10-ое ноября.
Разговоры о маленькой Кларе прекратились. Как и следовало ожидать, дело предоставлено воле судеб. Районский лес и Жозеф, следовательно, сохранят на век свою тайну. Об этом маленьком человеческом существе отныне будут говорить не больше, чем о трупе птички, поколевшей в лесу под кустом. Отец ее продолжает бить булыжник на шоссе, точно ничего и не произошло, а город, на минуту взволнованный, взбудораженный этим преступлением, постепенно принимает свой обычный вид… еще более мрачный, вследствие зимы… Сильный мороз окончательно замуровывает людей в их жилищах. Их бледные, сонные лица еле видны сквозь замерзшие окна, а на улицах попадаются лишь бродяги да дрожащие от холода собаки.
Барыня послала меня сходить к мяснику, и я захватила с собою собак… В то время, когда я находилась в лавке, робко вошла старуха и спрашивает мяса, «немножко мяса, сварить бульон больному сыну». Мясник выбрал среди остатков, набросанных в большую медную лоханку, дрянной кусок, — кости да жир, и поспешно бросил на весы:
— Пятнадцать су, — объявляет он.
— Пятнадцать су! — взмолилась старуха… — Господи! да это невозможно!.. Да разве из этого можно сварить бульон?..
— Как вам угодно… — отвечает мясник, бросая кусок обратно в лоханку… — Только знаете, я вам сегодня пришлю счетец… Если завтра не будет заплачено… придется обратиться к приставу…
— Давайте… — покорно говорит старуха…
Когда она ушла:
— Иначе нельзя… — объясняет мне мясник… — Если бы не было покупателей для обрезков… не много заработаешь на туше… Но теперь они стали требовательны, эти черти!..
И отрезав два длинных куска хорошего, свежего мяса, он швырнул их собакам:
Собаки богачей, ну понятно!.. Это не то, что бедные люди…
В Приёре жизнь идет своим чередом. Трагичное сменяется комичным, потому что нельзя же вечно дрожать… Барин, утомленный атаками капитана, по совету барыни, обратился к мировому. Он взыскивает с капитана за поломку рам, колпачков, и убытки в саду. Говорят, что встреча двух неприятелей в камере судьи была в своем роде замечательна. Они орали друг на друга, как тряпичники. Конечно, капитан клянется, что никогда не бросал камней или чего другого в сад Ланлэров, наоборот, по его словам Ланлэр бросает камни в его сад…
— У вас есть свидетели?.. Где ваши свидетели? Посмейте привести свидетелей… — рычит капитан…
— Свидетели… огрызается барии… свидетели — камни… Все те пакости, которыми вы неустанно осыпаете мои клумбы. Старые шляпы… туфли, которые я подымаю каждое утро, и которые все признают за ваши…
— Вы лжете…
— Нет, вы — каналья… безобразник…
Но так как барин не представил уважительных доказательств, мировой судья, который, к слову сказать, друг капитана, предлагает барину взять свою жалобу назад.
— И затем… позвольте мне вам заметить, — заключил судья… — Совершенно невероятно… совершенно недопустимо, чтобы храбрый воин, неустрашимый офицер, который получил всякие отличия на поле битвы, забавлялся бы бросанием камней и старых шляп в ваши владения, точно мальчишка…
— Тьфу пропасть!.. — вопит капитан… — Этот человек — наглый дрейфуссар… Он позорит армию…
— Я?
— Да — вы! Вы, мерзкий жид, хотите обесчестить армию… Да здравствует армия!..
Они чуть не вцепились друг другу в волосы, и судье стоило не малых усилий их разнять. С этих пор барин устроил у себя в саду постоянное дежурство двух караульщиков, заседающих в шалаше из досок, с проделанными отверстиями для глаз. Но предупрежденный капитан ведет себя прилично и барин только нагрел себя на расходы.
Два или три раза я видела капитана через забор. Несмотря на мороз, он проводит весь день в саду, где усердно занимается всевозможными работами. В данную минуту он окутывает свои розаны чехлами из промасленной бумаги… Он сообщил мне о своих несчастьях… У Розы инфлюэнца, да и вообще… при ее астме… Бурбаки поколел… схватил воспаление легких, напившись коньяку… Решительно ему не везет… Наверное его сглазил этот разбойник Ланлэр… Он хочет избавить от него округ, и предлагает мне план кампании…
— Вот, что вы бы должны сделать, мадемуазель Селестина… Вы бы должны предъявить к Ланлэру… в суд Лувье… жалобу на оскорбление нравов и посягательство на стыдливость… Это мысль…
— Но, капитан, барин никогда не оскорблял моих нравов, не посягал на мою стыдливость…
— Ну, и что же из этого?..
