25-ое октября.
Кто меня интригует, так это Жозеф. Он ведет себя положительно загадочно, и я не знаю, что скрывается в его молчаливой, неистовой душе. Но наверное, там происходит что-то из ряда вон выходящее. Порой его взгляд так тягостно выносить, что меня положительно смущает его наглая пристальность. У него привычка ступать тихо и крадучись, и это наводит на меня страх. Точно у него к ногам привязано ядро или воспоминание о нем… Не был ли он на каторге или в монастыре?.. Может быть и то и другое… Меня еще пугает его спина и шея, могучая, толстая, загорелая, как старая кожа, испещренная сухожилиями, натягивающимися, как канаты. Я заметила у него на затылке связку мускулов, чрезмерно выпуклых, как бывает у волков и хищных, диких животных… За исключением его увлечения антисемитизмом, свидетельствующем о темпераменте и кровожадности Жозефа, он относится ко всему остальному очень сдержанно. Даже почти невозможно узнать его мыслей; в нем отсутствуют хвастовство и другие профессиональные низости, по которым можно узнать прирожденного лакея; никогда не услышишь от него ни одной жалобы, ни одного ругательства на счет хозяев. По-видимому, он их уважает, но без подобострастия, и предан им чистосердечно. Никогда не ворчит на работу, даже на самую тяжелую. Он на все мастер; все умеет делать, даже самые сложные разнообразные дела, совсем не относящиеся к его ремеслу. Он относится к Приёре, точно к своей собственности; оберегает его, ревниво стережет, защищает и гоняет оттуда нищих, бродяг, праздношатающихся; его боятся, точно цепной собаки. Он представляет тип прежнего слуги, дореволюционного периода. О нем говорят в местечке: «Другого такого не найти… Золото!» Мне известно, что его стараются переманить от Ланлэров. Из Лувье, из Эльбёфа, из Руана он получает самые выгодные предложения… Он от всего отказывается, и не хвастает этим… Честное слово, нет… Он служит здесь уже пятнадцать лет и считает дом своим. И останется, покуда захочет… Барыня, которая при всей ее подозрительности, ко всему относится с такой злобой, к нему питает слепое доверие. Она, которая никому не верит, верит Жозефу, верит в честность Жозефа, в его преданность.
— Золото!.. он для нас готов в огонь, — говорит она.
И несмотря на свою скупость, награждает его мелкими подачками и подарками.
А я все-таки боюсь этого человека. Он внушает мне страх и в то же время страшно интересует. Мне случалось подмечать ужасное выражение в тусклой глубине его глаз. С тех пор, как он меня интересует, он уже не кажется мне таким, каким я его считала вначале, при моем поступлении в дом, — грубым тупым увальнем. Нужно было приглядеться к нему повнимательнее. Теперь я считаю его страшно умным, пройдохой — больше чем умным, и хуже — чем пройдохой… Я не знаю, как определить его… И потом, — привычка это, что ли, видеть его каждый день, — но я уже не нахожу его ни старым, ни безобразным… Привычка, ведь, набрасывает на вещи точно легкий туман. Постепенно кончается тем, что сглаживаются черты лица, затеняются уродливости; и выходит, что горбун, которого видишь ежедневно, через некоторое время уже не кажется горбатым… Впрочем, здесь что-то другое; это то, что я открываю в Жозефе нового, захватывающего, что меня волнует. Для женщины красота заключается ведь ни в правильных чертах, ни в чистоте линий… Это что-то неуловимое, неопределенное… какое то тайное и — да простит меня читатель — половое сродство, неодолимое, мощное, опьяняющее; многие женщины подпадают под его власть, помимо своей воли, сами того не замечая… Ну, так вот Жозеф возбуждает во мне это влечение… Недавно я любовалась им, как он поднимал бочонок с вином… Он играл им, как ребенок играет резиновым мячиком… Его атлетическая сила, ловкость, мощная игра плеч, — все это навело меня на мысли… Странное, нездоровое любопытство, смесь страха и симпатии, которые возбуждают во мне его подозрительные поступки, сомкнутые губы, этот многозначительный взгляд, все это еще увеличивает его мускульная сила, его бычачье сложение… Словом, я чувствую, что между Жозефом и мной существует тайная, моральная и физическая связь, которая с каждым днем крепнет…
Из окна комнаты, где я работаю, я часто наблюдаю его в саду… Он работает, склонившись лицом почти к самой земле, или стоя на коленках у шпалерника… Внезапно он пропадает… точно обращается в дым… Только что наклонял голову… и вдруг уже нет… Проваливается ли он сквозь землю?.. Уходит через стены?.. Мне приходится иногда сходить в сад, чтобы передать ему приказание барыни… Я его не нахожу нигде и начинаю звать:
— Жозеф!.. Жозеф!.. где вы?
