12-го ноября.
Я обещала рассказать о г. Ксавье. Воспоминания об этом мальчугане преследуют меня и часто вертятся в моей голове. Среди множества остальных, его лицо чаще всех приходит мне на память. Часто жалею о нем и злюсь. Как бы там ни было, он все же был забавник и большой пакостник, этот г. Ксавье, со своей белокурой мордочкой, нахальной и помятой… Ах! мошенник! Уж именно о нем можно было сказать, что это — сын своего времени…
В один прекрасный день я получила место у г-жи Тарв, на улице Варэнн. Роскошный дом, шикарная прислуга… и отличное жалованье… сто франков в месяц, прачка, вино и все такое… Утром, когда я прибыла, очень довольная, на свое место, барыня позвала меня к себе в уборную… Сногсшибательная уборная, обтянутая кремовым шелком… Барыня, полная женщина, сильно разрисованная, с слишком белой кожей, с слишком красными губами, с слишком светлыми волосами, но еще красивая, франтиха… Представительная, шикарная!.. Уж на этот счет сказать нечего…
У меня уже тогда глаз наметался. Стоило мне быстро обойти квартиру парижан, чтобы представить себе нравы, обычаи ее обитателей, и хотя мебель так же лжет, как и лица, все-таки я редко обманывалась… Несмотря на показную роскошь данной обстановки, я тотчас почувствовала, что здесь дарят беспорядок, интриганство, погоня за наслаждениями, тайные скрытые пороки… Скрытые, но не настолько, чтобы я не почувствовала их запаха… всегда одного и того же!.. В первых взглядах, которыми обмениваются между собой старые и новые прислуги, заключается что-то вроде масонского знака — и это тотчас дает вам представление об общем характере дома. Как это водится во всех вообще профессиях, прислуга очень ревнива и жестоко противится вторжению новых… Несмотря на мою способность уживаться со всеми, я тоже вызывала ревность и злобу, в особенности со стороны женщин, которых бесила моя миловидность… Но с другой стороны, мужчины — нужно отдать им справедливость — всегда принимали меня хорошо…
Во взгляде лакея, отворившего мне дверь у г-жи Тарв, я буквально прочла следующее: «Здесь все вверх дном… нет ничего постоянного… Но все-таки жить не скучно… Можешь входить, крошка». И войдя в уборную, я была уже подготовлена — в пределах этих смутных и беглых впечатлений — к чему-то особенному… Но должна признаться, не было еще налицо никаких признаков того, что ожидало меня здесь в действительности…
Барыня писала письма, сидя за крошечным письменном столиком… Весь пол был покрыт белым мехом вместо ковра. На шелковых стенах я с удивлением увидала гравюры XVIII века, более чем вольного, почти неприличного содержания, и тут же картины на религиозные темы. Под стеклом груды старинных камней, слоновой кости, табакерки-миниатюры, саксонский фарфор восхитительно хрупкий. На столе — туалетные принадлежности, очень дорогие, золотые и серебряные… Маленькая собачонка, — клубок шелковистой светло-коричневой шерсти, спала на кресле между двумя лиловыми шелковыми подушками.
Барыня обратилась ко мне:
— Селестина, — так, кажется?.. Ах! мне совсем не нравится это имя… Я буду вас звать Мэри, на английский лад… Мэри, — вы запомните?.. Мэри, да… Это как-то приличнее…
Это в порядке вещей. Мы даже не имеем права носить своего имени… потому что во всяком доме есть дочери, кузины, собаки, попугаи, у которых те же самые имена.
— Слушаю, барыня… — ответила я.
— Вы понимаете по-английски. Мэри?..
— Нет, барыня… Я уже говорила барыне.
— Ах правда!.. Жаль… повернитесь немного, Мэри, чтоб я вас могла видеть…
Она оглядела меня со всех сторон, — с лица, со спины, в профиль, бормоча от времени до времени:
— Слушайте… она не дурна… довольно хороша…
И внезапно:
— Скажите, Мэри… Вы хорошо сложены?.. Очень хорошо?
Последний вопрос удивил и обеспокоил меня. Я не могла ухватить связи между моей службой в доме и сложением моего тела. Но не дожидаясь моего ответа, барыня сказала, продолжая разговор с самой собой, и проводя по всей моей фигуре с головы до ног испытующий взгляд.
— Да, по-видимому, она хорошо сложена…
Затем, обращаясь прямо ко мне, с довольной улыбкой:
— Видите, Мэри… я люблю, чтобы вокруг меня были только женщины хорошо сложенные… Это как-то приличнее…
Но этим дело еще не кончилось. Она продолжала тщательно меня рассматривать и внезапно воскликнула:
— Ах! Ваши волосы!.. Я хочу, чтобы вы причесывались по другому… Вы причесываетесь без шику… У вас прекрасные волосы… Нужно, чтоб это бросалось в глаза… Прическа очень много значит… Посмотрите, вот так… в этом роде…
Она немного сбила мне волосы на лоб, повторяя:
— В этом роде… Она прелестна… посмотрите, Мэри… вы очаровательны… Это как-то приличнее…
И покуда она возилась с моими волосами, я спрашивала себя, что за личность эта барыня, и не страдает ли она противоестественными наклонностями… Действительно, только этого еще не хватало!
Когда она покончила с моими волосами, то спросила меня:
— Это ваше самое парадное платье?..
