18-го ноября.
Роза умерла… Положительно над домом капитана тяготеет проклятье. Бедняга! Хорек поколел… Бурбаки тоже… теперь пришел черед Розы… Проболев несколько дней, она третьего дня скончалась от скоротечного воспаления легких… Сегодня утром ее хоронили… Из окон бельевой я видела похоронную процессию… Массивный гроб несло шестеро мужчин, и весь он был убран венками и гирляндами белых цветов, точно хоронили молодую девушку. Затем следовала внушительная толпа — весь Месниль-Руа — длинные черные вереницы любопытных и зевак. Капитан Можер, туго затянутый в военный мундир, шел во главе кортежа. Вдали гудели колокола, откликаясь на звоночки, которые нес церковный сторож… Барыня предупредила меня, что я не должна присутствовать на похоронах. Впрочем я и не стремилась. Я не любила эту толстую, злую женщину. И смерть ее не произвела на меня никакого впечатления. Может быть, отсутствие ее будет для меня ощутительно, когда мне захочется поболтать с нею, как бывало, у калитки?.. Воображаю, сколько теперь тем для разговоров у бакалейщицы.
Мне захотелось узнать отношение капитана к этой внезапной смерти. И так как господа уехала в гости, я принялась прогуливаться после завтрака вдоль забора. В саду капитана царили пустота и уныние… Лопата, воткнутая в землю, свидетельствовала о прерванной работе… «Капитан не придет в сад», подумала я. «Он наверное оплакивает и вспоминает Розу в своей комнате…» И вдруг я его увидала. Он снял свой парадный сюртук, одел обычное рабочее платье и старую фуражку, и с увлечением возит навоз на грядки… И даже тихонько напевает про себя арию марша. Вот бросает тележку и подходит ко мне, держа на плече вилы.
— Очень рад вас видеть, мадемуазель Селестина, — говорит он.
Мне хотелось бы выразить ему сожаление или утешение… Я ищу слова, фразы… Но подите-ка, найдите трогательные слова, имея перед собой такую комичную физиономию… Я ограничиваюсь тем, что говорю:
— Большое несчастье, г. капитан… Большое для вас несчастье! Бедная Роза!
— Да, да… — говорит он вяло.
На лице его ничего не выражается. Жесты неопределенны. Он прибавляет, втыкая вилы в разрыхленную землю, около забора:
— Тем более, что я не могу оставаться один.
Я перечисляю домашние добродетели Розы:
— Вам нелегко будет ее заменить, г. капитан.
Положительно он нисколько не огорчен. По тому, как оживился его взгляд и движения, можно подумать, что он освободился от большой тяжести.
— Ба, — говорит он, помолчав. — Все на свете можно заменить…
Эта философская покорность изумляет и несколько шокирует меня. Я пытаюсь, ради шутки, объяснить ему, что он потерял в лице Розы…
— Она так хорошо знала ваши привычки, ваши вкусы, ваши странности!.. Она была вам так предана!
— Ну! что-ж! Еще бы этого не было… — бормочет он, делая жест, которым точно хочет устранить всякие возражения… — Это еще вопрос, была ли она мне предана?.. Слушайте, я вот что вам скажу: Роза меня измучила… Даю вам слово!.. С тех пор как мы взяли мальчика для посылок… она ни до чего в доме не дотрагивалась… И все у нас шло скверно, отвратительно… Я не смел съесть яйца всмятку, сваренного по своему вкусу… А сцены, которые она мне устраивала с утра до вечера, из-за всякого пустяка!.. Стоило мне истратить десять су, как начинались крики, упреки… А когда я позволял себе болтать с вами, как сегодня… ну, так потом была целая история… потому что она была ревнива, ревнива, как черт… Ну! нет… А как она вас ругала, нужно было только послушать!.. Ах! нет… нет… В конце-концов я не чувствовал себя в доме хозяином, тьфу!