— Я не могу…
— Как… вы не можете?.. А между тем ничего нет проще. Предъявите жалобу и позовите меня с Розой в свидетели… Мы подтвердим… покажем на суде, что мы видели все… все… все… Слова офицера, в особенности в настоящий момент, что-нибудь да значат, клянусь Господом!.. Это не то, что… какая-нибудь дрянь… И заметьте, что после этого нам ничего не будет стоить возобновить дело об изнасиловании и притянуть сюда же Ланлэра… Это я вам доложу, идея… Подумайте-ка об этом, мадемуазель Селестина… подумайте…
Ах! мне есть о чем, — даже слишком много о чем — надо подумать в данную минуту… Жозеф торопит меня ответом… дольше тянуть нельзя… Он получил из Шербурга известие, что на будущей неделе состоятся торги маленького кафе… Я волнуюсь, нервничаю… Я то мысленно соглашаюсь, но на другой же день меняю решение… Мне кажется, здесь играет, главным образом, роль страх… как бы Жозеф не втянул меня в какие-нибудь темные дела… Никак не могу решить ничего окончательно… Он не грубит мне; напротив, убеждает, соблазняет посулами свободы, нарядов, обеспеченной, счастливой жизни…
— Все-таки мне необходимо приобрести это маленькое кафе… говорит он… Нельзя упустить такой случай… Что, если еще и революция подоспеет? Подумайте-ка, Селестина, ведь это случайность… а там, кто знает?.. Революция… ах! запомните это… для кафе — лучше и желать нечего…
— Во всяком случае, покупайте. Не я… так будет другая…
— Нет… нет, нужно, чтобы именно были вы… Только вы одна… Вы мне всю кровь перебудоражили… Но вы мне не верите…
— Нет, Жозеф… уверяю вас…
— Да… да… вы обо мне скверно думаете…
В эту минуту, уж не знаю право, откуда у меня взялась смелость задать ему вопрос:
— Ну, так вот, Жозеф… скажите мне — это вы изнасиловали маленькую Клару в лесу?..
Жозеф выдержал нападение с поразительным спокойствием. Он только пожал плечами, несколько секунд помялся на месте и, поддергивая соскользнувшие книзу брюки, просто ответил:
— Видите… вот о чем я говорил!.. Я угадал ваши мысли, подите… я все знаю, что у вас в голове…
Он смягчил тон, но взгляд у него принял такое ужасное выражение, что я положительно не могла выговорить ни слова…
— Разговор идет не о маленькой Кларе… дело касается вас…
Как и в тот вечер, он сжал меня в своих объятиях…
— Поедете со мной, что ли, в маленькое кафе?
Вся дрожа, еле выговаривая слова, я нашла в себе силы ответить:
— Я боюсь… боюсь вас… Жозеф… Отчего я вас так боюсь?
Он покачал меня на руках… И не считая, нужным оправдываться, может, даже желая увеличить мои подозрения, сказал мне отеческим тоном:
— Хорошо… хорошо… если так… еще поговорим… завтра…
В городе циркулирует Руанская газета со статьей, скандализирующей благочестивых прихожан. Это истинное происшествие, очень комичное и довольно нелепое, которое имело место на этих днях в Пор-Лансоне, хорошеньком местечке, находящемся за три версты отсюда. Самое пикантное это то, что действующие лица всем известны… Вот, значит, еще пища для умов в продолжение нескольких дней… Вчера принесли газету Марианне, а вечером после обеда я читала пресловутую статью вслух. После первых же слов, Жозеф поднялся суровый и слегка возмущенный. Он объяснил, что не любит пакостей, и что не выносит, когда в его присутствии нападают на религию…
— Это нехорошо, что вы читаете, Селестина… нехорошо…
И ушел спать…
Я списала эту историю. Мне показалось стоящим ее записать… к тому же я подумала, что, пожалуй, не будет лишним осветить эти мрачные страницы искренним взрывом хохота…
Вот она.
