28-ое октября.
Наконец я получила письмо от г. Жана, но письмо очень сухое. Судя но тону его, можно подумать, что между нами никогда ничего не было. Ни одного слова участия, ласки, ни одного намека на прошлое… Говорит только о себе… Если верить его словам, то выходит, что г. Жан сделался важной особой. Это чувствуется по тому пренебрежительно-покровительственному тону, который он берет с самого начала письма… В общем, он пишет мне только для того, чтобы пустить пыль в глаза… Я всегда знала, что он честолюбец — черт, ведь он такой красивый малый! — но теперь это дошло до геркулесовых столбов. Люди не умеют переносить ни успехов, ни славы…
Жан все еще служит первым лакеем у графини Фардэн, а эта графиня в данный момент, пожалуй, самая популярная женщина во Франции. Кроме того, что он лакей, Жан еще играет роль роялистского конспиратора и политического деятеля. Он заодно с Коппэ, Леметром, Борэпером: он конспирирует с генералом Мерсье, и все это, чтобы низвергнуть республику. Как-то раз он сопровождал Коппэ на собрание националистов. Красовался на эстраде, за спиной великого патриота, и в продолжение всего вечера держал на руке его пальто… Впрочем, он может похвалиться, что держал пальто всех современных великих патриотов. В конечном счете это ему конечно зачтется… В другой раз, при выходе с Дрейфусарского собрания, куда графиня послала его «побить морды космополитам», его отвели в участок за то, что он позволил себе «наплевать» на них, и кричал во все горло: «Смерть жидам! Да здравствует король! Да здравствует армия!» Графиня пригрозила запросом в Палату, и г. Жана тотчас выпустили… За этот доблестный подвиг барыня даже прибавила ему жалованье на двадцать франков в месяц. И г. Артур Мейер назвал его фамилию в «Gaulois»… Его имя также фигурирует наряду с суммой в сто франков в «Libre Parole», среди списка подписавшихся в пользу полковника Анри… Сам Коппэ внес его имя в список… Коппэ зачислил его также почетным членом Национальной Лиги… Великолепная Лига… Все лакеи хороших домов состоят ее членами… Есть также графы, маркизы, герцоги… Вчера генерал Мерсье завтракал у них и говорит Жану: «Ну, мой храбрый Жан?» Мой храбрый Жан!.. Жюль Грэн, написал в «Anti-juif» под названием: «Еще одна жертва каналий!» следующее: «Наш доблестный сотоварищ, антисемит г. Жан… и т. д…» Наконец, г. Форэн, который не выходит из дому, заставил Жана позировать для рисунка, долженствующего символизировать душу нации… Г. Форэн находить, что у Жана страшно характерная «морда»… Можно только удивляться — сколько он теперь получает приветствий от знаменитостей, какие подачки, знаки отличия; есть чему позавидовать!.. И если, как складываются дела, генерал Мерсье привлечет Жана в предстоящем процессе Зола, в качестве ложного свидетеля… а это выяснится на днях… то известность его полезет в гору. Ложные показания очень популярны в этом году в высшем обществе… Фигурировать в качестве ложного свидетеля, это значит, кроме быстрой и несомненной славы, еще все равно, что выиграть большой куш… Г. Жан отлично понимает, что таким образом с каждым днем растет его популярность в квартале Елисейских Полей… Идет ли он вечером в кафе, на улицу Франциска I, играть в кости, или гулять с графиниными собачками, все относятся с большим любопытством и уважением к нему… впрочем, тоже, и к собачкам… Так как его известность из квартала вероятно скоро распространится на всю Францию, то он подписался на «Argus de la Presse» — совершенно как и графиня. Он пришлет мне что-нибудь о себе похлеще. Это все, что он может для меня сделать; я должна понять, что теперь ему некогда мною заниматься… Потом видно будет… «когда мы будем у власти», прибавляет он небрежно… Все, что со мной случается, он приписывает мне самой… У меня никогда не было никакой системы в поведении… Никогда не было последовательности в мыслях… Я упускала самые лучшие места, никак их не использовав… Если бы голова у меня не была такая дурья, я бы тоже, может, была теперь запанибрата с генералом Мерсье, Коппэ, Дерулэдом… И быть может, несмотря на то, что я женщина, имя мое блистало бы на столбцах «Gaulois», что так выгодно для прислуги… И т. д., и т. д…