— Точно так, барыня…
— Оно не важно, ваше парадное платье… я вам дам свои, которые вы себе переделаете… А что под ним?
Она приподняла мне юбку и слегка ее встряхнула.
— Да, вижу… сказала она… Это совсем не то, что нужно… А белье у вас… приличное?
Раздраженная этим нахальным осмотром, я сухо ответила:
— Я не знаю, что барыня понимает под словом приличное?..
— Покажите мне ваше белье… принесите его сюда… И походите немного… еще… Вернитесь… Обернитесь… Походка приличная… Есть шик…
Увидав мое белье, она сделала гримасу.
— О! что за полотно… чулки… рубахи… какой ужас!.. И что за корсет!.. Я не хочу этого видеть… Я не хочу, чтобы вы у меня в этом ходили… Слушайте, Мэри… помогите мне…
Она открыла шкаф розового дерева, выдвинула ящик, полный продушенного белья, который и опрокинула прямо на ковер.
— Возьмите это, Мэри… Возьмите все это… Вы посмотрите; здесь нужно кое-что переделать, починить, заштопать… Вы этим займитесь… Возьмите все это… здесь понемногу всего… У вас составится хорошенький гардероб, приличное приданое… Возьмите все это…
И действительно здесь было все… Шелковые корсеты, шелковые чулки, шелковые и батистовые сорочки, душки-панталоны, восхитительные косыночки, нарядные юбочки… Сильный запах, запах Испанской Кожи и Франжипана, запах кокетливой женщины, наконец, запах любви, шел от всех этих набросанных тряпок, нежные, блеклые и яркие цвета которых ласкали глаз на ковре, точно корзина цветов в саду. Я не решалась подойти… Я стояла, ошалев, счастливая и в тоже время смущенная, перед этой грудой розовых, лиловых, желтых, красных материй, откуда выглядывали куски лент еще более радостных оттенков, куски тонких кружев… Барыня перебирала эти обноски, из которых некоторые были едва надеванные, показывала мне их, выбирала, давала советы, объясняла свой вкус…
— Я люблю, чтобы женщины, которые у меня служат, были изящны, кокетливы… Чтобы от них хорошо пахло. У вас смуглая кожа… Вот красная юбка, которая вам чудесно пойдет… Впрочем, вам все пойдет… Берите все…
Я была страшно ошеломлена… не знала, что делать… что говорить. Машинально, повторяла:
— Спасибо, барыня… как барыня добры!.. Мерси, барыня.
Но барыня не давала мне опомниться… Она трещала без умолку и вела себя в одно и то же время фамильярно, нахально, покровительственно и вообще странно…
— Это все равно, что опрятность, Мэри… заботы о своем теле… тайны туалета. О! для меня это выше всего… По этой части я требовательна… требовательна… до безумия.
Она пустилась в интимные описания, постоянно прибегая к слову «прилично», которое не сходило у нее с уст, при упоминании о вещах, которые совсем не были таковыми. По крайней мере мне так казалось. Когда мы кончили разбирать тряпье, она сказала:
— Женщина… все равно… каждая женщина всегда должна о себе заботиться… Впрочем, Мэри, вы будете делать тоже что я: это очень важно… Завтра вы возьмете ванну… я вам объясню…
Затем барыня показала мне свою комнату, свои шкафы, вешалки; указала, где что лежит, как что делается, с комментариями казавшимися мне смешными и лишними.
— Теперь, — сказала она, — пойдемте к г. Ксавье… Вы будете также прислуживать г. Ксавье… это мой сын, Мэри…
— Слушаю, барыня…
Комната г. Ксавье находилась на другом конце огромной квартиры; хорошенькая комната, обтянутая голубым сукном с желтым бордюром. На стенах английские цветные гравюры. На подставке пук тростей, представлявших целую арматуру с охотничьим рогом в середине и двумя перекрещенными рожками по бокам… На камине, между множеством безделушек, коробок с сигарами, мундштуков, — фотография молоденького мальчика с безбородым лицом, носившем отпечаток преждевременной разнузданности, чего-то женственно развращенного, — лицо которое, однако, мне очень понравилось.
— Это г. Ксавье, — назвала барыня.
Я не могла удержаться, чтобы не воскликнуть в восторге:
— О! какой красивый мальчик!
— Ну, ну, Мэри! — сказала барыня.
Я заметила, что мое восклицание ее не рассердило… Наоборот, она улыбнулась.
— Г. Ксавье похож на всякого молодого человека… — сказала она мне… — Он немного неряшлив… Вам придется за ним убирать… чтобы его комната была всегда в строгом порядке… Каждое утро в девять часов вы будете его будить, принесете ему чай в девять часов, вы слышите, Мэри?.. Иногда г. Ксавье поздно возвращается… Он, может быть, с вами дурно обойдется… но это ничего… молодой человек должен вставать в девять часов.
Она показала мне, где лежит белье г. Ксавье, галстуки, обувь, и при этом все время стрекотала:
— Мой сын немножко чересчур резв… но это очаровательный ребенок…
Или:
— Умеете вы складывать панталоны?.. О! г. Ксавье больше всего обращает внимание на панталоны.
Что касается шляп, было решено, что это не мое дело, и что к обязанностям лакея относится, каждый день их проглаживать.
Я нашла чрезвычайно странным, что в доме, где имеется лакей, горничная должна, по словам барыни, прислуживать г. Ксавье.