Ответа нет… Снова кричу…
— Жозеф!.. Жозеф!.. где вы?
Вдруг, Жозеф неслышно вырастает из-за дерева, или из-за грядки овощей, прямо перед моим носом… И стоит предо мной, среди бела дня, с своим суровым, упрямым лицом, с своими прямыми волосами, и расстегнутой рубахой на волосатой груди…
Откуда он явился?.. Откуда вышел?.. Откуда свалился?..
— Ах! Жозеф, как вы меня напугали…
И на губах его и в глазах блуждает ужасная улыбка, напоминающая сверкающее лезвие ножа… Я положительно начинаю думать, что этот человек — дьявол…
Изнасилование маленькой Клары все еще служит предметом разговоров и возбуждает местное любопытство… Местные и столичные газеты, которые пишут об этом, раскупаются нарасхват. «Libre Parole» безапелляционно обвиняет всех «жидов», и уверяет, что это «ритуальное убийство»…
Приехали на следствие судебные чины. Произвели дознание; перетаскали массу народу… Никто ничего не знает… Обвинение, пущенное Розой, встречено повсюду недоверчиво… Все только пожимают плечами… Вчера жандармы задержали несчастного газетчика, который впрочем доказал, что его даже не было в местечке, в момент преступления. Отец, которого обвинила публичная молва, оправдался… К тому же о нем самые лучшие мнения… Итак, нигде никакого признака, который мог навести правосудие на след преступника. Говорят, что судьи изумляются преступлению и его дьявольски ловкому выполнению; без сомнения, здесь видна рука профессионала… по всей вероятности это парижанин… Говорят также, что прокурор ведет дело небрежно, только для проформы. Убийство бедной девочки очевидно не очень-то его воодушевляет… Все данные говорят за то, что ничего не найдут, и что дело канет в Лету, подобно многим другим…
Я бы не удивилась, если бы барыня заподозрила своего мужа… Это конечно забавно, но она знает его лучше всех. Она ведет себя очень странно, со времени обнаружения преступления. Бросает на барина не совсем обыкновенные взгляды… Я заметила, что за столом, каждый раз, когда звонят, она слегка вздрагивает.
Сегодня после завтрака, когда барин изъявлял намерение выйти, она этому воспротивилась.
— Ты можешь отлично остаться здесь… что у тебя за надобность постоянно шляться?
И даже сама гуляла с барином больше часа по саду. Понятно, барин ничего не замечает; от этого ведь он не теряет ни куска мяса, ни щепотки табаку… что за олух!
Мне бы очень хотелось знать, о чем они говорят, когда остаются вдвоем… Вчера вечером, около получасу я подслушивала у двери салона… Барин шуршал газетой. Барыня сидела за своим письменным столиком и писала счета.
— Сколько я тебе вчера выдала? — спрашивает барыня.
— Два франка… — отвечает барин…
— Ты в этом уверен?
