26-го сентября.
Уже неделю я не писала ни строки в дневнике… С наступлением вечера я чувствую себя изнуренной, разбитой, без сил… Я думаю только о том, как бы лечь и заснуть… Заснуть!.. Если бы я могла заснуть навсегда!..
Ах! что за жизнь в этом доме, Боже мой! Невозможно даже себе представить.
Из-за каждого пустяка барыня заставляет вас подыматься и спускаться в оба проклятые этажа… Положительно некогда присесть в бельевой и перевести дух… Дринь!.. Дринь!. Дринь!.. Вскакивай и беги… Все равно, если и нездорова… Дринь!.. Дринь!.. Дринь!.. У меня, в известные моменты, такие боли в животе, что кажется разрывают на части, и я почти готова кричать… Дринь!.. Дринь!.. Дринь!.. Никакого внимания… Болеть не полагается. — страдать не имеешь права… Болеть — это привилегия господ… Мы же должны быть постоянно на ногах и бежать как на пожар, рискуя сломать себе шею… Дринь!.. Дринь!.. Дринь!.. И если не тотчас являешься на звонок, то следуют упреки, раздражение, сцены…
— Ну?.. Чем вы там заняты?.. Или вы не слышите?.. Может, вы глухи?.. Уже три часа вам звонят… Это, наконец, возмутительно!..
Чаще всего происходит следующее.
Дринь!.. Дринь!.. Дринь!..
Пожалуйте… Вы подскакиваете на стуле, точно от толчка пружины…
— Принесите мне иглу.
Я иду за иголкой.
— Хорошо!.. Принесите мне нитки…
Я иду за нитками.
— Хорошо!.. Принесите мне пуговицу…
Я иду за пуговицей…
— Что это за пуговица?.. Мне вовсе не такую нужно… Вы ничего не понимаете… Белые пуговицы № 4… И скорее поворачивайтесь!..
И я иду за белой пуговицей № 4… Можете себе представить, как я ругаю, как я проклинаю барыню про себя?.. Покамест я путешествую, барыня уже переменила намерение… Теперь ей уже нужно другое, — ей уже ничего больше не нужно.
— Нет, отнесите иглу и пуговицы, мне некогда…
У меня ноют бока; колени почти одеревенели, совсем нет сил. Барыня, наконец, удовлетворена… И подумать, что существует общество даже для защиты животных…
Вечером, делая обход, она бушует в бельевой:
— Как?.. вы ничего не сделали… На что у вас уходят целые дни?.. Я не могу вам платить жалованье за то, что вы с утра до вечера прогуливаетесь…
— Но барыня меня все время отрывали…
— Я вас отрывала?.. Прежде всего я вам запрещаю мне отвечать… Я не желаю никаких возражений, слышите?.. Я знаю, что говорю.
Следует хлопанье дверьми, воркотня, которая не прекращается до вечера… В коридорах, в кухне, в саду целыми часами звенит ее пронзительный голос… Ах, что это за несносное существо!..
В сущности, не знаешь, с какой стороны к ней подойти… Что у ней такое внутри, почему она всегда так раздражена? И посадила бы же я ее в лужу, если бы была уверена, что найду сию минуту место.
На днях я страдала больше обыкновенного… Я чувствовала такую острую боль, точно внутренности моего тела раздирали зубами и когтями зверя… Вставая утром, я лишилась чувств от потери крови… Как у меня хватило сил держаться на ногах, ходить, работать?.. Не знаю… Моментами, идя по лестнице, я принуждена была останавливаться, цепляться за перила, чтобы перевести дух и не грохнуться… Я вся позеленела; на висках выступил пот, взмокли волосы… Просто хоть кричи… Но я терпелива к боли, и из гордости никогда не жалуюсь господам… Барыня повстречалась со мной в тот момент, когда я думала, что упаду. Все перед глазами у меня вертелось, — перила, ступеньки, стены.
— Что с вами? — спрашивает она сурово.
— Ничего.
И я пытаюсь выпрямиться.