Я почти плакала, читая это письмо, и чувствуя, что г. Жан совершенно отошел от меня, и что мне нечего рассчитывать на него… ни на него, и ни на кого другого в свете!.. Он ни слова не говорит о той, которая заменила ему меня… Ах! я ее себе представляю; представляю их обоих в хорошо знакомой мне комнатке, целующимися, ласкающими друг друга… Бегают вдвоем, как когда-то мы с ним вместе, по публичным балам и театрам… Я представляю его себе, в светлом пальто, вернувшегося из города, растратившего деньги, говорящего ей, как он часто говорил мне: «одолжи мне свои драгоценности и часики, чтобы заложить!» Если только его новое положение политического деятеля и роялистского конспиратора не сделало его настолько честолюбивым, что он променял интриги людской на интриги в салонах? До этого он непременно дойдет…
Действительно ли я сама виновата во всем, что со мной случается? Может быть!.. И все-таки мне кажется, что какой-то рок, над которым я не властна, тяготел над всем моим существованием, не позволяя мне уживаться долее полугода на одном месте… Если меня не прогоняли господа, то я уходила сама, выведенная из терпения. Как это ни смешно и ни грустно… но я всегда «куда-то» стремилась, жила безумной надеждой на эти химерические «куда-то», которые я облекала ореолом поэзии, призрачным миражем «прекрасного далека»… Особенно после моего пребывания в Ульгате, подле несчастного г. Жоржа… во мне осталось какое-то беспокойное чувство… какое-то тоскливое стремление подняться до недосягаемых для меня мыслей и чувств… Мне кажется, что это чересчур внезапное, чересчур короткое знакомство с миром, которого лучше бы мне совсем не знать, не будучи в состоянии узнать его, как следует, — оказало на меня пагубное влияние… Ах! как обманчивы пути к неизвестному! Идешь, идешь, и все ни с места… Смотришь на этот туманный горизонт вдали… что-то розовое, голубое, светлое и ясное, как мечта… Хорошо должно быть там… Приближаешься… Ничего нет… песок, камни, унылые голые бугры… и ничего больше. А над песком, над камнями, над буграми, — серое небо, мрачное, мутное, небо, где день меркнет от печали, и свет от копоти… Ничего нет… Ничего такого, что влекло сюда… Впрочем, я и сама не знаю, чего мне надо, как и не знаю, что я такое из себя представляю… Прислуга — не есть нормальное, общественное существо… Это что-то нелепое, составленное из обрывков и кусочков, которые не могут ни соединиться, ни разорваться… Это даже что-то еще худшее, какой-то чудовищный человеческий ублюдок. Он уже не принадлежит народу, из которого вышел, ни тем более буржуазии среди которой живет и к которой льнет. Он утратил первобытную силу и широкую душу народа, от которого ушел. У буржуазии он позаимствовал все постыдные недостатки, наклонности, но не получил средств к их удовлетворению. Он получил от буржуазии также низкие чувства, гнусную трусливость, преступные аппетиты, но без внешних данных, а следовательно и без смягчений, которыми прикрываются богатые. Загрязнив себе душу, он постоянно вращается в этой «честной» среде, и от одного убийственного запаха этих гнилых клоак, он утратил твердость мысли, определенность собственного я. И блуждает несчастная душа среди всей этой массы лиц, точно призрак, и в удел ей достается одна грязь, одни страдания… Смеешься, правда, часто, но ведь смех этот вынужденный… он вызывается не радостью, не осуществлением надежд, — он искажен горькой гримасой негодования, жесткой судорогой сарказма… Ничего нет ужаснее и жальче этого смеха… от него сохнет и черствеет душа… Уж лучше, если бы я могла плакать… А впрочем, не знаю… И затем, — к черту все!.. Будь, что будет…
Ничего здесь не случается… никогда ничего… И я не могу с этим свыкнуться. Труднее всего выносить мне эту окаменелость, это однообразие… Хотелось бы уехать отсюда… Уехать?.. Но куда, как?.. Не знаю и остаюсь!..
Барыня нисколько не меняется: все такая же недоверчивая, педантичная, сухая… никогда ни одного порыва, ни одного непосредственного движения, ни одного проблеска веселья на окаменелом лице…
Барин ведет обычный образ жизни, и по некоторым данным я имею основание думать, что он мстит мне за мою суровость, хотя месть его не опасна… После завтрака, он одевает высокие сапоги, берет ружье и отправляется на охоту; в сумерки возвращается, разоблачается без моей помощи, и в девять часов ложится спать… Он все такой же увалень, комичный и безличный… Толстеет… Как могут богатые люди вести такую скупую жизнь?.. Иногда я спрашиваю себя относительно барина?.. На что бы он мне был нужен?.. Денег у него нет; удовольствия тоже вряд ли от него много… Разве только, что барыня не ревнива!..