Господин настоятель в Пор-Лансоне был ревностным и очень активным священником и славился по всем окрестностям своим красноречием. Атеисты и свободомыслящие отправлялись по воскресениям в церковь, единственно для того, чтобы послушать его проповедь… Объясняли эту моду его ораторским талантом.
— Конечно, с ним можно не соглашаться, но все-таки лестно послушать такого человека…
И они страстно желали, чтобы их депутат, у которого, как говорится, корова отжевала язык, обладал бы таким же даром речи, как господин настоятель… Его резкое и упорное вмешательство в коммунальные дела не раз смущало мэра, выводило из терпения другие власти, но за ним всегда оставалось последнее слово, вследствие его божественного дарования, вбивавшего каждому гвоздь в голову. Одной из его маний было то, что детей плохо обучают.
— Чему их учат в школе?.. Ничему… Начнешь их спрашивать самые элементарные вещи… Одна жалость… Слова не умеют сказать.
Обсуждая печальное положение умов, он обрушивался на Вольтера, на французскую революцию… на правительство, на дрейфусаров… Впрочем, это делалось не в церкви, не публично, а только в интимном кругу друзей, потому что, несмотря на свою независимость, г. настоятель держал ухо востро… По понедельникам и четвергам он обычно собирал во дворе своего дома множество детей, и в течение двух часов сообщал им изумительные сведения, пополняя при посредстве этого педагогического приема пробелы светского обучения.
— Ну-ка… дети мои, кто-нибудь знает из вас, где прежде находился земной рай? Кто знает, пусть поднимет руку, ну!..
Ни одна рука не поднималась… В глазах всех светилось любопытство, а священник, подергивая плечами, восклицал:
— Безобразие… Чему же вас учит ваш учитель?.. Ну! вот вам и светское обучение, — бесплатное и обязательное… Недурно… Ну, так вот я вам расскажу, где находился земной рай, слушайте!
И он начинал, морщась, но категорически:
— Земной рай, дети мои, чтобы там ни говорили, находился не в Пор-Лансоне, не в департаменте Нижней Сены, не в Нормандии, не в Париже, не во Франции!.. Тем более он не находился ни в Европе, и даже ни в Африке и ни в Америке… Тем паче в Австралии… Понятно?.. Некоторые утверждают, что земной рай находился в Италии, другие — что в Испании, потому что в этих странах растут апельсины, маленькие обжоры!..
— Все это ложь, страшная ложь… Прежде всего, в земном раю не было совсем апельсинов… Были только яблоки… на наше несчастье…
— Ну-ка, пусть кто-нибудь из вас ответит…
— Отвечайте…
И так как никто не отвечал:
— Рай находился в Азии… — возглашал г. настоятель громовым негодующим голосом… — В Азии, где в прежние времена не было ни дождя, ни снега, ни града… ни молнии… В Азии, где все зеленело и благоухало… Цветы были вышиной с деревья, а деревья — с горы… Теперь в Азии ничего этого нет… В наказание за совершенные нами грехи, теперь в Азии остались только китайцы, конхинхинцы, турки, черные еретики, желтые язычники, убивающие святых миссионеров и попадающие в ад… Это я вам говорю… Теперь другое!.. Знаете вы, что такое вера?.. вера?..
Один из школьников очень серьезно пробормотал, точно отвечая заученный урок:
— Вера… надежда… и милосердие… это одна из трех евангельских добродетелей.
— Вы отвечаете не то, что я спрашиваю, — возражал г. настоятель. — Я вас спрашиваю, в чем состоит вера?.. Ах!.. Вы и этого не знаете?.. Ну так вот, вера заключается в том, чтобы верить тому, что вам говорит ваш священник… И в том, чтобы не верить ни одному слову вашего учителя, потому что он ничего не знает, ваш учитель… И то, что он вам рассказывает, никогда не было…
Церковь в Пор-Лансоне известна археологам и путешественникам. Это одна из самых интересных построек в этой части Нормандии, где их столько находится… На западном ее фасаде, над главным входом в готическом стиле, находится розетка вся сквозная, удивительно тонкой, изящной работы; конечность северной стороны, переходящая в мрачный закоулок, украшена более грубыми и менее стильными фигурами. Здесь находится много странных изображений чертей, символических животных и святых, похожих на бродяг, которые под резным кружевом фриз, предаются странным телодвижениям… К сожалению, большинство из них попорчено и изуродовано. Время и варварская стыдливость священнослужителей постепенно разрушали эту скульптуру, напоминающую сатирическим сладострастием главу из Рабле… Печальный, скромный мох обрастает эти каменные тела, которые вскоре превратятся в непоправимые развалины. Здание разделено на две части смелыми, тонкими аркадами, и его окна, сверкающие на южном фасаде, на северном буквально пылают. Громадное стекло над головами, в виде огромной красной розетки, также сверкает и горит точно заходящее осеннее солнце.