— Если ничего, — возражает барыня, — к чему эти ломанья? Я не люблю видеть похоронные физиономии… Прислуге это не годится…
Несмотря на боль, я бы с удовольствием дала ей пощечину…
Среди всех этих издевательств я часто вспоминаю прежние места… Больше всего я жалею о том, что ушла с улицы Линкольн. Я была там второй горничной и, собственно, дела у меня никакого не было. Весь день мы проводили в бельевой, великолепной комнате, устланной красным ковром и заставленной шкафами красного дерева с золочеными замками. Хохотали, болтали всякий вздор, читали, изображали приемы у барыни; все это под наблюдением англичанки, готовившей нам чай, — отличный чай, который барыня выписывала из Англии для утреннего завтрака… Иногда метрдотель приносил нам от стола пироги, икру, ветчину, пропасть хороших вещей…
Помню, как-то меня заставили надеть очень шикарный костюм барина — Коко, как мы его называли между собой… Конечно пошли всевозможные игры; мы даже зашли в шутках довольно далеко; и я была так уморительна в мужском платье, и так много и без удержу хохотала, что панталоны Коко пострадали… Да, это было место!..
Я начинаю понимать барина… Можно сказать, что это добрый сострадательный человек, потому что, если бы у него не было этих качеств, он был бы совсем дрянцо… Страсть совершать дела милосердия заставляет его совершать иногда довольно некрасивые поступки. Его благие порывы влекут за собой самые гибельные последствия… Нужно сказать, что его доброта приводит к порядочным мерзостям, в роде следующей:
Прошлый понедельник дряхлый старикашка, отец Пантуа, принес шиповник, который барин заказал, конечно, тайком от барыни… Дело было к вечеру… Я спустилась за горячей водой, для маленькой постирушки. Барыня еще не возвращалась из города и я болтала на кухне с Марианной, в момент, когда, барин возбужденный, веселый и оживленный, привел отца Пантуа… Он велел тотчас подать ему хлеба, сыру и сидра. И стал с ним болтать.
Вид старика, худого, истощенного, грязно одетого, возбудил во мне жалость… Панталоны — в лохмотьях; фуражка — грязный блин… Расстегнутая рубашка позволяла видеть голую грудь, сморщенную, потемневшую, как кусок старой кожи… Он ел с жадностью.
— Ну, что, отец Пантуа, — воскликнул барин, потирая руки… — Теперь дела лучше?..
Старик с набитым ртом благодарит:
— Вы очень добры, г-н Ланлэр… Видите ли, у меня с самого утра… с четырех часов как вышел… ничего не было во рту…
— Ну, ну, на здоровье, отец Пантуа… Кушайте, черт побери!..
— Вы очень хороший человек, г-н Ланлэр… Извините… — Старик резал себе огромные куски хлеба, которые медленно жевал беззубым ртом. Когда он немного насытился:
— А шиповник, — спрашивает барин, — хорош, а?
— Есть получше… есть похуже… так разных сортов, г-н Ланлэр… Черт! Трудно находить, да и вырывать не легко, попробуйте… К тому же г-н Порселз запретил брать из своего леса… Теперь нужно за ним ходить далеко, очень далеко… Сказать вам, что я был в лесу, который отсюда больше трех верст… Ей-Богу же, г-н Ланлэр…
Во время его речи, барин уселся на стол возле него… Смеясь и шутя, он стал хлопать его но плечам и восклицать:
— Пять верст!.. Отец Пантуа, вот как!.. И вечно вы здоровы, вечно молоды…
— Не совсем, г-н Ланлэр… Совсем даже…
— Рассказывайте!.. — настаивает барин… — Здоров, как старый турок… И всегда весел… Черт побери!.. Теперь такие, как вы, уж перевелись, отец Пантуа… Вы старинной породы, вы…
Старик покачал лысой головой, цвета старого дерева, и повторил:
— Совсем нет. Ноги слабнут, г-н Ланлэр… руки трясутся… А поясница… Ах, проклятая поясница!.. Совсем нет больше сил. А тут еще жена больная, не сходит с постели… И лекарства дьявольски дороги!.. Совсем нет радостей… никаких радостей… Если бы хотя не стариться? Потому что, видите ли, г-н Ланлэр… самое худшее… в деле…
Барин вздохнул, сделал неопределенный жест и затем философски резюмировал вопрос:
— Ну, да!.. Чего вы хотите, отец Пантуа?.. Такова жизнь… Не стоишь на месте… Уж так водится… Что правда, то правда!.. Нужно помириться… Вот именно!..