Ужаснее всего в этом доме, это тишина… Я совершенно не могу к ней привыкнуть… И все же, несмотря на это, я привыкаю ходить на цыпочках, «летать по воздуху», как говорит Жозеф… Часто, среди мрачных стен этих темных коридоров, я кажусь сама себе каким-то призраком, привидением… Я задыхаюсь здесь… И все же живу!..
Единственное мое развлечение, это отправляться в воскресенье, после обедни, к г же Гуэн, содержательнице бакалейной лавки. Чувство гадливости отталкивает меня от нее, но скука пересиливает, и я иду…
Там, по крайней мере, встречаются, собирается народ… Сплетничают, гогочут, шумят, потягивая стаканчики смородинной… Все-таки какая-то иллюзия жизни… И время проходит… Прошлое воскресенье я не встретила там одной постоянной посетительницы с крысиной мордочкой и гноящимися глазами… Осведомляюсь…
— Ничего… пустяки… — отвечает бакалейщица тоном, которому она старается придать оттенок таинственности…
— Значит, она больна?..
— Да… но это сущий пустяк… Через два дня уже ничего не будет…
И мадемуазель Роза смотрит на меня испытующим взглядом, точно говоря:
— А! Видите! Это женщина очень опытная…
Как раз сегодня, у бакалейщицы, мне сообщили, что накануне охотники нашли в Районском лесу, под кучей ежевики и сухих листьев, чудовищно изнасилованный труп девочки… Говорят, что это дочь железнодорожного сторожа… В местечке ее звали маленькой Кларой… Немножко глупенькая, но милая, скромная девочка… Двенадцати лет ей еще не было. Славная находка, подумайте, для такого местечка… где каждую неделю пережевываются одни и те же сплетни… Теперь языки нашли себе пищу…
По словам Розы, всегда лучше осведомленной всех других, малютку Клару нашли с распоротым животом; из отверстия, проделанного поясом, вытекли внутренности… На затылке и горле явственно отпечатлелись следы пальцев душителя… Ее несчастные недоразвившиеся члены представляли одну сплошную опухшую рану, точно над ними орудовало — по выражению Розы — огромное топорище дровосека… На измятой стоптанной траве еще виднелось место совершения преступления… Случилось это, должно-быть, по меньшей мере неделю тому назад, потому что труп уж успел основательно разложиться…
Несмотря на ужас, внушаемый преступлением, я отлично вижу, что для большинства этих тварей, факт изнасилования и связанные с ним гнусные представления, не то чтобы прощались, но в значительной степени извиняются тем… что дело имеет любовную подкладку… При этом приплетают целую кучу вещей… припоминают, что маленькая Клара весь день проводила в лесу… Весной, она собирала ландыши, анемоны, жонкили и делала букетики, которые затем продавала в городе дамам; также собирала сморчки и носила их по воскресеньям на рынок… Летом наступала пора всевозможных грибов и… летних цветов… Но, в это время, когда нечего было собирать, что могла она делать в лесу?..
Одна из присутствующих глубокомысленно замечает:
— Почему отец не обеспокоился исчезновением дочки? Может это он сам устроил?..
На что другая отвечает не менее глубокомысленно:
— Ну, слушайте, если бы он это сам устроил… ему незачем было заводить ее в лес…
Мадемуазель Роза подает голос:
— Все это очень подозрительно!.. Я…
С таинственным и многозначительным видом, она продолжает пониженным голосом, точно делает секретное сообщение:
— Я… ничего не знаю… ничего не берусь утверждать… Но…
И испытывает наше любопытство на этом «но»…
— Что такое?.. что? — слышится со всех сторон и шеи вытягиваются, рты раскрываются…
— Но… я бы не удивилась… если бы это оказался…
Мы притаили дыхание…
— Господин Ланлэр… вот… если хотите, моя мысль… — заканчивает она, с злобным, подлым выражением…
Некоторые протестуют… другие воздерживаются… Я настаиваю, что г. Ланлэр неспособен на такое преступление, и восклицаю:
— Он… Господи Иисусе? Ах! бедняга… он бы наверняка этого не посмел…
Но Роза, с еще большей злобой, настаивает:
— Неспособен?.. Та… та… та… А маленькая Жезюро? А крошка Дужер? Припоминаете? Неспособен?..
