Легионеры в горах.

На второй день пасхи, когда колокола Новороссийска радостно перезваниваясь, справляли годовщину белого движения, подошел к пристани пароход, набитый русскими беженцами с Украины от Махно. Побывали они в Турции, слышат — белые на Москву собираются, — и вернулись.

С ними прибыла и маленькая партия русских солдат во французских шинелях.

Молодые, в большинстве одинокие, они согласились плыть на фронт в далекую Францию, чтоб посмотреть чужие земли. Но годы шли. Замучила война. Истосковались по родине. Вот она, долгожданная, желанная. Как хорошо она принимает: задумчивые, подернутые дымкой горы скатываются к морю, шаловливое солнце, шаловливое море, и колокола. Точно встречают их с таким почетом.

Среди них — унтер-офицер Горчаков. Вьющиеся волосы, задорный румянец, черные глаза под длинными ресницами.

Привели их в казармы, дали им английское обмундирование, зачислили в части, формируемые для посылки на фронт. Солдатам это не нравится — связались с зелеными. Набралось охотников 30 человек во главе с Горчаковым. Но без оружия неинтересно итти. Два дня ждали — получили по 15 патронов на брата, по винтовке. Горчаков как-раз караульным начальником в батальоне был. Он на хорошем счету, белые уже назначили его за младшего офицера в пластунский полк, под Грузию. Забрали с собой ребята ружье Шоше, консервы, медикаменты — и пошли в 4-ю группу, за цементные заводы. Горчаков проводил их, а сам остался других подбивать. Вместе с ним — два зеленых. Подбил еще 18 человек — и на заре повели их зеленые через колючий кустарник в Борисовку.

Пришли. Что же это за штаб? Семеро паршивых зеленых, а говорили 600. Это Воловин на счет 600 что-то плел.

Проводники посоветовали перейти в более скрытое место, под Сукко. Так весело было итти: солнце — за горой, а в ущелье — тень, прохлада. Тишина могучая. И от этой тишины кажешься таким громадным, налитым энергией, и так легко шагать, точно по мягкому ковру ступаешь.

Выбрали проводники место для бивака в ущелье, недалеко от моря. Весело, с шутками принялись ребята разбивать палатки (с собой захватили). Внизу ручеек тихо щебечет, вдали — фиолетовое море горит. Настелили в палатках молоденьких ветвей с нежной листвой — от них запах леса сгущается в палатке, и становится так уютно, хорошо.

Выслали разведчиков вокруг для охраны. Запылали веселые горько-дымные костры. Защекотало острым запахом перца, лаврового листа: разогревались консервы. Поужинали, да так жадно, как редко бывало прежде; сбились тесными кучками у костров и задумались о новой, такой необыкновенной жизни.

На утро проводники-зеленые ушли с Горчаковым к берегу моря поискать рыбаков. Прихватили винтовки и вещевой мешок для рыбы.

Море хмурилось, брюзжало. Они весело шагали по влажному крупно-зернистому песку, отпрыгивая в сторону каждый раз, когда холодная волна пыталась лизнуть их ноги.

За обрывистым выступом берега показалась прижавшаяся боком к песку лодка.

— Тише… — проговорил зеленый. — Здесь должно быть жилье… Вон и хата за кустами белеет… Внизу, около речки… Пойдем вместе, только осторожно. Я спереди… Фу, чорт, собака там…

Громадный, рыжий, лохматый кобель гулко залаял, как в трубу, ребята сбились и нерешительно продолжали двигаться. Кобель, завидев их, прыгал около хаты, грыз свиное корыто и отскакивал к двери, точно вызывал хозяина для защиты от врага. На пороге появилась остроносая старуха, сердито цыкнула на собаку.

— Хозяин дома? — прорвался через лай голос зеленого.

— Та, цыц, проклятый! Геть витцеля! У-у, поганюка…

Собака, виновато озираясь, забралась в чулан, старуха захлопнула за ней дверь и снова воззрилась на зеленых.