Это забавно… но, пожалуй, не совсем прилично… сказала я себе, передразнивая слова, не сходившие у моей хозяйки с уст и употреблявшиеся ею ни к селу, ни к городу.
Действительно, все мне показалось странным в этом чудном доме.
Вечером в людской я узнала множество подробностей…
— Удивительный дом… — рассказывали мне. — Сначала поражаешься, — потом привыкаешь. Случается, что во всем доме нет ни гроша… Тогда барыня уходит, приходит, бегает, снова уходит, волнуется, нервничает, бранится… Барин, тот не отходит от телефона… Кричит, угрожает, умоляет, неистовствует… А кредиторы!.. Бывает что метрдотель принужден платить из своего кармана разъяренным поставщикам, которые не хотят больше отпускать в долг. Как-то раз в их приемный день вдруг закрыли электричество и газ… Потом вдруг польется золотой дождь… Купаются в деньгах… Откуда берется? Этого, кстати, никто не знает… Что касается прислуги, по целым месяцам приходится ждать жалованья… В конце-концов все заплатят… но только после сцен, криков, чуть ли ни драк!.. Трудно поверить…
Ну! действительно! попала… Уж так всегда, если хорошее жалованье…
— Г. Ксавье еще не возвращался с вечера, — сообщил мне лакей.
— О! — сказала кухарка, пристально посмотрев на меня… — Теперь он, может, будет возвращаться…
И лакей рассказал нам, что сегодня утром явился кредитор г. Ксавье скандалить… Должно быть, дело плохо, потому что барин поджал хвост и должен был заплатить кругленькую сумму, не меньше четырех тысяч франков.
— Барин страшно взбесился, — прибавил он… — я слышал, как он говорил барыне: «так дольше нельзя… он нас опозорит… опозорит»!..
Кухарка, невидимому большая любительница философии, пожала плечами.
— Их опозорит, — сказала она с усмешкой. — Это кажется, их, мало беспокоит. Платить — вот, что им не нравится…
Этот разговор поверг меня в уныние. Я смутно понимала, что существует отношение между барыниными тряпками, ее словами и г. Ксавье… Но какое именно?
— Платить — вот, что им не нравится…
Я скверно спала эту ночь, преследуемая странными сновидениями, сгорая от нетерпения увидать г. Ксавье…
Лакей не солгал. В самом деле это была прекомичная семейка…
Барин состоял в Обществе богомольцев… чем именно, — не знаю… что-то вроде председателя пли директора… Он вербовал богомольцев, где мог, среди евреев, протестантов, бродяг, даже среди католиков, и раз в год препровождал их в Рим, в Лурд, в Парэ-ле-Мониаль, конечно, не без шума и не без выгоды для себя лично… Папа находил в этом проявление религиозного рвения и все верующие торжествовали… Барин заседал также в различных политических и благотворительных обществах: Лиге противников светского обучения… Лиге противников непристойных изданий… Обществе христианских чтений… Ассоциации конгреганистов для вскормления молоком детей рабочих… Да всего и не перечесть! Он председательствовал в сиротских приютах, в работных домах, в клубах, в рекомендательных конторах… Словом, везде и повсюду… Ах! сколько у него было дел. Это был маленький толстяк, очень подвижной, тщательно одетый и выбритый, напоминавший своими вкрадчивыми и циничными манерами плутоватого и комичного патера. Иногда о нем и его деятельности упоминали в газетах… Одни, конечно, воспевали его христианские добродетели, и апостольскую миссию — другие называли старым мошенником и подлой канальей… Мы много потешались над всем этим в людской, хотя разумеется и гордились тем, что служили у господ, о которых пишут в газетах.
Каждую неделю барин давал большой обед и вечер, на который приглашались всевозможные знаменитости, академики, сенаторы-реакционеры, депутаты — католики, священники — протестанты, монахи-интриганы, архиереи… Между ними был один, за которым особенно ухаживали, старикашка, ханжа и лицемер, постоянно говоривший пакости с благочестивым и сокрушенным видом. И повсюду, в каждой комнате, висели портреты Папы… Ах! ему таки привелось видеть виды в этом домике — святому отцу.
Мне лично барин не нравился. Он слишком за многое брался, слишком у многих заискивал. Просто на просто, это была старая каналья.
На другой день моего прихода, когда я помогала ему в передней снять пальто, он спросил:
— Вы принадлежите к моему Обществу, Обществу служанок Иисуса?..
— Нет, сударь…
— Так нужно вступить… необходимо… Я вас запишу…
— Благодарю вас, барин… Осмелюсь спросить у барина, что это за Общество?
— Это чудесное Общество, воспитывающее в христианском духе матерей-девушек…
— Но сударь, я не принадлежу к их числу…
— Это ничего… Там есть также женщины, вышедшие из тюрем, раскаявшиеся проститутки… всего понемногу… Я вас запишу…
Он вытащил из кармана тщательно сложенные номера газет и протянул их мне.
— Спрячьте… и прочитайте… когда будете одни… забавные вещи…
Он взял меня за подбородок и произнес с легким прищелкиванием языка:
— Гм… да… она забавна, эта крошка, она ей-Богу, очень забавна…
Когда барин ушел, я посмотрела газеты, которые он мне дал. Это были «Fin de Siecle», «Rigolo», «Petites femmes de Paris». Одне сальности, больше ничего!