Он глубоко, шумно вздыхает, и точно вернувшись после долгого отсутствия, радостно оглядывает небо, оголившиеся лужайки, фиолетовые просветы, образуемые ветвями в воздухе… свой дом…
Эта радость, компрометирующая память Розы, кажется мне очень комичной. Я подзуживаю капитана к излияниям… И говорю ему тоном упрека:
— Капитан, мне кажется, что вы несправедливо относитесь к Розе…
— Тьфу пропасть!.. — живо возражает он… — Вы не знаете, вы, вы ничего не знаете… Она ведь вам не рассказывала обо всех сценах, которые мне устраивала, и о своей тирании, ревности, эгоизме… Я здесь ничем не мог распорядиться. Все принадлежало ей, в моем доме… Так например поверите ли вы?.. Мое вольтеровское кресло… я не мог на нем никогда сидеть… Она занимала его все время… Словом, она забрала себе все, безо всяких… Только подумать, что я не мог больше есть спаржи в масле, потому что она этого не любила… Она хорошо сделала, что умерла… Это для нее лучший исход, потому что, так или иначе, я бы ее выставил… нет, нет, я бы ее не оставил. Она меня угнетала, да!.. Она мне надоела до смерти… И скажу вам, если бы я умер раньше ее, Роза влетела бы!.. Я ей приготовил хорошенькую штучку… Уверяю вас..!
Он хочет улыбнуться, но вместо того выходит ужасная гримаса… Он продолжает, сопровождая каждое слово легким хихиканьем…
— Вам известно, что я составил завещание, по которому оставляю ей все, дом, деньги, ренту, все?.. Она вам, должно быть, говорила… Она это по всему свету трезвонила… Да, но она вам не могла сказать, она не знала, — что спустя два месяца, я составил второе завещание, уничтожавшее первое… И в нем я ей не оставляю ничего!.. Ни крошки…
И будучи не в силах дольше сдерживаться, он расхохотался… пронзительным смехом, рассыпавшимся по саду, подобно писку летящих воробьев… И воскликнул:
— А ведь неправда ли это — идея?.. О! вы можете ее себе представить — узнающую, что все мое состояние… хлоп… завещано французской Академии… Да, моя милая Селестина… Это верно, мое состояние я завещал французской Академии… Да, это — идея…
Я даю ему оправиться от смеха, и с строгим видом:
— А теперь, капитан, что вы думаете?..
Капитан смотрит на меня долго, смотрит лукаво, смотрит нежно… и говорит:
— Знаете… Это зависит от вас…
— От меня?..
— Да, от вас, от одной вас.
— Да как же так?..
Наступает опять молчание, в продолжение которого капитан выпрямляется, вытягивается, закручивает усы, стараясь принять самый обольстительный вид.
— Слушайте… — говорит он внезапно… — Я буду действовать напрямик… Давайте говорить открыто, по-военному… Хотите вы занять место Розы?.. Оно к вашим услугам.
Я ожидала нападения. Я угадывала его приближение по его глазам… Поэтому я не удивилась… Я принимаю равнодушный вид.
— А ваши завещания, капитан?
— Я их разорву, клянусь именем Бога.
Я возражаю:
— Но, я не умею готовить…
— Я буду сам готовить… сам убирать свою постель… т. е. нашу постель… все буду делать сам…
Он делается развязным и игривым; взгляд его загорается… К счастью, меня отделяет от него плетень; не будь этого, я уверена, что он бросился бы на меня…
— Есть кушанья и кушанья… — кричит он оглушительным и вместе с тем хриплым голосом… — То, что я буду от вас требовать… Ну, Селестина, держу пари, что вы их сумеете приготовить… сумеете сделать их острыми, клянусь дьяволом!..
Я иронически улыбаюсь, и грозя ему пальцем, как ребенку:
— Капитан… капитан… вы маленький поросенок!..
— Нет, не маленький… — заявляет он горделиво… — Большой, очень большой!.. И потом еще одна вещь… Надо мне вам сказать…
Он перегибается через забор, вытягивает шею, глаза его наливаются кровью. И говорит пониженным голосом…
— Если вы перейдете ко мне, Селестина… Ну, так…
— Ну, что же?..
— А то, что Ланлэры подохнут от бешенства… А! это — идея…
Я молчу и делаю вид, что занята важными мыслями… Капитан в нетерпении волнуется…
Песок на дорожке хрустит под его сапогами.
— Так как же, Селестина… тридцать пять франков в месяц, стол… комната… завещание… Подходит это вам? Отвечайте…
— Мы еще посмотрим… А пока возьмите себе другую!..
И я убегаю, чтобы не разразиться ему в лицо бурей смеха, грохочущей внутри меня.