— Один конец, чего там!.. Разве неправда, скажите, г-н Ланлэр?..
— Ах! конечно!
И, секунду помолчав, меланхолически добавил:
— У всякого — своя печаль, отец Пантуа…
— Конечно…
Воцарилось молчание… Марианна рубила зелень… В саду спускались сумерки… Два высоких подсолнечника, видневшихся в раскрытую дверь, теряли очертания, покрывались тенью… Отец Пантуа продолжал есть… Стакан его стоял пустой… Барин наполнил его… и вдруг, спустившись с высот метафизики, спросил:
— А почем шиповник в этом году?
— Шиповник, г-н Ланлэр?.. В этом году шиповнику цена на круг двадцать два франка за сотню. Немножко дорого, я это знаю… Но меньше не могу… Клянусь святым Богом!.. Посудите сами…
Но здесь барин, как человек великодушный и презирающий денежные вопросы, прерывает старика, который собирается пуститься в оправдания:
— Хорошо, отец Пантуа… Решено… Разве я когда с вами торгуюсь? и я вам заплачу за шиповник не двадцать два франка, а двадцать пять…
— Ах! г-н Ланлэр, вы слишком добры…
— Нет, нет, я справедлив… Я стою за народ, за трудящихся… Черт возьми!
И стуча по столу, он стал надбавлять…
— И не двадцать пять франков… а тридцать! тридцать франков, вы слышите, отец Пантуа?..
Старикашка поднял на барина изумленный, благодарный взгляд и пролепетал:
— Слышу, слышу… Для вас одно удовольствие, г-н Ланлэр… Вы понимаете труд, умеете его ценить…
Барин прервал излияния…
— Я вам заплачу… подождите… Сегодня что? понедельник? я вам заплачу в воскресенье… Это вам подойдет?.. И тогда уж сразу захвачу и мое ружье… Решено?..
Лучи радости, сверкавшие в глазах отца Пантуа, потухли. Он перестал есть, смутился, взволновался…
— Если бы… начал он робко… если бы вы могли заплатить мне сегодня?.. Вы бы мне оказали большую милость, г-н Ланлэр… только двадцать два франка… уж простите…
— Вы шутите, отец Пантуа?.. — отвечал барин с твердой уверенностью… Конечно, я могу заплатить вам сейчас. Ах ты Господи!.. Я ведь это говорил нарочно… чтобы иметь предлог зайти к вам…
Он порылся в карманах панталон, ощупал пиджак и жилет, и прикидываясь изумленным, воскликнул:
— Скажите пожалуйста!.. Опять у меня нет при себе мелочи… Одни эти проклятые тысячефранковики…
И с деланным мрачным смехом:
— Держу пари, что у вас не найдется сдачи с тысячи франков, г-н Пантуа?
Видя барина смеющимся, отец Пантуа подумал, что ему тоже нужно смеяться, и бодрясь ответил:
— Ха!.. ха!.. ха!.. я даже никогда не видел этих проклятых тысячефранковиков!..
— Ну, так значит… до воскресенья!.. — закончил барин.
Он налил себе стакан сидра и стал чокаться со стариком… В это время барыня, которая неслышно вернулась, вихрем влетела в кухню…
Ах! ее взгляд… при виде барина, сидящего за столом и чокающегося с нищим!..
— Что это такое?.. — спросила она побелевшими губами.
Барин стал лепетать объяснения…
— Это шиповник… Знаешь, милочка, шиповник… Отец Пантуа принес кусты шиповника… У нас все зимой померзли…
— Я не заказывала шиповника… Нам никакого шиповника не нужно…
Это было сказано тоном, не допускающим возражений…
Затем она повернулась и вышла, хлопнув дверью, бормоча бранные слова… В своем возмущении, она не заметила моего присутствия…
Барин и злополучный поставщик шиповника поднялись…
В смущении они оглядывались на дверь, в которую вышла барыня… Потом взглянули друг на друга, не смея произнести ни слова… Барин первый нарушил тягостное молчание…
— Значит, до воскресенья, отец Пантуа…
— До воскресенья, г-н Ланлэр.