— Ну-да, милочка…
— Ну вот, у меня не хватает тридцати восьми су…
— Я их не брал…
— Ну конечно… это кошка…
Ни о чем другом они не говорят…
На кухне, Жозеф не любит разговоров о маленькой Кларе… Если Марианна или я заговорим об этом, он тотчас меняет разговор или не принимает в нем участия… Ему это надоело… Я не знаю, откуда у меня явилась мысль — и она все укрепляется в моем сознании, — что преступление совершил Жозеф. У меня нет доказательств, признаков, которые давали бы основания… Никаких доказательств, кроме его глаз, никаких оснований, кроме крика изумления, вырвавшегося у него, когда вернувшись от бакалейщицы, я неожиданно назвала имя маленькой Клары, изнасилованной и убитой… А между тем, это инстинктивное подозрение разрослось в моем уме, — стало возможностью, почти уверенностью. Конечно, я может ошибаюсь. Я стараюсь убедить себя, что Жозеф «золото»… Я говорю себе, что мое воображение доходит до сумасшедших пределов, под влиянием моей романтической развращенности… Но чтобы я ни делала, это впечатление наперекор мне самой растет, не оставляет меня ни на секунду, принимает беспокойную форму навязчивой идеи… И у меня является неодолимое желание спросить Жозефа:
— Слушайте, Жозеф, это не вы изнасиловали маленькую Клару в лесу?.. не вы ли, старая свинья?
Преступление было совершено в субботу, я припоминаю, что Жозеф около того же числа, отправлялся за вереском в Районский лес; весь день он провел в отсутствии, и вернулся в Приерё со своим грузом только поздно вечером… В этом я убеждена… И — странное совпадение, — я припоминаю, что в этот вечер он был более чем всегда взволнован, возбужден… Тогда я не обратила внимания… Да и к чему было?.. Теперь же эти подробности отчетливо встают в моей памяти… Но в ту ли именно субботу Жозеф ходил в Районский лес?.. Я тщетно стараюсь припомнить день его отсутствия… И потом, действительно ли у него были эти взволнованные движения, виновные взгляды, которые я ему приписываю?.. Не сама ли я внушаю себе необычную странность этих взглядов и жестов, во чтобы то ни стало желаю уверить себя, что это Жозеф — золото — совершил преступление?.. Меня раздражает и в то же время укрепляет в моих подозрениях то, что я не могу точно представить себе драму в лесу… Если бы еще судебное следствие обнаружило свежие следы колес на траве и листьях, в окрестности?.. Но нет… Следствие не обнаружило ничего подобного… Оно установило убийство и изнасилование девочки, — вот и все… Ну, а это именно меня и взвинчивает… Эта ловкость преступника, не оставившего ни малейшего следа преступления, это дьявольское исчезновение, я чувствую, я вижу здесь участие Жозефа… В волнении я решаюсь вдруг, среди молчания, задать ему вопрос:
— Жозеф, в какой день вы ходили за вереском в Районский лес?.. Вы не помните?..
Спокойно, не спеша, Жозеф выпускает из рук газету, которую читает… Он, кажется, застраховал себя от всяких неожиданностей…
— Зачем это?.. — говорит он.
— Чтобы знать…
Жозеф устремляет на меня тяжелый пронизывающий взгляд… Потом он непритворно делает вид, что возобновляет в памяти забытые впечатления. И отвечает:
— Ей Богу!.. точно не помню… Думаю, что в субботу…
— В ту субботу, когда нашли труп маленькой Клары в лесу?.. — продолжаю я, стараясь придать вопросу заносчивый характер.
Жозеф не подымает на меня глаз. Взгляд его делается таким пронзительным, таким ужасным, что, несмотря на мою обычную смелость, я вынуждена отвернуться…
— Возможно… — говорит он… — Ей Богу!.. Пожалуй, это и было в ту субботу…
И прибавляет:
— Ах! проклятые бабы!.. лучше бы вы думали о чем другом. Если-б вы читали газету… знали бы по крайней мере, что снова перебили жидов в Алжире… Это все-таки серьезная вещь…
Если бы не его взгляд, он держит себя спокойно, естественно, почти добродушно… Движения свободны; голос больше не дрожит.