Итак у меня «избыток роскоши»… Капитан или Жозеф?.. Жить на положении служанки-содержанки, подвергаясь всем случайностям этого положения, т. е. поступать всегда по капризу глупого, грубого, взбалмошного человека, завися от различных обстоятельств и тысячи предрассудков? Или же выйти замуж и таким образом приобрести уважаемое и обеспеченное положение, свободное от контроля других и игры случая? Осуществить, наконец, хоть часть моих желаний.
Конечно, я желала бы осуществления этой мечты в более грандиозном виде. Но зная, как мало шансов представляется в жизни женщины, подобной мне, я должна еще себя поздравить, что наконец-то представляется что-то другое, чем это вечное шатание из дома в дом, из одной постели в другую, от одного лица к другому…
Конечно, я тотчас отклоняю комбинацию капитана… Впрочем, еще до того последнего разговора, я уже находила в нем недостатки и странности маньяка… Не говоря уже о том, что его физическое безобразие таково, что ничем нельзя его скрасить, он еще и морально сущая дрянь… Роза была уверена в своей власти над этим человеком, а он над ней издевался!.. Трудно влиять или управлять там, где ничего нет… Кроме того я не могу себе представить, не помирая со смеху, что эта комическая личность держит меня в своих объятиях и я его ласкаю… То, что я испытываю при этом, даже не отвращение, потому что отвращение предполагает возможность осуществления. А я уверена, что это даже невозможно. Если бы каким нибудь чудом я очутилась в его постели, я убеждена, что мои губы всегда отделял бы от него неудержимый хохот.
Я сходилась со многими мужчинами из-за любви, из-за страсти, слабости или жалости, тщеславия или интереса… Мне всегда представлялось это естественным, нормальным, необходимым… В этом я нисколько не раскаиваюсь… И очень редко случалось, чтобы при этом я не испытала хоть какой нибудь радости. Но с таким невероятно-смешным человеком, как капитан, это не могло бы случиться, физически не могло бы… Мне кажется что это было бы что-то противоестественное, хуже собачки Клеклэ… Но несмотря на это, я довольна… и испытываю нечто, похожее на гордость… Каково бы ни было это предложение, все же оно мне льстит и придает еще большую уверенность в самоё себя и свою красоту…
По отношению к Жозефу, мои чувства совсем другого сорта. Жозеф завладел моими мыслями. Он околдовал их, держит в плену, не выпускает… Он волнует меня и одновременно с этим внушает страх. Конечно, он безобразен, уродлив, но если разобрать это уродство, то в нем есть что-то внушительное, нечто большее и могущественнейшее, чем красота… Я не закрываю себе глаз на то, как трудно жить замужем или так с человеком, которого во всем подозреваешь, и которого, в сущности, совсем не знаешь… Но это именно и притягивает меня к нему с головокружительной силой… По крайней мере, если он и способен на преступление, то хоть на большое, а может и даже на добро… Не знаю… чего он от меня хочет? что из меня сделает?.. Буду ли я слепым орудием неизвестных мне намерений… игрушкой его жестоких страстей?.. Любит ли он хотя меня… и за что? За мою миловидность… или за испорченность… за ум… за ненависть к предрассудкам, которых он в себе не скрывает?.. Не знаю… Кроме этого обаяния таинственности и загадочности, он привлекает меня еще своей силой… И это обаяние — да, это обаяние — все больше и больше действует на мои нервы, подчиняя себе покорное и слабое тело…
Вблизи Жозефа, мои чувства возбуждаются, бурлят, как еще никогда в присутствии мужчины. Во мне просыпается желание, еще более острое, более мрачное и настойчивое, чем даже то, которое довело меня до преступления, в объятиях Жоржа… Это что-то такое, чего я не могу точно определить, но что овладело мной всецело, моими мыслями и чувствами, что будит во мне незнакомые, дремавшие инстинкты, не разбуженные еще ничьей любовью, никаким сладострастием… И я дрожу вся с головы до ног, вспоминая слова Жозефа:
— Вы похожи на меня, Селестина… Ну, конечно, не с лица!.. Но наши души схожи… походят одна на другую…
Наши души!.. Возможно ли это?