Ах! буржуазия! Что это за комедианты! Я видела много ее самых разнообразных представителей… Все они одинаковы… Так я служила у одного депутата-республиканца… Он проводил все свое время в ругани попов… Вот еще был тип! Не выносил, когда даже при нем упоминали о религии, о папе, о монахинях… Его послушать — он бы пустил к черту все церкви, взорвал бы все монастыри… А по воскресеньям он отправлялся потихоньку к обедне в отдаленные приходы… При малейшем нездоровье посылал за священником, и все его дети воспитывались у иезуитов… Ни за что не соглашался помириться со своим братом, отказавшимся от церковного брака. Все они лицемеры, все — подлецы, все — пошляки, каждый в своем роде…
У г-жи Тарв тоже были свои дела; она тоже председательствовала в религиозных и благотворительных обществах, устраивала базары для бедных. Вследствие этого она никогда не бывала дома; и все шло, как Бог на душу положит… Очень часто она возвращалась поздно, неизвестно откуда, в растерзанном виде; и белье и тело ее были пропитаны каким то посторонним запахом… Ах! я угадывала смысл этих возвращений; из них выяснялся характер дел, которыми занималась барыня, и тех безобразий, которые происходили на этих заседаниях… Но со мною она была всегда мила. Никогда ни одного резкого слова, ни одного упрека… Наоборот… держала себя со мной фамильярно; почти на равной ноге, до такой степени, что иногда, забывая — она свое достоинство, я свою подчиненность, — мы начинали вместе болтать всякую чепуху… Она давала мне советы в устройстве моих маленьких дел, поощряла мои наклонности к кокетству, наделяла меня глицерином, Испанской Кожей, натирала мне руки кольдкремом, засыпала рисовой пудрой. И во время всех этих манипуляций постоянно повторяла:
— Видите Мэри… нужно, чтобы женщина о себе заботилась… Кожа у нее должна быть белая и нежная… У вас милое лицо, нужно уметь с ним обходиться… У вас прекрасная фигура… нужно ее выставлять… У вас превосходные ноги, нужно уметь их показать… Это как то приличнее…
Я была довольна. В глубине души, однако, у меня копошились беспокойные, смутные опасения. Я не могла забыть тех изумительных историй, которые мне рассказывали в людской. Лишь только я начинала здесь хвалить барыню и перечислять ее любезности ко мне…
— Да… да… — говорила кухарка… — Рассказывайте… Нужно смотреть в корень вещей… Она хочет, чтобы вы сошлись с ее сыном… чтобы это его привязало к дому… и стоило бы им скаредам дешевле… Она уже пробовала с другими, знаем!.. Она даже приглашала к себе знакомых… замужних дам… молодых девушек… да, молодых девушек… паскудница!.. только г. Ксавье не поддается… предпочитает кокоток, этот мальчик… Вы увидите… увидите…
И прибавила с оттенком злобного сожаления:
— Я бы на вашем месте нагрела их… Сама то я, может, стеснялась бы…
Эти слова несколько сконфузили меня по отношению моих сотоварищей… Но, чтобы себя утешить, я подумала, что кухарка завидует явному предпочтению, оказываемому мне барынею.
Каждое утро в девять часов я ходила поднимать шторы и отнести чай г. Ксавье… Смешно вспомнить… Я всегда входила в его комнату с замиранием сердца и боязнью…
Долгое время он не обращал на меня никакого внимания. Я вертелась то здесь… то там… Прибирала вещи, одежду, стараясь показаться с самой выгодной стороны. Он обращался ко мне не иначе, как визгливым заспанным тоном, жалуясь на то, что его будят так рано… Меня оскорбляло его равнодушие и я усиливала попытки и изыскивала новые способы кокетства…
Каждый день я ожидала, что должно что-то случиться, и это молчание г. Ксавье, его равнодушие к моей особе, страшно меня возмущало. Как бы я поступила, если бы то, чего я ожидала, случилось?.. Я не задавала себе этого вопроса… Я только хотела, чтобы это случилось…
Г. Ксавье был действительно красивый малый, еще красивее, чем он был на фотографии.
Маленькие белокурые усики — две тоненькие золотые дуги обрисовывали пурпурные чувственные губы, вызывавшие непосредственное представление о поцелуе. Светло-голубые глаза с золотыми искорками обладали странным магнетизмом; движения своей ленивостью и утомленной грацией напоминали движения женщины или молодого фавна. Высокого роста, очень гибкий и стройный, он весь отличался удивительным изяществом, властным очарованием, несмотря на всю свою циничность и испорченность. Он понравился мне с первого же разу, когда я почувствовала к нему влечение, а затем его упорство, или скоре равнодушие сделали то, что это влечение быстро превратилось в нечто большее, — в любовь. Раз утром, войдя к нему в комнату, я нашла г. Ксавье сидящим на постели с голыми ногами. Помню, на нем была белая шелковая сорочка с голубыми горошинами… Одна нога лежала на краю постели, другая — на ковре, и таким образом получалась соблазнительная поза, хотя и не очень приличная… Сконфуженная, я хотела удалиться… Но он подозвал меня:
— Ну, что же?.. Входи… Разве ты меня боишься?.. Ты разве никогда не видала мужчины?..
Он закрыл колено полой сорочки, и обняв руками ногу и раскачиваясь всем телом, долго нахально смотрел на меня в то время, как я, медленно и грациозно двигаясь и слегка краснея, ставила поднос на столик возле камина.