— Будьте здоровы, отец Пантуа…
— И вы тоже, г-н Ланлэр…
— А тридцать франков… Я от них не отказываюсь…
— Вы очень добры…
И старик, согнувшись и ковыляя, повернул в выходу и исчез во мраке сада…
Бедный барин!.. Должно быть, получил нагоняй…
А что касается отца Пантуа, если он когда-нибудь получит свои тридцать франков… то можно сказать, что он родился под счастливой звездой…
Я не на стороне барыни… Но я нахожу, что барин поступает неправильно, пускаясь в такие фамильярности с людьми низшего круга… Этого не следует…
Я знаю, что жизнь у него не веселая… И что он из нее выкручивается, как может… И не всегда это ему удается… Когда он возвращается с охоты грязный, мокрый, напевая, чтобы придать себе храбрости, барыня встречает его чрезвычайно сурово.
— Ах! Очень мило оставлять меня одну, на весь день…
— Но ведь ты знаешь, милочка…
— Замолчи…
Она пилит его целыми часами, нахмурив лоб, поджав губы… Он ходит за ней по пятам… Трепещет, бормочет извинения…
— Но, милочка, ты ведь знаешь…
— Оставь меня в покое… ты мне надоел…
На следующий день барин, понятно, никуда не выходит, а барыня кричит:
— Чего ты бродишь по дому, точно душа грешника?
— Но, милочка…
— Ты бы лучше сделал, если бы скрылся, отправился бы на охоту… куда-нибудь, к дьяволу!.. Ты меня раздражаешь… действуешь мне на нервы… убирайся!..
Так что он никогда не знает, что ему делать, уходить или оставаться, быть здесь или в другом месте!
Задача трудная, но так как барыня в обоих случаях ругается, то барин обыкновенно решает скрыться…
По крайней мере, он не будет ее слышать…
Ах! Поистине, он достоин сожаления!
Как-то утром, развешивая на заборе белье, я заметила в саду барина. Он занимался тем, что привязывал к палочкам георгины, прибитые ночным ветром к земле… Барин часто работает в саду, когда не выходит из дому до завтрака; по крайней мере, он делает вид, что чем то занят на грядках. Все-таки это его отвлекает от тоскливой атмосферы дома… По крайней мере, в эти моменты никто его не ругает… Без барыни он совсем другой. Физиономия проясняется, глаза начинают блестеть… берет верх его природная веселость. Говоря по правде, он совсем не противный…
Дома он почти со мной не говорит, и, занятый своими мыслями, не обращает на меня никакого внимания… Но на дворе он никогда не пропускает случая бросить мне ласковое слово, если уверен, что барыня его не подстерегает.
Если он не смеет со мной заговорить, то смотрит, и взгляд его красноречивее слов. Во всяком случае, меня забавляет всячески его дразнить… И хотя я не приняла относительно него никакого определенного решения, но кружу ему голову напропалую…
Проходя мимо него по аллее, где он работал, нагнувшись над своими георгинами, я сказала, не замедляя шага:
— О! Как барин сегодня работают!
— Ну да! — говорит он… — Эти проклятые георгины! Посмотрите!
Он пригласил меня минутку постоять…
— Ну как, Селестина?.. Надеюсь, вы здесь совсем обжились?..
Опять этот вопрос! Он совершенно не умеет завязать разговора!.. Чтобы сделать ему удовольствие, я отвечала с улыбкой:
— Конечно, барин, я теперь привыкла…
— В добрый час… Это хорошо… Это недурно…
Он внезапно поднялся, окинул меня нежным взглядом, повторяя: «это не плохо» и, вероятно, мысленно подыскивая в это время что-нибудь более остроумное… Вынул изо рта травинки, которыми подвязывал стебли, и, расставив ноги, упершись ладонями в бедра, посмотрел на меня до непристойности пристально и воскликнул:
— Держу пари, Селестина, что вы таки в Париже куролесили? Ну, сознайтесь, ведь куролесили!..
Я этого не ожидала… Мне страшно захотелось расхохотаться, но я целомудренно опустила глаза с рассерженным видом, и стараясь, как подобает, покраснеть, сказала тоном упрека:
— Ах, барин!..
— Ну что!.. — продолжал он… — Такая красавица, как вы… С такими глазами!.. Ах! Должно быть, таки вы куролесили!.. И тем лучше… Я сам, черт побери, за то, чтобы забавляться!.. Я сам стою за любовь, клянусь вам дьяволом!..