Чувства, которые я испытываю, так новы, так властны и так сильны, что не оставляют меня ни на секунду… и я постоянно ощущаю тягость их обаяния… Тщетно я стараюсь занять ум мой другими мыслями… Пробую читать, гулять по саду, когда нет хозяев, усердно предаваться чинке белья, когда они дома… Невозможно!.. Все мои мысли летят к Жозефу… И он овладел не только моим настоящим, но и прошлым… Он так заслонил собой все мое прошлое, что я вижу только его одного… И все остальные лица, которых я знала, бледнеют, стушевываются, исчезают…
Клеофас Бискуйль, г. Жан… г. Ксавье…
Вильям, о котором я еще не говорила… даже г. Жорж, любовью которого, казалось мне, душа моя уже отмечена навсегда, как отмечается раскаленным железом плечо каторжника… И все прочие, которым я добровольно, радостно, страстно отдавала немного или много самой себя… мое трепещущее тело и исстрадавшееся сердце… Все они теперь превратились в тени!.. слабые, расплывчатые тени, едва видные, от которых скоро останутся лишь одни смутные воспоминания… забытые, туманные, которые рассеются, как дым…
Иногда на кухне, после обеда, я начинаю разглядывать Жозефа, его преступные рот и глаза, тяжелые скулы, низкий, шероховатый лоб, где ложатся от света лампы темные тени, и говорю себе:
— Нет… нет… это невозможно… Я сошла с ума… Я не хочу… не могу любить этого человека… Нет!.. нет… это невозможно…
И однако это возможно и существует…
И наконец нужно, чтобы я сама себе в этом призналась… чтобы я прокричала самой себе… Я люблю Жозефа!..
Ах! я теперь понимаю, почему никогда не нужно смеяться над любовью; понимаю, что существуют женщины, бросающиеся с бессознательностью преступниц, повинуясь неодолимому влечению, в объятия негодяев, чудовищ, и задыхающиеся в них от безумного восторга!..
Жозеф взял у барыни отпуск на неделю, и под предлогом семейных дел едет завтра в Шербург. Решено — он покупает маленькое кафе… Только в продолжение нескольких месяцев, он не будет заведывать им сам. У него есть там надежный приятель, который пока берется за дело…
— Понимаете? — говорит он мне… — Сначала надо его перекрасить… отделать заново… чтобы выглядело красиво; сделать новую вывеску золотыми буквами: «Кафе Французской Армии!»… Я не могу сейчас уйти с места… я не могу этого сделать…
— Почему так, Жозеф?..
— Потому что этого теперь нельзя…
— Но когда же вы совсем уйдете?..
Жозеф чешет затылок, бросает на меня мрачный взгляд и говорит:
— Этого я… не знаю… Может через полгода… может позднее… может гораздо позже… Нельзя знать… Это зависит…
Я чувствую, что он не хочет говорить, тем не менее настаиваю:
— Зависит от чего?..
Сначала он не решается мне отвечать, потом говорит таинственным и в то же время взволнованным голосом:
— От одного дела… от одного важного дела…
— Какого дела?..
— Одного дела… вот и все!
Это говорится резким тоном, тоном, в котором не слышно гнева… но раздражение. От дальнейших объяснений он отказывается.
Обо мне не говорит ни слова… Меня это удивляет и тревожит… Не изменил ли он свое намерение?.. Не утомили ли его мои вопросы, мои колебания?.. Между тем вполне естественно, что я интересуюсь делом, успех или неудачу которого я должна разделить… Может быть, мои подозрения, которых я не могла скрыть, в изнасиловании им маленькой Клары, привели его к мысли разрыва между нами?.. И по тому, как сжимается у меня сердце, я чувствую, что решение, которое я оттягивала из кокетства, из расчета, давно созрело внутри меня… Быть свободной, восседать за конторкой, приказывать другим, знать, что на тебя смотрят, тебя обожают, желают столько мужчин!.. И вдруг всего этого не будет?.. Дивная мечта ускользнет от меня, подобно многим другим?.. Я не хочу, чтобы думали, что я навязываюсь Жозефу… Но я хочу знать, что у него в голове… Я делаю печальное лицо и вздыхаю:
— Когда вы уедете, Жозеф, дом сделается для меня невыносим… я так теперь к вам привыкла… к болтовне с вами…
— Ну да!..
— Я тогда тоже уеду.