И точно на самом деле видя меня в первый раз, он заметил:
— Да ведь ты шикарная девчонка… Сколько ты времени здесь, у нас?..
— Три недели, барин…
— Ах! черт побери!
— К чему это вы говорите, барин?
— К тому, что я до сих пор не замечал, что ты такая хорошенькая…
Он вытянул ноги, поставил их на ковер… хлопнул себя по бедрам, которые были у него белые и круглые, точно у женщины…
— Поди сюда!.. — сказал он.
Я приблизилась с легкой дрожью. Не говоря ни слова, он обхватил меня за талию, потянул, принуждая сесть возле него на краю постели…
— О! г. Ксавье!.. — умоляла я, слегка отбиваясь… — Перестаньте… Я вас прошу… Если ваши родители увидят?
Он принялся хохотать:
— Мои родители… О! знаешь… мои родители… я ими сыт по горло…
Это было его любимое выражение. Когда у него что-нибудь спрашивали, он отвечал: «я сыт по горло» и действительно был пресыщен всем…
Желая отдалить момент последнего наступления, так как руки его нетерпеливо и властно расстегивали на мне лиф, я спросила:
— Меня одна вещь очень интересует, г. Ксавье… Почему вы никогда не бываете на барыниных обедах?
— Много хочешь знать, душенька… Ну! нет, знаешь… Меня эти обеды приводят в бешенство…
— И почему, — продолжала я, — ваша комната единственная в доме, где не висит портрет Папы?
Эго замечание, очевидно, ему польстило. Он отвечал:
— Я, видишь ли, крошка, — анархист… Религия… иезуиты… священники… Ну! нет, довольно я их видел… Я сыт по горло… Общество, состоящее из лиц, подобных папеньке и маменьке?.. Ну! знаешь… не будем об этом говорить!..
Теперь я чувствовала себя с г. Ксавье свободно подметив в нем черты и жаргон, которым говорят парижские оборванцы… Мне казалось, что я его знаю уже много лет… В свою очередь он спросил меня:
— Скажи? Что у тебя с отцом?..
— Ваш отец… — воскликнула я, притворяясь скандализованной… — Ах! г. Ксавье… такой святой человек!
Он засмеялся и вдруг разразился хохотом:
— Папа!.. Ах папа!.. Да он сожительствует здесь со всеми горничными, папа… Это его слабость, горничные. Он только горничными и увлекается. Значит, ты еще с ним не пробовала?.. Ты меня изумляешь…
— Ах! Нет, — возразила я, тоже смеясь… — Он мне только давал читать «Fin de Siecle», «Rigolo»», «Petites femmes de Paris».
Это вызвало в нем взрыв восторга, и хохоча еще громче:
— Папа… — восклицал он… — Нет, он великолепен, папа!.. — И, разойдясь, он продолжал в комическом тоне:
— Это вроде маменьки… Вчера она мне закатила сцену… Я их позорю, — ее и отца… Понимаешь?.. Здесь и религия, и общество… и все такое!.. можно со смеху умереть… Тогда я ей заявляю: «Милая мамочка, решено… я исправляюсь… с того дня, когда ты откажешься иметь любовников». Ловко, а?.. Она и прикусила язычок… Ах! нет, знаешь… они на меня наводят тоску, мои родители… Я сыт по горло ото всех этих историй… Кстати… Ты хорошо знаешь Фюмо?
— Нет, г. Ксавье.
— Ну, как же… Антим Фюмо?
— Уверяю вас, нет…
— Толстяк… Еще совсем молодой человек… Красно-рыжий такой… Ультра-шикарный… Лучший парижский выезд?.. Фюмо… три миллиона дохода… Тартэлэтта Габри?.. Ну, конечно, знаешь…
— Говорю вам, что не знаю…
— Ты меня изумляешь… Все его знают… Печение Фюмо, знаешь?.. Он еще судился два месяца тому назад… помнишь?
— Да нет же, клянусь вам, г. Ксавье…
— Ну, все равно, глупенькая индюшка!.. Ну, так вот, я с ним проделал штуку в прошлом году, здоровую… Угадай, что? Не догадываешься?..
— Как я могу угадать, если я его не знаю?
— Ну, так вот слушай, крошка… Фюмо, я ему подкинул маменьку… ей Богу!.. Ловко, а?.. Но лучше всего это то, что в два месяца она нагрела его на триста тысяч… И папенька, для своих обществ!.. Ах! они знают, где раки зимуют… хорошо знают!.. Если бы не это — полнейший крах. От долгов некуда деваться… Даже и священники не хотели ничего слушать… Что ты на это скажешь, а?
— Мне кажется, г. Ксавье, что у вас странный взгляд на семью.
— Чего ты хочешь, душенька… Я — анархист. Семья, благодарю вас, сыт по горло…
Во время этого разговора он успел расстегнуть на мне лиф, старый лиф барыни, сидевший на мне восхитительно…
— О! г. Ксавье… г. Ксавье… вы — маленький плутишка… Это очень нехорошо.
Я пыталась для видимости защищаться.
Вдруг он тихонько закрыл мне рукой рот:
— Замолчи!..