Я молчу… А Жозеф снова берет газету, брошенную им на стол и принимается читать самым спокойным образом…
Я начинаю думать… Я стараюсь найти в поведении Жозефа, с тех пор как я здесь, черты действительной жестокости… Его ненависть к жидам, постоянные угрозы их казнить, убить, поджечь, все это может только хвастовство… в политике… Я ищу чего-нибудь более определенного, более обоснованного, в чем обнаружился бы преступный темперамент Жозефа. И не нахожу ничего, кроме расплывчатых впечатлений, предположений, которым страх и желание, чтобы это была действительность, придают значение и серьезность, которых без сомнения у них нет… Желание или страх? Не знаю, которое из этих двух чувств во мне сильнее.
Есть однако… один факт… действительный, ужасный… факт, открывающий многое… На этот раз я не выдумываю… не преувеличиваю… не вижу во сне… Он достаточно говорит сам за себя… На обязанности Жозефа лежит убивать цыплят, кроликов, уток. Он умерщвляет уток, по старинному, нормандскому обычаю, вонзая им в голову булавку… Он мог бы убивать их сразу, не заставляя страдать. Но он любит продолжить мучения, изощряя способы пытки; ему нравится чувствовать трепетание их тела и биение сердца под рукой; нравится наблюдать, считать минуты их страданий, предсмертные судороги, смерть… Раз я присутствовала при смерти утки, убитой Жозефом… Он держал ее, зажав между коленями. Одной рукой сжимал ей горло, другой вонзали булавку в голову, и потом вертел, поворачивал иглу в черепе, медленным спокойным движением… точно молол кофе… и поворачивая иглу, приговаривал с дикой радостью:
— Пусть помучается… чем больше будет мучиться, тем будет вкуснее…
Животное высвободило из его колен крылья и хлопало ими… шея его вытягивалась, хотя Жозеф ее держал, судорожною спиралью… И видно было под перьями, как дрожало все тело… Тогда Жозеф бросил животное на ступеньки кухни, и упершись локтями в колени, и подперев голову, принялся наблюдать с омерзительным наслаждением скачки, судороги, безумное царапанье земли желтыми лапками…
— Перестаньте, Жозеф… — закричала я… — Прикончите ее сейчас же… Отвратительно заставлять животное так страдать…
А он отвечал:
— Меня это забавляет… я это люблю…
Я припоминаю этот случай, все его мрачные подробности, все сказанные при этом слова… И мне хочется… страшно хочется закричать Жозефу:
— Это вы изнасиловали маленькую Клару в лесу… Да… да… я теперь в этом убеждена… это вы, вы, вы, старая свинья…
Сомнения больше нет. Жозеф, должно быть, невероятная каналья… Но это мнение, которое я составила себе о нем вместо того, чтобы отдалить меня от него, вселить мне к нему отвращение, — наоборот, делает то, что я, если его не люблю, то страшно им интересуюсь. Это смешно, но я всегда чувствовала слабость к негодяям… В таких натурах есть что-то необыкновенное, зажигающее кровь… Особый опьяняющий запах, что-то пряное и властное, возбуждающее влечение… И как бы негодяи ни были бесстыдны, они все-таки в этом отношении уступают «честным» людям…
Мне не нравится в Жозефе, что у него репутация и, для того, кто не знает его взглядов, замашки честного человека… Мне бы больше нравилось, если бы он был просто негодяем чистой воды. Правда, что тогда исчез бы этот ореол таинственности, обаяние неизвестности, которые меня волнуют, беспокоят и влекут, да, влекут — к этому старому дьяволу…
Теперь я успокоилась, потому что убеждена, и ничто не может поколебать во мне теперь уверенности, что это он изнасиловал маленькую Клару в лесу.
С некоторых пор я замечаю, что произвожу серьезное впечатление на Жозефа. Его недоброжелательство ко мне исчезло; в его молчании уже не чувствуется ни неприязни, ни пренебрежения, а в возражениях часто слышатся нотки нежности. Во взглядах нет прежней враждебности — да, впрочем, и была ли она прежде? — и если они еще иногда бывают пронзительны, — это потому, что он все еще хочет меня получше узнать, испытать… Подобно большинству крестьян, он чрезвычайно недоверчив, боится довериться другим, постоянно думая, что его хотят с надуть»… У него, должно быть, много скрыто в душе, но он ревниво оберегает свои тайны под суровой холодной маской, как прячут сокровища в железные сундуки, с солидной обшивкой и серьезными замками. Несмотря на это, его недоверие ко мне уменьшается… Он, по своему, даже очень со мной любезен… Делает все, что только может, чтобы показать мне свою симпатию и понравиться. Берет на себя все мои тяжелые, грязные работы, и все это просто, без всякой слащавой галантерейности, без корыстных расчетов на благодарность с моей стороны, без всяких задних мыслей.