Двор г. настоятеля, обсаженный старыми каштанами, непосредственно сообщался с церковью, через маленькую дверцу в одном из фасадов; единственный ключ этой двери находился или у него или у настоятельницы богадельни, сестры Анжелики. Худая, поджарая, еще не старая, но поблекшая и мрачная, сплетница и проныра, сестра Анжелика была преданным другом г. настоятеля и его интимной советницей. Они виделись каждый день, секретничали, изобретали муниципальные и электоральные хитрости, обсуждали семейные дела пор-лансонцев; старались посредством разных хитросплетений обернуть все административные распоряжения в свою пользу. Все мерзкие истории, ходившие по местечку, происходили от них.
Все это подозревали, но никто не смел сказать, опасаясь острого ума г. настоятеля и всем известной злости сестры Анжелики, управлявшей богадельней со всеми эксцессами придирчивой и взбалмошной женщины. В прошлый четверг г. настоятель, собрав детей на дворе, сообщал им сногсшибательные сведения по метеорологии… Он объяснял происхождение грома, ветра, града, молнии.
— А дождь?.. Знаете ли вы, что такое дождь?.. Откуда он?.. Каково его происхождение?.. Теперешние ученые скажут вам, что дождь это сгущение паров… скажут еще и многое другое… Они лгут… Это все еретики… сообщники дьявола… Дождь, дети мои, это — Божья кара… Бог недоволен вашими родителями, которые последние года отказались от весенних крестных ходов… Он сказал себе: «А! Вы заставляете вашего доброго священника вместе с церковным сторожем и певчими мерзнуть одних по полям и дорогам. Хорошо… хорошо!.. Берегите свою жатву, бахвалы!..» И велит дождю падать… Вот, что такое дождь… Если бы ваши родители были добрыми христианами, если бы они соблюдали обязанности верующих…, никогда бы не было дождя…
В эту минуту сестра Анжелика появилась на пороге низенькой дверцы. Она была бледнее обыкновенного и страшно взволнована. С головы ее сбился белый капюшон, и крылья его мотались в испуге и беспорядке. Увидя учеников, собравшихся вокруг г. настоятеля, она намеревалась быстрым движением отступить и закрыть дверцу… Но г. священник, изумленный ее внезапным появлением, сбившимся чепчиком, чрезвычайной бледностью, уже шел ей навстречу, скривив губы и вращая глазами.
— Отошлите детей, сейчас же… — умоляла сестра Анжелика… — Сейчас же… мне нужно вам сказать…
— О, Бог мой!.. что же такое случилось?.. Ну?.. что?.. Вы так встревожены…
— Отошлите детей… — повторяла сестра Анжелика… — Случилось что-то серьезное… Очень серьезное… очень важное.
Лишь только ученики ушли, сестра Анжелика упала на скамью и в продолжение нескольких секунд нервным движением теребила свой металлический крест и образки, со звоном ударявшиеся о накрахмаленный нагрудник, которым была скована ее плоская девственная грудь… Г. настоятель был мнителен… Он спросил встревоженным тоном:
— Скорее… сестра моя… говорите… Вы меня пугаете..! Что случилось?
Тогда вдруг сестра Анжелика сказала:
— А то, что только что проходя по переулку, я увидала на вашей церкви… совершенно голого человека!..
Г. настоятель в изумлении раскрыл рот, искривленный гримасой… Потом пробормотал:
— Совершенно голого человека? Вы видели, сестра моя, видели… на моей церкви… человека… голого?.. На моей церкви? Вы в этом уверены?..
— Да, видела…
— В моем приходе нашелся такой бесстыжий человек… такой развратник… чтобы прогуливаться совершенно голым по церкви?.. Да это прямо невероятно!.. Ах! ах! ах!..