— А вы що за люды? Ще с винтовками. Мабудь грабители?

— Да ты, бабка, не бойся. Мы — зеленые.

Из-за кустов показался небольшой светлорусый в рваном пиджаке и постолах парень. Спокойно, медленно подошел к ним и добродушно, как давно знакомым, бросил:

— Зеленые? Чего вам, ребята?

Проводник, недоверчиво поглядывая на старуху, завозившуюся у порога с сетями, улыбаясь шепнул:

— Нам бы рыбы для братвы. Продай.

— Сколько вам?

— Да немного… С пуд хватит, ребята?

Горчаков, удивленный таким размахом, засмеялся:

— Хватит.

— Я сейчас. Вы подождите тут.

Он ушел за хату в сарай и принес оттуда тяжелую кошелку..

Улыбаясь, подал зеленому:

— Этой рыбы откушаешь — ввек не уйдешь от моря. Камбала.

Горчаков вытащил из френча бумажник и хотел уже отсчитывать кредитки, но рыбак проговорил тихо:

— Спрячь. Не надо…

Тот удивленно помялся, переглянулся с зелеными и положил бумажник в карман. Старуха, ревниво наблюдавшая издали за ними, вдруг сорвалась и, разразившись руганью, заковыляла к зеленым:

— Матери твоей бис! Задарма отдаешь? У самого штанив нема, а вин раздобрився! — И, подбежав к зеленому, вырвала кошелку. — Ста чертов вам дать! Просвистыть вас с камбалы! Як спущу на вас кобеля, вин вам укаже дорогу!..

Парень-рыбак жалко, растерянно улыбался. Зеленые хмурились. Старуха продолжала ругаться.

— Ну, и чорт с ней, — обозлился проводник-зеленый. — Пошли, ребята, за деньги нам всякий продаст… А ты чего хайло не заткнешь ей? — набросился он на парня. — Бабий подхвостник!

Зеленые свернули под гору, откуда из-за чащи деревьев белела хата. Около нее стоял молодцеватый смуглый парень, наблюдавший сцену. Подошли зеленые, он засмеялся:

— Здорово всыпала вам старая? Ну, а вам зараз вынесу. А вы скризь ухи пропускайте: она с роду такая скаженная, хлопца заела.

Постояли, разговорились. Парень вынес им камбалы — как раз улов на нее был хороший, — посоветовал:

— Как принесете, зараз ее в дило, бо вона вкус теряе. Вы, ребята, откуда?

— Да тут, недалеко в щели осели.

— Неначе пришлая группа?.. У нас тут своих немного есть, так воны в кустах ховаются, колы какая опасность… Так вам кажен день рыбы надо? Я перекажу своим хлопцам. Будем оставлять. Вы присылайте прямо до мэнэ. Осинина спрашивайте. А не будэ мэнэ дома — покличьте его, Тимченко. Он ничего хлопец, только щоб его видьма не бачила.

— Да вы не родня бывает? Дюже уж вы по обличью схожие… Как братья. Только, что он посветлей.

— Ни-и… Сызмальства вместе росли. Вот так и шукайте нас, говорите: оба похожие — не один, так другий, — и засмеялся. Що слышно в городе? Красные скоро прийдуть? Мы уж и веру потеряли. Говорють, на Москву Деникин пошел?

— Ну, Москва улыбнется ему копытом. Так спасибо, Осинин.

Зеленые скрылись в кустах, направляясь по тропинке к морю. У сваленной на берегу лодки поджидал их Симченко. Виновато улыбаясь и, пряча от них глаза, подал им кошелку:

— Берите, хлопцы, та не серчайте. Знаете — баба. Прощевайте. Приходите еще, та щоб старуха не бачила — и он торопливо нырнул в кусты.

Принесли ребята рыбу на бивак — смеются от радости:

— Ешь, ребята, до обжору! Дают — и денег не берут, и еще обещают! Зажаривай, ребята!