Барин чрезвычайно оживился… Я заметила самые явные признаки любовного возбуждения во всей его плотной мускулистой фигуре. Он весь пылал… Желание сверкало у него в зрачках… Я подумала, что нужно вылить на это пламя хороший ледяной душ, и сказала очень сухим и сдержанным тоном:
— Барин ошибаются… Барин думают, что имеют дело с таковской… Барин должны знать, что я честная девушка…
И чтобы показать, до какой степени я оскорблена, с достоинством прибавила:
— Стоит сейчас же идти к барыне жаловаться…
И сделала вид, что ухожу… Барин с живостью схватил меня за руку…
— Нет… Нет! — пролепетал он…
Как я могла все это сказать не прыснув; как могла задержать в горле грохотавший там хохот?
Право, сама не знаю….
Барин был невероятно смешон… Весь багровый, с раскрытым ртом, выражая всей своей фигурой страх и глупость… Молча стоял и чесал затылок…
Возле нас находилось старое грушевое дерево с пирамидой ветвей, изъеденных мхом и лишаями… На нем висело несколько груш на расстоянии руки… На верхушке соседнего каштана иронически стрекотала сорока… Притаившись за стволом букса, кошка ловила шмеля… Барину становилось все труднее и труднее молчать…
Наконец, после мучительных усилий, вызвавших на лице его судорожную гримасу, он спросил меня:
— Бы любите груши, Селестина…
— Да, сударь.
Я не сдавалась… И отвечала пренебрежительно высокомерным тоном.
Он поколебался несколько секунд из боязни быть настигнутым барыней… И вдруг, точно маленький воришка, сорвал с ветки грушу и подал мне…
Ах! с каким жалким видом!.. Колени его тряслись… руки дрожали…
— Держите, Селестина… спрячьте в фартук, вам ведь на кухне этого не дают, правда?..
— Нет, барин…
— Ну так… я вам дам еще… когда нибудь… потому что… потому что я хочу, чтобы вы были счастливы…
Искренность и горячность его желания, застенчивость, неловкие жесты, растерянные слова, сила мужчины, все это меня несколько растрогало…
Я слегка смягчила выражение моего лица, скрасила улыбкой жесткость взгляда, и сказала наполовину вкрадчиво, наполовину лукаво…
— О! Барин!.. Если бы барыня увидала?..
Он заволновался, но так как от дома нас отделял густой ряд каштанов, быстро оправился, и заметив во мне перемену, воскликнул уже смелее с непринужденным жестом:
— Ну что-ж… барыня?.. Так что-ж?.. Мне на барыню наплевать!.. Пусть она меня, наконец, оставит в покое… Достаточно… По уши надоела мне ваша барыня…
Я заговорила строго:
— Барин не правы… Барин не справедливы… Барыня очень милая женщина…
Он привскочил:
— Очень милая?.. Она?.. Милосердый Бог!.. Бы, значит, не знаете, что она сделала… Исковеркала мне всю жизнь… я больше не мужчина… я, черт знает, что… Мне здесь все в лицо смеются… И все из-за нее… из-за жены… Жена моя?.. это… это корова… Да, Селестина, корова… корова!..
Я стала читать ему наставления, кротко уговаривать его, лицемерно выхваляя энергию, распорядительность, все домашние добродетели барыни. При каждой моей фразе он все больше и больше раздражался…
— Нет… Нет!.. Корова… Корова!..
Все-таки, мне удалось его немного успокоить…
Бедный барин!.. Я играла с ним, как кошка с мышью… От одного моего взгляда он успокоился и стал лепетать:
— О! вы такая славная, вы… такая милая!.. Вы, должно-быть, такая добрая!.. А эта корова…
— Перестаньте, барин… перестаньте!..
Он снова повторял:
— Вы такая славная… А между тем, вы простая горничная…
На мгновение он приблизился ко мне, и очень тихо:
— Если бы вы захотели, Селестина?..
— Если бы я хотела… что?..
— Если бы вы захотели, знаете что?.. Вы ведь знаете?..
— Барин вероятно хочет, чтобы я с ним обманывала барыню?.. Чтобы я с барином?..