— Это не одно и то же… Это не то же самое…
При всей своей ненависти к барину, они все-таки не решаются, подобно Розе, формально обвинять его в убийстве… Что он берет девчонок, которые на это идут?.. Бог мой! это еще ничего… Но чтобы он их убивал?..
Это невероятно… Роза спорит до бешенства… Изо рта у нее летит слюна, она стучит по столу своими жирными руками… и кричит до хрипоты:
— Раз я вам говорю, что да, да… Значит я в этом уверена, как вы думаете…
Г-жа Гуэн, пребывающая в задумчивости, наконец заявляет своим глухим голосом:
— Ах! Господи, барышни… эти вещи… никогда не узнаешь… Что касается маленькой Жезюро, уверяю вас… это счастливая случайность, что он ее не убил…
Несмотря на авторитет бакалейщицы… несмотря на упорство Розы, не допускающей возражений, они перебирают всех людей, которые могли бы это сделать… Последних оказывается целая куча… все те, кого они ненавидят, все, против которых они таят зависть, злобу, раздражение… Наконец, маленькая бледная женщина с крысиной мордочкой предлагает:
— Все знают, что на прошлой неделе сюда явились два длиннобородых капуцина, у которых был очень подозрительный вид, и всюду шлялись за милостыней?.. Уж не они ли это?..
Публика возмущена:
— Честные, набожные монахи! Священнослужители Господни! Какая гнусность!..
И уже когда мы собираемся уходить то, заподозрив решительно всех на свете, Роза, в остервенении, повторяет:
— Уж если я это говорю, я… Значит это он.
На обратном пути, я на минутку останавливаюсь у седельной, где Жозеф чистит сбрую… Над полкой, где симметрически расставлены бутылочки с лаком и коробки ваксы, выглядывает из сосновой рамки портрет Дрюмона. Без сомнения, чтобы придать ему больше величественности, Жозеф украсил его лавровым венком. Напротив, портрет папы, почти совсем закрытый попоной, повешенной на гвозде. Антисемитские брошюры, патриотические песенки навалены в кучу, в углу. Я говорю Жозефу так просто из любопытства.
— Слыхали, Жозеф, что маленькую Клару нашли в лесу убитой и изнасилованной!
В ту же минуту Жозеф делает изумленный жест… Полно, разве он изумлен?.. И несмотря на быстроту этого жеста, мне кажется, что при имени маленькой Клары, у него по телу пробежала дрожь… Однако, он моментально оправился.
— Да, — говорит он спокойным голосом… — Слыхал… болтали сегодня на деревне…
Снова он равнодушен и спокоен. Методически вытирает сбрую большой черной суконкой. Я смотрю на обнаженную мускулатуру его рук, на мощную гибкость мышц… белизну сверкающей колеи. Я не вижу его глаз, под опущенными веками, упорно устремленными на работу. Но мне виден его рот… его огромный рот… его исполинская челюсть жестокого чувственного зверя… И я чувствую точно легкий укол в сердце… Снова спрашиваю его:
— Известно, кто это сделал?
Жозеф пожимает плечами… Говорит не то шутливо, не то серьезно:
— Конечно, какие — нибудь бродяги… проходимцы…
Потом немного помолчав:
— Пюютт!.. Увидите, что их не поймают… Судьи ведь это все продажные твари…
Он вешает вычищенную сбрую на седла и, указывая на портрет Дрюмона, увенчанный лаврами, говорит:
— Если бы у нас был эдакий? Ах! несчастие!