С своей стороны я присматриваю за его вещами, чиню его носки, панталоны, сорочки, и больше забочусь о его гардеробе, чем о гардеробе барыни. И он часто говорит мне с довольным видом.
— Это все хорошо, Селестина… Бы хорошая женщина… аккуратная женщина… Порядок это — деньги… И если к тому же женщина хороша собой, то лучше и желать нечего…
До сих пор нам удавалось говорить только урывками. Вечером, в кухне, при Марианне, разговор носит только общий характер… Мы не позволяем себе никакой интимности… А когда я его вижу одного, заставить его, говорить чрезвычайно трудно… Он уклоняется от длинных разговоров, вероятно боясь себя скомпрометировать. Два слова об этом, для слова о том… шутливых или ласковых… и все… Зато вместо уст, у него говорят глаза… Они шарят по мне… подступают близко и заглядывают глубоко в душу, переворачивают все внутри, до основания…
Вчера, в первый раз у нас был длинный разговор. Был вечер. Господа легли; Марианна ушла в свою комнату раньше обыкновенного. Я не была в расположении ни читать, ни писать, и одной быть не хотелось.
Все еще преследуемая образом маленькой Клары, я отправилась к Жозефу в седельную; он сидел перед деревянным некрашеным столиком, и при свете маленького фонаря, лущил зерна. Тут же находился его друг, пономарь, державший под мышками связки разноцветных брошюр. Большие вытаращенные глаза, плоский череп, сморщенная желтоватая кожа, придают ему сходство с жабой… Сходство еще увеличивается от неуклюжей прыгающей походки. Под столом спали две собаки, свернувшись в клубок, зарыв головы в шерсть.
— А! Это вы, Селестина? — сказал Жозеф.
Пономарь хотел спрятать брошюры… Жозеф его остановил.
— Можно говорить при барышне… Это разумная женщина…
Он отдавал ему приказание:
— Значит, понял, старик?.. В Базош… В Куртэн… Во Флёр-Сюр-Тилль… И чтобы завтра за день все раздать… И повторяю тебе… заходи повсюду… Во все дома… Даже к республиканцам… Они тебя, может, выставят за дверь… Не слушайся… Делай свое дело… Если доберешься хотя до одного из этих подлецов, и то хорошо… И потом помни, что за республиканца получишь сто су…
Пономарь кивал утвердительно головой. Забрав брошюры, он ушел, сопровождаемый до калитки Жозефом.
Вернувшись, он заметил мое любопытство, мой вопросительный взгляд…
— Да… — сказал он небрежно… Несколько песенок, картинок, антисемитских брошюр… Раздаем для пропаганды… Я тут вошел в сношения с господами священниками… Стараюсь для них, что-ж! Это входит в мои убеждения… И нужно сказать, что это хорошо оплачивается…
Он снова уселся за столик, где чистил зерна. Разбуженные собаки вертелись по комнате, ища себе более удобного места.
— Да… да… — повторил он… — Не дурно оплачивается… А? у них есть таки деньги, у господ священников.
И точно спохватившись, что чересчур много наговорил, прибавил:
— Я вам это говорю, Селестина… потому что считаю вас разумной женщиной… аккуратной женщиной… и полагаюсь на вас… Это между нами, не так ли?..
И помолчав, поблагодарил:
— Как хорошо, что вы сегодня сюда пришли… Очень мило с вашей стороны… Очень приятно…
Никогда я его еще не видала таким словоохотливым, таким любезным… Я нагнулась над столиком, совсем близ него, и перебирая отобранные зерна в тарелке, кокетливо отвечала:
— Да… Ведь вы сегодня ушли сейчас же после обеда. Некогда было даже поболтать… Хотите я вам помогу чистить зерна?