Он не понял выражения моего лица… и с выкаченными глазами и надувшимися на шее жилами, влажными, мокрыми губами, глухо произнес:
— Да, да!.. Ну да, да!..
— Барин думают, о чем говорят?
— Я думаю только об одном, Селестина…
Он был весь красный от прилива крови.
— Ах, барин опять начинают…
Он пытался схватить мои руки, привлечь меня к себе…
— Ну да, — бормотал он… — Я опять начну… я… начну… потому что… я без ума от вас, от тебя… Селестина… Потому что я только об этом и думаю… Не сплю ночи… Совсем болен… И не бойтесь меня… Не бойся меня… Я не подлец, я, я… не бойтесь ребенка… клянусь дьяволом! это… я вам обещаю!.. я, я… мы, мы…
— Еще одно слово, барин, и я иду к барыне… А если кто-нибудь вас увидит здесь, в таком виде?
Он моментально остановился, сконфуженный, пристыженный, не зная куда девать руки, глаза, всю свою особу… и стал смотреть мимо, на землю у своих ног, на старое грушевое дерево, на сад. Успокоившись, он развязал подвязанные им георгины, снова наклонился над ними и заговорил с бесконечной печалью, умоляя:
— Сейчас, Селестина… я вам сказал… Я вам сказал так же, как сказал бы все… Все, что придет в голову… я старая скотина… не стоит на меня сердиться… в особенности, не стоит об этом говорить барыне… В самом деле, если бы кто увидал нас в саду…
Я бросилась бежать, чтобы не расхохотаться.
Да, мне хотелось расхохотаться. И в то же время в моем сердце пробуждалось какое-то чувство — как бы это сказать? — похожее на материнское… Конечно, барин не настолько мне нравится, чтобы решиться… Но, в конце концов, одним больше, одним меньше?..
Я бы могла подарить ему минуты счастья, которых он лишен, и сама была бы счастлива, потому что дарить блаженство другим может лучше, чем получать его самой… К тому же это было бы забавно… по отношению к барыне… Ну, поживем — увидим.
Барин весь день не выходил… Он покончил со своими георгинами и после завтрака не выходил из сарая, где в продолжение четырех часов с остервенением рубил дрова… Из бельевой я слушала, с некоторой гордостью, доносившийся до меня стук топора…
Вчера барин и барыня провели почти весь день в Лувье… Барин виделся со своим поверенным, барыня со своей портнихой… Что это за портниха!..
Я воспользовалась этим моментом передышки, чтобы отдать визит Розе, которую я не видала с того злополучного воскресения… И имела удовольствие познакомиться с капитаном Можером… Чучело, каких мало, скажу вам. Представьте себе голову карпа с длинной седоватой бородой и усами… Сухой, нервный, подвижной, он ни секунды не сидит на месте, все время работает, то в саду, то в маленькой комнате, где столярничает, напевая походные песенки, и подражая сигнальному рожку…
Сад очень хорош; он разделен на квадратные клумбы, где растут редкие цветы, которые теперь можно встретить лишь в старинных усадьбах или у очень старых священников…
Когда я пришла, Роза, комфортабельно усевшись в тени акаций перед садовым столом, на котором стояла корзинка с ее работой, чинила чулки, а капитан, в старой полицейской фуражке, нагнувшись поправлял поливальную кишку, которая накануне испортилась.
Меня встретили очень любезно, и Роза тотчас приказала мальчугану, половшему грядку королевских маргариток, принести бутылку ореховки и стаканы.
После первых взаимных приветствий последовал разговор.
— Ну как, — спросил меня капитан, — он еще не лопнул, ваш Ланлэр? Ах! Вы можете похвалиться местом у таких негодяев… Жалею вас от души, моя милая барышня.
Он объяснил мне, что когда-то барин и он были добрыми соседями, неразлучными друзьями. Спор, возникший из-за Розы, сделал их смертельными врагами. Барин упрекнул капитана за то, что он роняет свое достоинство, позволяя служанке садиться с ним за стол.
При этом рассказе, капитан обратился к моему посредничеству.
— За стол!.. Скажите! А если я ее приглашу к себе в постель?.. Скажите… Разве я на это не имею права?.. Это его касается?..