И швырнул меня на постель…
— О! как от тебя хорошо пахнет! — прошептал он… — Маленькая дрянь, ты пахнешь, как маменька…
В это утро барыня была со мной необыкновенно любезна…
— Я очень довольна вашей службой, — сказала она… — Мэри, я вам набавляю десять франков.
— Если каждый раз она мне будет прибавлять по десяти франков? — подумала я… — Недурно… Это как то приличнее…
Ах! когда все это вспомнишь… Я тоже могу сказать, что «сыта по горло»…
Страсть, или вернее увлечение г. Ксавье, продолжалась недолго. Он скоро пресытился «по горло». С другой стороны, мне не удалось ни на одну минуту привязать его к дому. Часто, входя утром в его комнату, я находила постель пустой и одеяло нетронутым. Г. Ксавье не возвращался с вечера. Кухарка хорошо его знала и верно сказала о нем: «он больше любит кокоток, этот мальчик…» Он предавался, как и прежде, своим обычным удовольствиям, развлечениям, кутежам… В эти утра я испытывала мучительную тягость в сердце и весь день ходила печальная и грустная…
Все несчастие заключалось в том, что г. Ксавье относился ко всему абсолютно индифферентно… Он отнюдь не был поэтом, как г. Жорж… Помимо «отношений», я не существовала для него, и как только он удовлетворялся… — отправляйся на все четыре стороны… он уже не обращал на меня ни малейшего внимания… Ни разу я не слыхала от него ни одного ласкового, нежного слова, которые употребляют влюбленные. К тому же он не любил ничего из того, что мне нравилось; не любил никаких цветов, кроме крупной гвоздики, красовавшейся всегда в петлице его фрака… А ведь так хорошо, уходить иногда от мелочей жизни, шептать на ухо нежные, горячие слова, целоваться так… до самозабвения, смотреть друг другу в глаза, долго, без конца… Но мужчины слишком грубые существа… они не ценят этих мгновений… этих чистых, небесных наслаждений… И это очень жаль… Г. Ксавье только и ценил один голый акт, он находил удовольствие только в разврате… Все, что есть хорошего в любви, сверх этого, тяготило его…
— Ну! нет… знаешь… это меня коробит… Я сыт по горло поэзией… Голубой цветочек… Мы это предоставим уж лучше папе…
Лишь только он насыщался, я моментально превращалась снова в безличное существо, прислугу, которой он отдавал приказания и которую он подавлял своим авторитетом барина, своим цинизмом повесы… Из ярма рабыни любви я почти непосредственно переходила в ярмо прислуги… И он часто говорил мне, усмехаясь углами губ, — холодной, оскорбительной усмешкой:
— А папа?.. В самом деле?.. ты еще с ним не… того?.. Ты меня изумляешь…
Случилось раз, что я не в состоянии была скрыть душившие меня слезы… Г. Ксавье рассердился:
— Ну! нет… знаешь… Это уж верх нелепости… Слезы, сцены?.. Чтобы этого не было, душа моя… или, до свиданья… Я по горло сыт этой чепухой…
Я страшно люблю, когда я, вся еще трепеща от любовного восторга, долго, долго держу в объятиях человека, подарившего мне эти драгоценные мгновенья… После взрывов страсти, я чувствую неодолимую потребность в этих чистых ласках, в этих целомудренных объятьях, поцелуях, в которых чувствуется уже не судорога зверя, а идеальная духовная нежность… Из преисподней любви мне хочется перенестись в царство экстаза… со всей его роскошью, восхитительной тишиной и восторженной чистотой… Ксавье был «сыт по-горло» этими экстазами… Он тотчас вырывался из моих объятий, уклонялся от поцелуев, становившихся ему положительно невыносимыми… Казалось, что соединялись только наши тела и уста, а души ни на мгновенье не сливались в самозабвении, в упоении смертельного экстаза… И в то время как я старалась удержать его в своих объятиях, страстно прижимаясь к нему всем телом, он вырывался, грубо отталкивал меня, вскакивал с постели:
— Ну! нет… знаешь… Терпеть этого не могу…
И закуривал сигаретку…
Мне было невыразимо тяжело видеть, что я не возбуждала в нем ни малейшего намека на привязанность, никакой нежности, хотя я заранее подчинялась всем его капризам… А какие у него бывали странные и гадкие прихоти!. До чего он был испорчен, этот молокосос!.. Хуже всякого старика… изобретательнее и беспощаднее расслабленного старца или осатанелого попа…
И все-таки я думаю, что любила этого маленького мошенника, и что, несмотря на все это, я привязалась к нему как кошка… И теперь еще я с грустью вспоминаю его нахальную усмешку, жестокую, но милую… запах его тела… все, что было в нем отталкивающего и в то же время восхитительного… И часто еще я ощущаю на своих губах, которые целовали столько других губ, жгучее прикосновение его поцелуя… Ах! г. Ксавье… г. Ксавье!
Как-то вечером, перед обедом, он вернулся домой переодеться — Боже, как он был хорош во фраке! — и когда я заботливо приготовляла ему платье в уборной, он сказал мне повелительным тоном, каким приказывал принести горячей воды:
— Есть у тебя пять луи?.. Мне непременно нужно сегодня вечером пять золотых. Я тебе их завтра отдам…
Как раз в это утро барыня заплатила мне жалованье… Знал ли он это?
— У меня только девяносто франков, — ответила я, немного пристыженная, может, от его просьбы… а больше, вероятно, оттого, что не могла представить требуемую им сумму:
— Это ничего… — сказал он… — Принеси мне твои девяносто франков… я тебе их завтра отдам!..