Наварили ухи, нажарили в котелках рыбы, наелись — и спать завалились. Проснулись — и к ручейку, студеной чистой, как слезинка, водой умыться. Потом игру в чехарду затеяли.

Вспомнил проводник-зеленый:

— Ребята, а ведь командира нужно выбрать! Горчаков у вас, вроде как, главный, но еще не начальник. А вам надо и о хлебе подумать. Завтра-послезавтра заложите его за обе щеки — и скажете: «Дай, мама», а мамы-то и нет — в налет надо итти.

Сбежались в кучу, сильно дыша, раскрасневшиеся рослые легионеры в английских френчах, загалдели:

— Чего выбирать? Пусть Горчаков командует! Он начинал — ему и кончать.

— Товарищи, — смутился тот, — я же здесь новый, ничего не знаю. Вы лучше из старых зеленых кого выбрали бы.

— Ничего, не робей! — поддержал его зеленый. — Мы тебе завсегда поможем. Проводники в каждый след будут. А твое дело — военное да порядок наводить.

— Горчакова! Мы его еще с Франции знаем! Но чтобы без антимоний было! Трудная борьба нам предстоит! Нас пока только 18, а белых — сотни тысяч. Но мы будем бороться за трудовой народ, пока не победим или погибнем все до одного!

— Товарищи, — вскричал, горя черными глазами, Горчаков. — Мало нас, но много сочувствующих нам! Пойдем по горам, соберем всех зеленых и тогда мы такую взбучку дадим белым, что они и Москве не рады будут!.. Но чтобы дружно было.

Зеленые облегченно закричали, запрыгали, начали баловаться, бороться, точно свалилась с плеч гнетущая тяжесть, и перед глазами открылась широкая веселая даль.

Соединение с 5-й группой.

Весело зажили новые зеленые; беззаботно, как на даче. Крестьяне ближних хуторов дарили или продавали продукты, предупреждали, когда близко проходил отрядишко белых. Но однажды ночью пришли на бивак незнакомые люди. Они громко ругались, стучали прикладами о стволы деревьев, звякали котелками и шатались, отыскивая место для ночлега.

Заспанные легионеры в недоумении вылезали из своих палаток в накинутых на плечи английских шинелях и наблюдали, как пришельцы разводили костры, кипятили над ними чай, жевали хлеб и засыпали тут же. Это были оборванные, опустившиеся парни в солдатских без хлястиков, как капоты, шинелях и в кепи, в пиджачках, постолах или рваных ботинках без обмоток.

Легионеры, привыкшие к довольству и чистоте на Франции, чувствовали себя в этой среде отчужденно, в них копошилась брезгливость, пренебрежение к этим грязным оборванцам, и они, возвращаясь в свои палатки, вслух высказывали сожаление, что так скоро кончилось их беспечное, хорошо налаженное житье.

Пришельцы же, возбужденные пережитым, были злы, подозрительны, кого-то ругали и с нескрываемой враждебностью относились к этим добровольцам, по какому-то недоразумению попавшим к зеленым.

Но на следующее утро, когда у костров смешались и пришлые зеленые и легионеры с намерением ближе подойти друг к другу и ужиться, раз уже свела их судьба вместе и вместе им придется драться в боях, умирать за общее дело, — знакомство их быстро затянулось в тугой узел, одни оценили в других то, чего у самих недоставало. Их веселила новизна встречи, обстановки, бодрило сознание, что силы их растут (в об’единенном отряде набиралось до полутораста бойцов).

Разговоры быстро оживились. Пришельцы уже смеялись над тем, что казалось им прежде трагедией. Когда же сготовили завтрак и зеленые расположились на травке, бивак напоминал большую бурливую пирушку.