— Понятно нет, г-н капитан…
Роза стыдливо вздохнула:
— Одинокий мужчина… Что вы хотите?.. вполне естественно.
После этого пресловутого спора, чуть не окончившегося кулаками, прежние друзья проводили все время в придумывании друг другу пакостей и тяжб… Дико возненавидели друг друга…
— Я, — объявил капитан — собираю все камни в саду и швыряю их через забор в сад Ланлэру. Тем хуже, если они попадают на его колпаки и рамы в парнике… Или, впрочем, тем лучше… Ах! Скотина!.. Впрочем, вы увидите…
Увидав на дорожке сада камень, он бросился его поднять, затем осторожно подкрался к забору, и изо всей силы запустил камень в наш сад. Послышался звон разбитого стекла. Затем он с торжеством вернулся к нам и, волнуясь и весь трясясь от смеха, закричал нараспев:
— Еще одно стекло разбито…
Роза бросила на него материнский взгляд и обратилась ко мне с умилением:
— Ну, не ребенок ли!.. Как он для своего возраста молод!..
После того как мы выпили по стаканчику ореховки, капитан Можер пожелал показать мне все редкости сада… Роза извинилась, что не может нас сопровождать, вследствие своей астмы, и посоветовала нам не задерживаться долго…
— Впрочем, — прибавила она шутливо, — я буду за вами наблюдать….
Капитан повел меня по аллеям мимо лужаек, окаймленных буксами, и цветочных клумб. Он называл мне самые лучшие цветы, прибавляя при этом каждый раз, что таких цветов нет у этого скота Ланлэра… Вдруг он сорвал маленький, хорошенький цветок, апельсинного цвета, и тихонько, вертя стебелек между пальцами, спросил меня: Вы это кушали?
Я была так изумлена этим нелепым вопросом, что не могла сразу ответить. Капитан заявил:
— Я пробовал… Замечательно вкусно… Я ем здесь все цветы… Попадаются очень вкусные и неважные… Есть и такие, что ничего не стоят… Впрочем, надо вам сказать, что я ем все…
Он прищурил глаза, щелкнул языком, ударил себя по животу, и повторил еще громче и решительнее:
— Я ем все… Ем все, да!..
По тому виду, с каким капитан объявил об этом странном занятии, я заключила, что это был вероятно его конек… Мне захотелось, ради шутки, польстить ему…
— И вы правы, г-н капитан…
— Конечно… — ответил он не без гордости… — И я не только ем растения, но также и животных… Животных, которых никто не ест… Которых даже не знают… Я ем все…
Мы продолжали нашу прогулку по узеньким аллеям, среди цветущих клумб, где качались голубые, желтые, красные чашечки… И при виде цветов, мне казалось, что живот капитана подпрыгивает от радости… Он облизывал потрескавшиеся губы мокрым языком…
И продолжал:
— Я вам сознаюсь… Нет такого насекомого, птицы, червяка, которых бы я не пробовал есть. Мне случалось есть хорьков и змей, крыс, кузнечиков, лягушек… Я ел все… И это здесь всем известно… Когда находят животное, живое или мертвое, то говорят: «нужно показать капитану Можеру», приносят мне… и я его съедаю… В особенности зимою, в холода, попадается много неизвестных птиц… которые прилетают из Америки… или может еще откуда… Мне их приносят и я их ем… Держу пари, что на всем свете не найдется человека, который бы на своем веку съел столько вещей, как я… Я ем все…
Окончив прогулку, мы вернулись к акациям. Я уже собиралась прощаться, когда капитан воскликнул:
— Ах!.. Я вам покажу что-то очень интересное, чего вы наверное никогда-не видали.
И закричал зычным голосом:
— Клебер!.. Клебер!..
Между этими восклицаниями он вставил:
— Клебер, это мой хорек, феномен…
И снова позвал:
— Клебер!.. Клебер!..
Тогда на ветке над нами, среди зеленых и золотящихся листьев, показалась розовая мордочка и два маленьких, черненьких глазка, очень живых и подвижных…
— Ах!.. Я так и знал, что он здесь… Ну-ка сюда, Клебер!.. Пст!..