— Спасибо, Селестина… Я уже кончил…
Он почесал голову:
— Черт!.. — сказал он, зевая… — Мне нужно было бы заглянуть в парники… Проклятые мыши пожрут у меня весь салат… Да-ну, впрочем… мне нужно с вами поговорить, Селестина…
Жозеф встал, затворил полуотворенную дверь, и увлек меня в глубину комнаты. На мгновение мне стало страшно. Маленькая Клара, о которой я позабыла, представилась мне на траве в лесу, мертвенно-бледная, в крови… Но на этот раз, во взгляде Жозефа не было неприязни… скорее сквозила робость… Едва можно было различить лица в этой мрачной комнате, освещенной беспокойным, слепым светом фонаря. До этой минуты голос Жозефа дрожал. Теперь он сразу сделался серьезным и твердым.
— Я уже несколько дней хотел вам кое-что сообщить, Селестина… — начал он… — Ну вот, я чувствую к вам симпатию… Вы — хорошая женщина… Аккуратная женщина… Теперь поди, я вас узнал хорошо!..
Я сочла нужным лукаво и мило улыбнуться, и возразила:
— Признайтесь, вам таки это стоило времени… И почему вы были ко мне так неприязненно настроены?.. Никогда со мной не говорили… Постоянно задевали… Помните, какие вы мне делали сцены, когда я проходила по дорожкам, которые вы чистили?.. У, противный бука!
Жозеф принялся смеяться и пожимать плечами:
— Ну, понятно… Ах черт! Ведь сразу не узнаешь человека… Особенно женщин, черт их узнает!.. А вы еще из Парижа!.. Теперь-то я вас знаю…
— Если вы, Жозеф, меня так хорошо знаете, скажите мне, какая я…
Серьезно, поджав губы, он выговорил:
— Какая вы, Селестина?.. Вы — такая же, как я.
— Такая же, как вы, я?..
— О! конечно не с лица… Но внутри, в душе, вы и я — одно и то же… Да, да, я знаю, что говорю…
Опять наступило молчание. Он начал более мягким тоном:
— Я к вам чувствую симпатию, Селестина… и еще…
— Что еще?..
— У меня есть деньги… немного денег…
— А?..
— Да, немного денег… Черт! я думаю не служат сорок лет в хороших домах, без того, чтобы не скопить кой-чего… Правда?
— Понятно… — ответила я, все больше и больше изумляясь его словам и поведению… — А у вас много денег?
— О! немного… только…
— Сколько?.. покажите!..
Жозеф тихонько загоготал:
— Вы разве думаете, что они здесь?.. Они там, где приносят проценты…
— Все-таки, сколько же?..
Он прошептал:
— Может пятнадцать тысяч франков… может больше…
— Батюшки!.. Да вы таки скопили!
— О! может и меньше… неизвестно…
Внезапно обе собаки одним движением подняли головы, прыгнули к двери и начали лаять. Я сделала испуганное движение.
— Это ничего… — успокаивал Жозеф, давая каждой из них пинок ногой в бок… — Это идут люди по дороге… Слушайте, это Роза возвращается к себе, я узнаю ее шаги.
И действительно, через несколько секунд я услыхала по дороге тяжелые шаги, затем отдаленный стук запираемой калитки. Собаки умолкли. Я уселась на скамейку в углу комнаты. Жозеф ходил по комнате, засунув руки в карманы, задевая локтями за кожаные ремни, висевшие на стенах.