Смуглый с черными усами зеленый в английском засаленном френче, тип кубанского казака, полулежа и закусывая принесенным с Кубани салом с хлебом, рассказывал легионерам:

— Стояла наша пятая группа пид Варениковской, в Темных буках. Лес молодый, густый. Мимо нас пройдешь — не заметишь. Жили мы як коты поповские. Крестьяне нам возами доставляли придавольствию. И набралось нас 600 человек. Силища такая, що хочь поезда с артиллерией, снарядами, винтовками забирай. А вот сидели и в небо пыхтели: приказа не было. Из Новороссийска Воловин грозит, из Катеринодара — Хмурый. Ну, и досиделись. — Он стряхнул с себя крошки хлеба, вытер усы ладонью, достал кисет, принялся сворачивать папироску и тем временем продолжал:

— Началось с того, що цей Хмурый, ежа ему в рот, отдал секретное распоряжение не приймать козаков в группу: они, мол, контрики. А нас, козаков, было в группе полтораста человек. Куды нам иттить? Белые натравливали козаков на иногородних: «у вас, мол, алая кровь, а у них — бурая»; красные говорили, що нам все равно, хто ты, лишь ба трудовым человеком был. А тут из красного штаба генеральский приказ. Пошла руготня, недоверие. Тут новый приказ Хмурого: Воловину не верить. Вот и разберись. Вместе начинали, оба-цоба, а вот не поделили що-то. Кому верить? Тут и совсем растерялась братва. Пошли слухи, що мы проданы и нас вот-вот вырежут. А отряд все тает и тает. Другой — шапку об земь, матом покроет — и уйдет.

Он вспомнил о забытой им в руках папиросе, закурил и, пустив струю дыма, продолжал:

— Тут май наступил. Командир наш — Тарасов, морда, як окорок, усы вниз, бывший фельдфебель — уж насчет чего-чего, а порядочек любит. Ходит себе по лагерю, приказы отдает: «Шалаши, палатки убрать, всякую гадость — смести, щоб усэ блестело, як бараньи очи». И получился лагерь — красота. Под деревами — тень, прохлада. В стороне рядком котлы дымят. Крестьяне навезли подвод семь разных продуктов: баранов, сала, масла, муки. Не жалели для нашего брата. Ребята приумылись, подчистились, ходют именинниками. Провели митинг, Тарасов парад гарнизовал. Крестьян понаехало, девок набрело. Ух, и попраздновали! Песни, пляски, гармонь; с девками по кустам лазали, грибы там шукали…

— Да этим, видать, все дело испортили. Узнали про нас белые, и на другий же день облава. Мы ее встретили — и вдризг раскрошили. На третий день мая — в кольцо нас узяли… Вот и досиделись. Мыслимое дело: сидеть на одном месте с такой силой? Это же не два, не десять человек, а 600, это же целая республика. Уходить надо, а местных зеленых от хат за ухи не оттягнешь…

— Из кольца мы кой-как вырвались, а тут с двух концов распоряжения: распустить отряды. Неначе сговорились за полтораста верст, Хмурый с Воловиным. Для чего, спрашивается, распустить, колы пид боком горы? Для чего собирали? Тут и гадай як хочешь. А я так грешу: оба воны шпики. Хотели собрать, щоб уничтожить усих и для заводу зеленой заразы не осталось, а вышло навыворот. Так вот получили эти приказы — и поднялся галдеж: «Куды я пойду, колы мэнэ на кажном шагу спытывают, „хто я такий и почему не в армии?“» Переругались, разбились на кучки — и каждая сама по себе: хто куды, поближе к своим хатам. Другие в одиночку разошлись. Теперь кругом грабежи пойдут. Осталось нас бездомных сотня с лишком — и ушли сюда. Узленко — бродило бородатое посоветовал: мол, кругом поры дикие, около — море, а в нем рыбы до чорта, места знакомые, Новороссийск под носом.

Кубанец только теперь заметил, что завтрак закончился и зеленые пятой группы рассыпались по нижнему склону ущелья. Одни из них раскидывали парусиновые палатки, другие рубили ветви для шалашей, третьи налаживали эти шалаши. Он поднялся, отряхнулся от приставшей к костюму трухи и пошел к своим ребятам.

На диком положении.

Скоро из города потянулись одиночки, и все больше интеллигенты. Пришел от Воловина бывший офицер Жмудь, пришел латыш-студент, какой-то техник и профессор.