Он взял деньги, поблагодарил меня коротким и сухим «хорошо!», от которого у меня сжалось сердце. Потом протянул мне ногу властным жестом…
— Зашнуруй мне ботинки… — приказал он грубо… — Скорее, я тороплюсь.
Я бросила на него печальный, умоляющий взгляд.
— Значит, вы сегодня не обедаете дома, г. Ксавье?
— Нет, я обедаю в гостях… скорее…
Зашнуровывая ему башмаки, я причитывала:
— Значит, вы опять будете кутить с гадкими женщинами?.. И не вернетесь ночевать?.. А я буду всю ночь плакать… Это нехорошо, г. Ксавье.
Его голос тотчас сделался жестоким и злым.
— Это ты для того мне дала свои девяносто франков… Можешь их взять обратно… Возьми их…
— Нет… нет… — умоляла я… — Вы хорошо знаете, что не для того…
— Ну так… оставь меня в покое!..
Он живо кончил одеваться и выбежал, даже не поцеловав меня, не сказав мне ни слова…
На другой день он и не заикался о моих деньгах, я же не хотела ему напоминать. Мне было приятно сделать ему что-нибудь… Я понимаю, что существуют женщины, убивающие себя работой, женщины, которые предлагают себя по ночам на тротуаре прохожим, женщины, которые воруют, совершают преступления… чтобы достать немного денег и побаловать любимого человека. Не знаю, впрочем, чувствовала ли я именно то, о чем говорю?.. Увы, я сама не знаю… Бывают моменты, когда я чувствую себя перед мужчиной такой слабой… ничтожной… безвольной, трусливой и подлой… Ну! да… подлой!..
Барыня не замедлила переменить свое отношение ко мне. Вместо прежней любезности, она стала суровой, требовательной, придирчивой… Я превратилась у нее в дуру… ничего порядочно не делала… сделалась неловкой, неряхой, скверно воспитанной, забывчивой, воровкой… И ее тон, вначале товарищеский, задушевный, теперь сделался ядовитым, и злым. Она отдавала мне приказания отрывистым, уничтожающим тоном… Конец всем совещаниям относительно тряпок, кольдкрема, пудры; конец тайным признаниям и интимным объяснениям, неловким до того, что в первые дни я задавала себе вопрос, не страдает ли барыня влечением к женщинам?.. Конец этой двусмысленной дружбе, которая, как я чувствовала раньше, была не искренней, и от которой я потеряла к ней уважение. Я считала ее причиной всех явных и тайных безобразий этого дома. Случалось, что мы с ней сцеплялись, как торговки, угрожали друг другу уйти, бросали обвинения, точно грязные тряпки…
— За что вы принимаете мой дом?.. — кричала она… — Вы что здесь, у публичной женщины, что ли?..
Нет, ведь это нахальство!.. Я отвечала:
— Да! ваш дом, действительно, опрятное место… Вы можете этим похвалиться… Да и вы сами… Ну-ка поговорим… поговорим!.. Вы тоже опрятны… А барин — ваш?.. О! ла-ла!.. Думаете, что в квартале не знают, кто вы такие… И везде в Париже… Да об этом повсюду кричат… Ваш дом?.. Дом разврата… Да еще другие такие бывают чище вашего…
Таким образом наши ссоры иногда превращались в самую неприличную ругань; мы говорили на жаргоне публичных женщин и тюрем… Потом вдруг все сразу стихало… Достаточно было, чтобы г. Ксавье воспылал ко мне хотя на мгновение… Тотчас снова начинались двусмысленные фамильярности, унизительное сообщничество, одаривание тряпками, обещания прибавок, умывания кремом Симон — посвящения в тайны изысканных косметик. Барыня барометрически соизмеряла свое отношение ко мне, с отношением г. Ксавье… Ее подарки непосредственно вызывали его ласки; охлаждение со стороны сына сопровождалось дерзостями со стороны матери… Я являлась жертвой и постоянно подвергалась беспокойным колебаниям, скачкам прихоти этого бессердечного и взбалмошного мальчугана… Можно было подумать, что барыне приходится подслушивать, подглядывать, чтобы быть постоянно au courant наших отношений… Но нет… У нее просто было какое-то порочное чутье… Она чуяла разврат сквозь стены, внутри, как собака чует в воздухе запах дичи…
Что касается барина, он прыгал среди всех этих событий, среди всех скрытых драм семьи, резвясь и повесничая, точно живчик… С утра он исчезал со своей мордочкой розового фавна, своими бумагами, портфелем, набитым религиозными брошюрами и похабными газетами. Вечером он снова появлялся, напичканный христианским социализмом… Походка его казалась утомленной, движения — томными, спина слегка согнувшейся, вероятно под бременем благодеяний, совершенных в продолжение дня… Каждую пятницу неизменно регулярно повторялась следующая шутовская сцена.
— Что там такое? — спрашивал он меня указывая на портфель.
— Пакости… — отвечала я, со смехом.
— Нет… забавные штучки…
И он давал мне их, постепенно подготовляя меня к финальному объяснению, а пока довольствуясь тем, что улыбался мне с видом соумышленника, щипал за подбородок и говорил, облизываясь:
— Хе!.. хе!.. Она презабавная, эта крошка…
Не обескураживая барина, я забавлялась его подходцами, давая себе слово при первом же подходящем случае поставить его на свое место.
