раздражена, взвинчена, расстроена… Но к счастью я сдерживаюсь… Ограничиваюсь молчанием.
— Что вы там такое говорите?
— Ничего…
— Ваше счастье… И потом я вам запрещаю водит компанию с прислугой г-на Можера. Для вас это плохое знакомство… Видите, из-за вас сегодня все с опозданием…
Внутри меня бурлит:
— К черту! к черту… ты мне надоела… буду говорить, с кем хочу… видать, кого хочу… ты мне не смеешь указывать, животное…
Достаточно, чтобы я услыхала ее пронзительный голос, увидала ее злые глаза и деспотические приказания, чтобы моментально исчезло то отвратительное впечатление, которое у меня получилось от обедни, бакалейщицы и от Розы…
Роза и бакалейщица — правы; лавочница — тоже права; все они правы… И себе слово увидать Розу, часто видать ее, побывать снова у бакалейщицы… войти в самую тесную дружбу с мерзкой лавочницей… все это назло барыне… И я повторяю себе… с диким упрямством:
— Животное!.. Животное!.. Животное!..
Днем, после завтрака, барин и барыня поехали кататься. Уборная, комнаты, письменный стол барина, все шкафы и шкафчики, буфет заперты на ключ, что на это скажешь?.. Ну… спасибо!.. Никакой возможности прочесть хоть одно письмо, или сделать себе маленькие запасы…
Я просидела в своей комнате… Написала матери, г-ну Жану и читала: «В семье»… Что за чудная книга… И как хорошо написана! Вот смешная вещь. Я очень люблю слушать всякие пакости… но не люблю о них читать… Я люблю читать только те книги, от которых плачешь…
За обедом подавались щи… Мне показалось, что барин с барыней в ссоре… Барин все время читал «Petit Journal» с вызывающим упрямством… Комкал газету, вращая своими добрыми, печальными глазами… Даже, когда он сердится, глаза его сохраняют кроткое застенчивое выражение. В конце, вероятно, чтобы завязать разговор, барин воскликнул, уткнувшись носом в газету:
— Стой!.. Еще одна женщина, изрезанная в куски…
Барыня ничего не ответила. Прямая, точно одеревенелая, в своем черном шелковом платье, с нахмуренным лбом, с жестким взглядом, она о чем то упорно думает… О чем?..
Это может из-за меня барыня злится на барина.