Жозеф не отвечает… Он ходит по седельной… нахмурив лоб… с озабоченным видом… нервно теребит в кармане своего синего передника садовые ножницы… Выражение лица у него злое… я повторяю, смотря, как он бегает по комнате…
— Да уеду… вернусь в Париж…
У него не вырывается ни слова протеста… Ни одного звука… ни одного умоляющего взгляда… Он подкладывает полено в потухающую печку, потом начинает снова молча ходить по комнате… Чем объяснить его поведение?.. Он, значит, решил порвать?.. Значит, хочет этого?.. Значит, потерял ко мне доверие, разлюбил?.. Или же просто его пугает мое безрассудство, мои постоянные приставания? И я спрашиваю его, слегка волнуясь:
— А вас это не огорчает, Жозеф… что мы больше не будем видеться?..
Не переставая ходить, даже не бросив на меня своего обычного подозрительного, косого взгляда, он говорит:
— Разумеется… Но что-ж делать. Нельзя заставлять людей делать то, чего они не хотят… Им может нравиться или не нравиться…
— Разве я от чего-нибудь отказываюсь, Жозеф?..
— И потом, у вас всегда на мой счет дурные мысли… — продолжает он, не отвечая на мой вопрос.
— Я?.. Почему вы мне это говорите?..
— Потому что…
— Нет, нет, Жозеф… Вы меня больше не любите… У вас теперь что-то другое в мыслях… Я ни от чего не отказывалась… Я обдумывала — вот и все… Кажется, это довольно естественно… Не обдумав, нельзя решать на целую жизнь… Наоборот, вы должны быть довольны моими размышлениями… Это доказывает, что я не какая-нибудь вертушка, а серьезная женщина…
— Вы порядочная женщина, Селестина… Аккуратная женщина…
— Ну, так как же?..
Жозеф, наконец, останавливается, и устремив на меня серьезный… недоверчивый… но уже более мягкий взгляд:
— Это не то, Селестина, — медленно говорит он… — Не в этом дело… я вам не запрещаю думать… Бог с вами!.. Обдумывайте… Время еще есть… И мы поговорим, когда я вернусь… Но видите ли, я не люблю… чтобы слишком любопытничали… Есть вещи, которые не касаются женщин… Вещи…
И кончает фразу движением головы… Минуту помолчав:
— Ничего у меня, Селестина, в голове не изменилось… Я о вас думаю во сне и наяву… Вы мне всю кровь взбунтовали… То, что я вам говорил… я повторю во всякое время, клянусь Богом… Мы еще об этом поговорим… Но не следует любопытничать… Вы себе делайте свое дело… а я свое… Таким образом не будет ни обмана, ни разочарований…
И подойдя ко мне, он схватил меня за руки.
— У меня башка упрямая, Селестина… Да! ее не скоро прошибешь!.. Но что войдет, засядет крепко… колом не вышибешь… Я, Селестина, мечтаю о вас, о вас в маленьком кафе…
Рукава его рубашки засучены до локтей… Мускулы огромных, упругих рук, точно созданных для объятий, проворно движутся под белой кожей… На внутренней стороне локтя я заметила татуировку, — пламенеющие сердца, скрещенные кинжалы над горшком с цветами… От его широкой выпуклой, как кираса груди идет сильный запах тела… И опьяненная этой силой, этим запахом, я прислоняюсь к подставке, где только что, когда я вошла, он чистил металлическую сбрую… Ни г. Ксавье, ни г. Жан, никто из всех прочих красавцев, щеголей, не возбуждал во мне такого неистового желания, как этот старик с низким лбом и почти зверским лицом… И обняв его и стараясь раздразнить своим прикосновением, я бормочу слабым голосом:
— Жозеф… я хочу иметь вас сейчас же… Мой миленький Жозеф… Я тоже мечтаю о вас… У меня тоже вся кровь взбунтовалась…
Но Жозеф говорит серьезным, отеческим тоном:
— Это теперь невозможно, Селестина…
— Ах! я хочу сейчас же! Мой миленький Жозеф!..
Он освобождается из моих объятий легким движением…
— Если бы это было так, ради шутки, Селестина… понятно… Да, но это серьезно, навсегда… Нужно быть благоразумными… Нельзя… пока священник не благословит…
И мы останавливаемся друг против друга; он, с горящим взглядом и прерывающимся дыханием… я, разбитая, с кружащимися мыслями, и пламенем, разлитым по всему телу…