Раз после завтрака я была очень удивлена, увидав его входящим в бельевую, где я одна предавалась печальным мыслям за своей работой. Утром у меня произошла с г. Ксавье тягостная сцена, впечатления которой еще не изгладились… Барин тихонько запер дверь, положил портфель на большой стол возле груды простынь, и подойдя ко мне, взял мои руки и стал их гладить. Веки его мигали и глаза вращались, точно у старой курицы на солнце… Можно было помереть со смеху…
— Селестина… — сказал он… — Мне больше нравится называть вас Селестиной… Это вам не обидно?
Мне стоило большого труда не расхохотаться…
— Да нет, барин… — ответила я, принимая оборонительное положение…
— Ну, Селестина… Я нахожу, что вы очаровательны… вот!
— В самом деле, барин?
— Обворожительны, даже… Обворожительны… Обворожительны!..
— О! барин…
Его пальцы оставили мою руку… блуждали по лифу, отягощенные желанием, и дотрагивались до моей шеи, подбородка, затылка мягкими, жирными прикосновениями…
— Очаровательная… Очаровательная!.. — шептал он…
Он хотел меня поцеловать. Я поддалась назад, чтобы избегнуть этого поцелуя…
— Останьтесь, Селестина… Я вас прошу… Прошу тебя!.. Тебе не неприятно, что я тебе говорю на ты?
— Нет, барин… меня это удивляет…
— Тебя удивляет… плутовка… удивляет?.. Ах! ты меня еще не знаешь!..
Голос у него задрожал… На губах выступила слюна…
— Выслушай меня, Селестина. На будущей неделе я отправляюсь в Лурд… Да, я провожаю богомольцев в Лурд… хочешь поехать в Лурд?.. Я могу это устроить… хочешь ехать?.. Никто ничего не заметит… Ты остановишься в отеле… Будешь гулять, делать, что хочешь… Вечером я приду к тебе в комнатку… в твою комнатку… в твою постельку, плутовка! Ах! Ах! Ты меня еще не знаешь… Не знаешь, на что я способен. Я опытен, как старик, а по страстности всякого молодого заткну за пояс… Ты увидишь… увидишь… О! твои плутовские глазенки!..
Меня изумило не само предложение — я его давно ожидала — но неожиданная форма, в которую облек его барин. Однако, я сохранила все свое хладнокровие. И желая унизить этого старого павиана и показать ему, что я понимаю грязные расчеты его и барыни, я выпалила ему в лицо:
— А г. Ксавье? Скажите, вы, должно быть, забыли о нем?.. Что он будет делать в то время, как мы будем забавляться в Лурде, за счет христианства?
Беспокойные искры загорелись в глубине его глаз… в его взгляде застигнутого врасплох фавна… Он пробормотал:
— Г. Ксавье?
— Ну да!..
— Зачем вы мне говорите о г. Ксавье… Речь идет не о нем… Г-на Ксавье это не касается…
Я удвоила свое нахальство:
— Вы не понимаете?.. Нет, не корчите из себя дурака… Нанимали меня чтобы спать с г. Ксавье или нет?.. Да, ведь так?.. Ну, я это и делаю… А вы?.. Ну, нет… Это в условия не входит… И затем… знаете, сударь… вы не в моем вкусе.
И я расхохоталась ему в лицо.
Он весь побагровел, глаза его заметали молнии… Но очевидно счел неудобным начинать ссору, для которой я была так хорошо вооружена… Он стремительно схватил свой портфель и исчез, преследуемый моим смехом…
На другой же день, придравшись к какому-то пустяку, барин сделал мне грубое замечание… Я разозлилась… Ввязалась барыня… Я обезумела от ярости… Сцена, разыгравшаяся между нами, была до такой степени ужасна и до того омерзительна, что я отказываюсь ее передавать… Я поставила им на вид, и все это в ужасной форме, все их низости, все бесстыдства, потребовала деньги, одолженные г. Ксавье. Они были вне себя от ярости… Я схватила подушку и изо всей силы запустила ею в голову барина.
— Убирайтесь!.. Уходите, сейчас же… сию минуту, — рычала барыня, которая чуть не впивалась мне в лицо когтями…
— Я вас вычеркну из моего Общества… Вы больше не член моего Общества… потерянная девка… проститутка!.. — изрыгал барин, барабаня кулаками по своему портфелю…
В заключение, барыня оттягала у меня мою льготную неделю, отказалась уплатить девяносто франков, занятые г. Ксавье, обязала меня вернуть все подаренные ею тряпки…
— Вы грабители… — закричала я… — воры и сводни!..
И ушла, угрожая им комиссаром и судьей…
— А! вы хотите затеять историю. Ну, погодите, жулье проклятое!
К сожалению, комиссар полиции объявил, что это его не касается. Мировой посоветовал мне замять дело. Он объяснял так:
— Прежде всего, барышня, вам не поверят… И заметьте, это справедливо… Во что превратилось бы общество, если бы прислуга стала судить господ? Общество, барышня, перестало бы существовать, и воцарилась бы анархия…
Я обратилась к поверенному; он запросил с меня двести франков. Я написала г. Ксавье: он мне не ответил… Тогда я подсчитала наличность моих ресурсов… У меня оставалось три франка пятьдесят сантимов и мостовая…