Лицо его побагровело от негодования, из судорожно сжатого горла с трудом вылетали слова…
— Голый, на моей церкви? О!.. В какое время мы живем!.. И что же он делал, совершенно голый, на моей церкви? Быть может, он кощунствовал?.. Он…
— Вы меня не понимаете… — перебила его сестра Анжелика… — Я вам не говорю, что этот голый человек — прихожанин… потому что он каменный…
— Как?.. Он каменный?.. В таком случае, это не то, сестра моя…
И, почувствовав облегчение, г. настоятель шумно вздохнул…
— Ах! как я испугался!
Сестра Анжелика перешла в наступление… Голос ее вылетал со свистом из тонких, белых губ.
— Значит… все хорошо… И вы не находите ничего неприличного в его наготе, если он каменный…
— Я этого не говорю… Но, в конце концов, это не одно и то же…
— А если я вам докажу, что этот каменный мужчина гораздо неприличнее, чем вы думаете, что у него обнажена непристойная вещь… ужасная… огромная… чудовищная… Ах, слушайте, г. священник, не заставляйте меня говорить мерзости…
Она встала, охваченная сильнейшим волнением… Г. настоятель был поражен… Открытие повергло его в изумление… Мысли его путались, рассудок мутился в вихре сладострастных образов и соблазнов… Он наивно пробормотал:
— О, неужели? Огромная вещь… Да, да!.. Непостижимо! Но это очень гнусно, да, сестра моя. И вы убеждены… твердо убеждены… что видели… эту вещь… огромную, обнаженную… Вы не ошибаетесь?.. Не шутите?.. О! непостижимо.
Сестра Анжелика ударила о пол ногой.
— И сколько веков она здесь… оскверняет вашу церковь… и вы ничего не замечали?.. Нужно было, чтобы это заметила я, женщина… которая дала обет Целомудрия и нужно было, чтобы я заметила эту гнусность… и прибежала сюда с криком: «Отец настоятель, у вас в церкви — дьявол!»
Но о. настоятель, во время этой пламенной филиппики, быстро привел свои мысли в порядок…
Он произнес решительным тоном:
— Мы не можем терпеть подобных мерзостей… Нужно сразить дьявола… Я беру это на себя… Придите в полночь… когда все в Пор-Лансоне будут спать… Вы меня поведете… Я предупрежу пономаря, чтобы он захватил лестницу… Это высоко?..
— Очень высоко…
— И вы сумеете найти то самое место, сестра?
— Я бы его нашла с завязанными глазами… Значит, в полночь, о. настоятель!..
— Да хранит вас Господь, сестра моя!..
Сестра Анжелика перекрестилась, направилась к низенькой дверце и исчезла…
Ночь была темная, безлунная. В окнах переулка давно погас последний огонь; темные фонари угрожающе подымали свои мрачные остовы… Все в Пор-Лансоне спало…
— Здесь… — сказала сестра Анжелика.
Пономарь подставил лестницу к стене, возле большого окна, сквозь стекла которого мерцал бледный огонек лампады у алтаря.
Церковь вырисовывалась своими беспокойными очертаниями на темно-лиловом небе, на котором кое-где дрожали мигающие звезды… О. настоятель, вооружившись молотком и потайным фонарем, влез на ступеньки; за ним следовала сестра, капюшон которой был закрыт складками широкого, черного плаща… Он бормотал:
— Ab omni peccato.
Сестра отвечала:
— Libera nos, Domine.
— Ab insidiis diaboli.
— Libera nos, Domine.
— A spiritu fornicationis.
— Libera nos, Domine.
Добравшись до фризы, они остановились.
— Здесь… сказала сестра Анжелика… Налево от вас о. настоятель.
И возбужденная мраком и тишиной, стремительно прошептала:
— Agnus Dei, qui tollis peccata mundi.
— Exaudi nos, Domine, — ответил о. настоятель и направил фонарь к каменным выступам, на которых скакали и кривлялись апокалиптическия изображения чертей и святых.
Внезапно раздался крик. Он увидал, прямо против себя, богохульное изображение греха, во всей его обнаженной мерзости…
— Mater purissima… Mater castissima… Mater inviolata… — лепетала сестра, склонившись над лестницей.
— Ах, ты, свинья!.. свинья!.. — вопил о. настоятель, на голос Ora pro nobis.