Я не знаю почему, но когда я ушла от него, сердце у меня сжалось от какого-то странного предчувствия…
В конце концов, благодаря этой истории есть о чем поговорить и чем развлечься…
Иногда, когда барыни нет дома и мне становится чересчур скучно, я иду к забору сада, куда Роза выходит мне навстречу. Она постоянно наблюдает за нами, и от нее не укрывается ничто из происходящего у нас. Более, чем когда-либо, она красна, толста, жирна. Губы ее окончательно отвисли, лиф уже не в состоянии сдерживать бушующих волн груди… И с каждым днем ею все больше овладевают грязные мысли… Она только и видит… только и думает… только и живет этим… Всякий раз, когда мы встречаемся, первым делом она оглядывает мой живот, и тотчас возобновляет свои дружеские советы:
— Помните, что я вам рекомендовала… Как только вы заметите, сейчас же отправляйтесь к г же Гуэн… Сейчас же…
Это обратилось у нее в манию… в навязчивое представление… Я отвечаю, слегка раздраженная:
— Как вы хотите, чтобы я это заметила… Я здесь никого не знаю…
— Ах! делает она… Несчастье приходит так скоро… Забудешься на мгновение… это вполне естественно… и готово… иногда даже не знаешь, как это случилось… Слушайте, я видала многих, которые, как вы… были уверены, что ничего не будет… И потом, все же влетали… Но, зная г-жу Гуэн, можно быть спокойным… Это прямо спасение для местечка, что такая знающая женщина…
И она похабно оживляется; все ее жирное тело сотрясается от гадкого сладострастия…
— В прежнее время, милочка, здесь бывало только и были на каждом шагу дети… Весь город был занавожен детьми… Просто гнусность!.. Копошились везде на улицах, точно цыплята на дворе… Пищали у порогов дверей… Галдели!.. Просто ничего не было видно, кроме них! Ну, а теперь — не знаю, заметили ли вы их, больше не видать… почти нет…
И продолжает с гаденькой улыбочкой:
— Это не потому, чтобы девочки не шалили… Ах! Господи, нет… наоборот… Вы никогда по вечерам не выходите, а если бы вышли гулять в девять часов, то увидали бы… под каштанами… Всюду на скамьях парочки… обнимаются, целуются… Очень мило… Ах! я, вы знаете, нахожу это очаровательным… Я понимаю, что нельзя жить без любви… Да, но что за тоска таскать за собою по пятам орду ребят… Ну! так вот их больше нет и не будет… и этим мы обязаны г же Гуэн… Только перетерпеть одну маленькую неприятность… ну, да это, в конце концов, сущие пустяки… На вашем месте я бы не колебалась… такая красавица, как вы, такая изящная, и должно быть так хорошо сложены… для вас ребенок, это прямо преступление…
— Успокойтесь… я и не желаю его иметь…
— Да… да… кто их хочет… Только… скажите?.. Барин разве вам не предлагал?..
— Да нет…
— Удивительно… потому что он этим известен… Неужели и тогда утром, когда он вас притиснул в саду?..
— Уверяю вас…
Мамзель Роза качает головой.
— Вы не хотите сказать… Вы мне не доверяете… Ваше дело. Только, слухом земля полнится.
В конце концов, она сердится… Я кричу ей:
— А! вы воображаете, что я готова со всеми на свете… Со всяким противным стариком…
Она отвечает мне холодно:
— Э!.. милая, не задирайте нос. Другой старик стоит всякого молодого. Конечно, ваши дела меня не касаются… я это и говорю… ведь так?..
И напоследок говорит злым голосом, в котором вместо обычной слащавости, слышится яд:
— Впрочем… это вполне может быть… Конечно, ваш г. Ланлэр предпочитает более зеленые фрукты… У каждого свой вкус, милая…
По дороге идут крестьяне и почтительно кланяются мамзель Розе:
— Добрый день, мамзель Роза… как здоровье капитана?..
— Спасибо, хорошо… Он сейчас занят в погребе…
Горожане идут мимо и кланяются, почтительно кланяются мамзель Розе:
— Добрый день, мамзель Роза… как капитан?
— Спасибо, все хлопочет… Вы очень добры…
На дороге показывается священник; он медленно идет, покачивая на ходу головой. Увидав мамзель Розу, кланяется, улыбается, закрывает требник и останавливается:
— Ах! это вы, дочь моя?.. Как здоровье капитана?..
— Спасибо, батюшка, потихоньку-полегоньку… Сейчас занят в погребе…
— Тем лучше… давай Бог… надеюсь, что он посадил хороших цветов… и в этом году к празднику у нас опять будет алтарь в цветах…
— Разумеется, батюшка…
— Передайте от меня капитану тысячу пожеланий, дитя мое…
— И вам — то же, г-н священник…
Удаляясь, он снова открывает требник:
— До свидания… до свидания… Лучших прихожан нам и желать нечего…
Я возвращаюсь к себе, печальная, смущенная, рассерженная, оставляя эту гнусную Розу наслаждаться своим триумфом, всевозможными приветствиями, всеобщим уважением, жирную, подло-счастливую… Я не удивлюсь, если скоро священник поставит ее в церкви в нишу, зажжет по бокам свечи, и устроит ей вокруг головы ореол, как у святых…