Мы молчали; я чувствовала себя страшно смущенной и жалела о своем приходе. Жозефа видимо мучило то, что он хотел мне сказать. Наконец, через несколько минут он решился:
— Мне нужно вам сообщить одну вещь, Селестина… Моя родина Шербург… Это бойкий город… Масса моряков, солдат… разного сброду, который любит повеселиться; торговля там идет отлично… Ну вот, я знаю, сейчас в Шербурге есть отличный случай… Дело идет о маленьком кафе, около пристани, на самом бойком месте… Сейчас солдаты много пьют… Все патриоты на улице… кричат, орут, выпивают… Как раз момент… Можно заработать сотни и тысячи, за это я ручаюсь… Только вот!.. Нужно туда посадить женщину… аккуратную женщину… хорошенькую… и которая не боялась бы шуток. Моряки, военные, любят пошутить, посмеяться… выпить… поухаживать за женским полом… На это денег не жалеют… Что вы об этом думаете, Селестина?..
— Я? — спросила я с изумлением…
— Ну да, об этом плане?.. Нравится вам?..
— Мне?..
Я не понимала, чего он добивался, и все больше и больше удивлялась. В смущении я не нашлась, что ответить. Он настаивал:
— Конечно, вы… Кто же, как не вы, может заведовать маленьким кафе? Вы — порядочная женщина, аккуратная… вы не из этих жеманниц, которые и шутки-то не понимают… вы, наконец, патриотка! И к тому же, вы хорошенькая, такая дуся… одними глазами сведете с ума весь гарнизон Шербурга… Да так и будет!.. С тех пор, как я вас знаю… знаю, на что вы способны, эта мысль у меня не выходит из головы…
— Ну, и что же?
— Что же! Можно и обвенчаться, коли охота есть…
— Значит, — закричала я, внезапно возмутившись… — вы хотите, чтобы я распутством помогла вам набивать карманы?..
Жозеф пожал плечами, и спокойно произнес:
— Я хочу, Селестина, чтобы все было по честному, по хорошему… Это, кажется, видно.
Затем подошел, взял меня за руки, сжал их так, что я застонала от боли, и прошептал:
— Я мечтаю о вас, Селестина, о вас в маленьком кафе… Вы во мне всю кровь зажгли…
И так как я, озадаченная этим признанием, оставалась безмолвной и смущенной, то продолжал:
— И еще… может, там и больше пятнадцати тысяч франков… может, даже больше восемнадцати тысяч… Неизвестно, сколько там набежало процентов… Да еще вещи есть… вещи… драгоценности… Слушайте, вы там будете жить царицей, в маленьком кафе…
Он сжал меня в мощных тисках своих объятий… И я почувствовала, как все его тело дрожит от сдерживаемого желания… Если бы он захотел, он мог меня взять, задушить, без малейшего сопротивления. И продолжал развивать мне свой план:
— Маленькое уютное кафе… чистенькое… новое, блестящее… А у конторки, за стеклом хорошенькая женщина, в эльзасском костюме, в шелковом корсаже… с широкими бархатными лентами… Идет, Селестина?.. Подумайте-ка… Мы еще об этом потолкуем на днях… потолкуем…
Я ничего не находила сказать… Ничего, ничего, ничего!.. Я была ошарашена этой новостью, которая мне и во сне не снилась… И в то же время я не чувствовала ненависти, отвращения к откровенному цинизму этого человека… Жозеф повторял теми же устами, которые целовали кровавые раны маленькой Клары, обнимая меня теми же руками, которые душили, стискивали, убивали ее в лесу.
— Мы еще потолкуем… я стар… я безобразен… возможно… Но чтобы устроить женщину, Селестина… запомните это хорошенько… я ни за чем не постою… Мы еще потолкуем…
Устроить женщину! Есть же такие несчастные! Что это — угроза?.. Или обещание?
Сегодня Жозеф по обыкновению молчалив… Можно подумать, что между нами вчера ничего не произошло… Уходит, приходит, работает… ест… читает газету… как всегда…. Я смотрю на него, и мне хочется его возненавидеть… хочется, чтобы он показался мне таким отвратительным, чтобы я навсегда от него отшатнулась… Но этого нет… Ах! как это все странно!.. Этот человек наводит на меня дрожь… но отвращения к нему я не чувствую… И это тем больше меня изумляет, потому что теперь я убеждена, что это он убил, изнасиловал маленькую Клару в лесу!..