Он размахнулся молотком, и в то время, как позади его, сестра Анжелика продолжала воссылать молитвы Пресвятой Деве, а пономарь, скрючившись у подножия лестницы, бормотал невнятные слова, нанес бесстыдной фигуре сухой удар. Несколько каменных брызг оцарапали ему лицо; послышался шум падения тяжелого тела на крышу; затем оно соскользнуло в водоем, отскочило и снова шлепнулось в переулок.
На следующий день, выходя из церкви, где она слушала обедню, мадемуазель Робино, набожная женщина, заметила в переулке на земле предмет необычайной формы и странного вида, похожий на реликвию… Она подняла его и стала рассматривать со всех сторон:
— Это наверное реликвия… — сказала она себе… — Редкая, драгоценная реликвия, окаменевшая в каком-нибудь чудесном источнике… Пути Господни столь неисповедимы!
Сначала ей пришла мысль отнести ее о. настоятелю… потом она подумала, что эта реликвия принесет счастье ее дому, защитит его от несчастья и греха. И понесла ее домой.
Придя к себе, мадемуазель Робино заперлась в своей комнате. На стол, покрытый белой скатертью, она положила красную бархатную подушку с золотыми кистями; на подушку осторожно возложила драгоценную реликвию. Затем покрыла все стеклянным колпаком и поставила по бокам две вазы с искусственными цветами. И, став на колени перед этим импровизированным алтарем, она пламенно призывала того неизвестного чудного святого, которому принадлежал, вероятно в очень отдаленные времена, этот богохульственный, но теперь освященный предмет… Но в скором времени, она почувствовала себя беспокойно; волнения чисто человеческого характера примешались к ее пламенным молитвам, к чистой радости ее восторгов… И ужасные, похотливые сомнения вкрались в ее душу.
— Действительно ли это святая реликвия?.. — спросила она себя…
И в то время, как она усиленно шептала «Отче наш», в ее мысли врывались непристойные образы, и внутренний, незнакомый ей голос, заглушая молитвы, шептал:
— Во всяком случае, это должно быть был здоровенный мужчина…
Бедная мадемуазель Робино! Ей объяснили, что представлял этот осколок камня. Она чуть не умерла со стыда… И все время повторяла:
— А я его столько раз поцеловала!..
* * *
Сегодня, 10 ноября, мы провели весь день за чисткой серебра. Это целое событие… Традиционное происшествие, подобное варке варенья. У Ланлэров имеется великолепнейшее серебро, старинные редкие вещи. Они перешли по наследству от отца барыни, который, по словам одних, приобрел их в ломбарде, по словам других, под залог денег, одолженных одному родовитому соседу. Покупал этот негодяй только молодых людей для набора! Ничем он не брезговал и мало чем разнился от профессионального мошенника. Если верить бакалейщице, историю этого серебра можно назвать очень темной, или очень ясной — как угодно. Отец барыни будто получил все свои денежки, и вследствие неизвестного обстоятельства, серебро на придачу… Фортель, достойный великолепного жулика!..
Конечно, Ланлэры никогда не употребляют этого серебра; оно лежит в буфете, в трех больших ящиках, выложенных красным бархатом, за солидными замками. Раз в год, 10-го ноября, ящики вынимаются, и серебро чистится под личным наблюдением барыни. И затем, — прощай до следующего года… О! какими глазами она смотрит на свое серебро и на наши руки, которые его касаются! Никогда я еще не видала во взгляде женщины такой изумительной алчности…
Ну разве не смешно, что люди прячут серебро, брильянты, все свои драгоценности, все, что делает их счастливыми, и имея возможность жить в роскоши и веселье, живут так скучно и бедно?
По окончании работы серебро снова заперли на год в ящики, и барыня ушла, уверившись, что оно не прилипло к нашим пальцам…
Жозеф сказал мне с важным видом:
— Это очень дорогое серебро, знаете, Селестина… В особенности здесь есть «судок в стиле Людовика, XVI», ах, черт возьми, до чего он тяжел!.. Это все стоит, может, 25 000 франков, Селестина… может, больше… Точно неизвестно…
И, глядя на меня пристально, тяжело, почти проникая взглядом в самое нутро:
— Поедете со мной в маленькое кафе?
Какая связь существует между серебром барыни и маленьким кафе в Шербурге? В самом деле, не знаю почему… все слова Жозефа приводят меня в содрогание…