Зверек полез по ветке, спрыгнул на ствол и осторожно слез, цепляясь когтями за кору. Его тело, покрытое белой шерстью с рыжими пятнами, грациозно извивалось, точно тело змеи…
Сойдя на землю, он двумя прыжками очутился на коленях капитана, который радостно принялся его ласкать…
— Ах!.. Милый Клебер!.. Ах!.. Прелестный мой маленький Клебер!..
И обращаясь ко мне;
— Вы когда-нибудь видели такого ручного хорька?.. Ходит за мной по саду, повсюду, точно собачонка… Стоит мне только позвать… и он уже здесь, тотчас вертит хвостом, подымает мордочку… Он ест с нами, спит с нами… Даю вам слово, что люблю этого маленького зверька, как человека… Слушайте, мадемуазель Селестина, я бы за него не взял трехсот франков… Я бы не отдал его за тысячу франков… За две тысячи… Пст — Клебер…
Зверек поднял голову и посмотрел на хозяина: потом вскарабкался на него, влез на плечи, и после тысячи игривостей и ласк, обернулся вокруг шеи капитана, точно фуляр… Роза молчала… Она казалась раздраженной.
Вдруг адская мысль сверкнула у меня в мозгу:
— Держу пари, — воскликнула я, — держу пари, что вы не съедите вашего хорька…
Капитан посмотрел на меня с глубоким изумлением, затем с бесконечной грустью… Глаза его сделались совершенно круглыми, губы дрожали.
— Клебер, — пробормотал он… — Съесть Клебера?
По видимому перед ним, который ел все, еще никогда не поднимался этот вопрос… Перед ним словно открывался новый мир, который тоже можно было съесть.
— Держу пари, — беспощадно повторила я, — что вы не съедите вашего хорька?..
Капитан поднялся со своей скамьи растерянный, взволнованный, потрясенный… В нем было заметно страшное возбуждение…
— Повторите-ка еще!.. — пролепетал он.
И я повторила третий раз, настойчиво отделяя каждое слово:
— Держу пари, что вы не съедите вашего хорька!..
— Я не съем моего хорька?.. Вы говорите, что я не съем его?.. Да, вы это говорите?.. Ну хорошо, вы увидите… Говорю вам, я ем все…
Он схватил хорька. Одним резким ударом, как ломают хлеб, он переломил несчастному зверьку ребра, и бросив его, умершего без одной судороги, без одного движения, на дорожку, закричал Розе:
— Ты мне приготовишь из него вечером фрикасе!..
И жестикулируя, точно помешанный, скрылся в дом… Несколько минут я ощущала невероятное отвращение. Ошеломленная своим гнусным поступком, я поднялась, чтобы уйти, вся бледная… Роза проводила меня… Она смеялась:
— Я не сержусь на то, что случилось, — сообщила она мне… — Он слишком любил своего хорька… а я не хочу, чтобы он кого-нибудь любил… Я и то нахожу, что он слишком любит свои цветы…
И прибавила после паузы:
— К слову сказать, он вам этого никогда не простит. Это человек, которого не следует раздражать… Еще бы… бывший военный!..
Через несколько шагов:
— Послушайте, милочка… на ваш счет уже начинают чесать языки. Говорят, что вас недавно видели в саду с г-м Ланлэром, это очень неосторожно, поверьте мне. Он вас наградит, если уже не… Во всяком случае обратите внимание… Помните, что с этим человеком… с одного раза… хлоп!.. ребеночек…
И запирая за мной калитку:
— Итак… до свидания! Нужно идти готовить фрикасе…
Весь остальной день мне чудился труп злосчастного хорька на дорожке сада…
Вечером, за обедом, когда подали десерт, барыня сказала мне очень сурово:
— Если вы любите сливы, вы должны у меня просить… Я могу вам дать сама… но я запрещаю брать тайком…
Я отвечала:
— Я не воровка, барыня… и слив не люблю.
Барыня настаивала:
— Говорю вам, что вы взяли сливы…
Я возразила:
— Если барыня считают меня воровкой, пусть дадут мне расчет.
Барыня вырвала у меня из рук тарелку со сливами.
— Барин съел утром пять… было тридцать две… а теперь только двадцать пять… значит, вы стащили две… чтобы этого больше не было!..
Это была правда… я съела две… Она их сосчитала…
Нет!.. Еще никогда в жизни!..