Приходил даже и сам Воловин, несмотря на то, что зеленые от него отшатнулись. Сначала его было наладили во-свояси, но он не смутился. Завязалась бесконечная и нудная ругань, от которой все охрипли и устали; спор свелся к словесной перепалке и победа склонялась на ту сторону, откуда выбрасывалась острая фраза, хотя бы ничего и не доказывавшая. После ругани почувствовалось облегчение, да и надоело спорить, разжигать в себе злость — захотелось отдыха. Воловин окончательно закрепил примирение, когда, закурив английскую сигаретку, роздал потянувшимся к нему зеленым всю изящную жестяную коробку сигарет.

После того разговор пошел уже спокойный, добродушный о посторонних вещах.

И получилось, что зеленые об’явили Воловина шпиком, а он, игнорируя это, продолжал помогать группе, посылать из города в нее людей и иногда заглядывать в гости.

Он уверял зеленых, что направил им около 300 винтовок, пулемет люисс, адскую машину, типографский станок, тысяч двадцать воззваний, много солдат, даже деньжат изредка отваливал.

А зеленые в удивлении таращили глаза. Свидетели были. Да, отправлял. А куда оно девалось? Кое-что зеленые получили, даже пулемет люисс, да он был без ударника, а ударник нигде не достанешь. Да и части были попорчены, и заржавлен он был ужасно, так что только одна слава, что пулемет прислал. Большую же часть подарков постигала одна участь: Воловин направляет их в свой штаб в Борисовку (штаб так-таки и не перебрался в 4-ю группу), вслед приходят неизвестные и забирают. Воловин уверяет, что это шпики забирают, а не зеленые, и забирают потому, что выдает жена латыша-студента. Он требует выслать их обоих в город, к нему для проверки, а они бегут от него в горы, к зеленым и его самого называют провокатором.

С первых же дней об’единенная пятая группа выбрала командиром Тарасова, начальником штаба — бывшего офицера Жмудь, ад’ютантом командира — Горчакова. Начали обсуждать: как быть? Связь с екатеринодарской организацией есть (от них в группе — представитель), но там — Хмурый; и с Новороссийском есть, оттуда много представителей в группе, но там — Воловин. С кем же итти? Или со всеми порвать и итти одиночкой? Но ведь так тоже долго не протянешь: раскрошат белые. Попытались связаться с другими группами — не верят: кто-то разносит там слухи, что в пятой — провокаторы.

Пока пятая группа отсиживалась, разлагаясь от безволия, бесцельности одинокого прозябания в стане врага, от ожидания с часу на час предательства — помощь пришла оттуда, где ее нельзя было и ожидать. Рыбаки с’ездили в Крым и привезли из Керчи от красных литературы. Ожили ребята: ведь через несколько дней они свяжутся с Красной армией, получат оттуда оружие, средства, приедут оттуда бойцы, накопятся здесь силы — и дуй на Новороссийск! Вот тебе и республика. А тут вооружения! — на всю Россию хватит.

Скорей в путь рыбаков, в Крым, для связи с Красной армией.

Быстро смотались рыбаки. Ответили им красные, что сведения о существовании отрядов зеленых принимают к сведению, но что помотать не решаются, пока зеленые не докажут, что они организованы и во главе их — коммунисты.

Организоваться — дело плёвое. Назвались Первой Кубано-Черноморской Красно-зеленой армией. Начальство, осталось то же. В штаб для солидности засовали всех интеллигентов. В Новороссийске печать изготовили, штампы. Армия готова. Подобрали делегацию из самых надежных и развитых товарищей, которые сумели бы доказать красным, что они сами и все зеленые — тоже красные. А чтоб больше веры там было, и чтоб белые не догадались и не перестреляли делегатов, если захватят в море, надумали подговорить рыбаков выехать целой партией.

Вызвали Симченко и Осинина, с которых и началось знакомство с рыбаками. Долго советовались с ними, как отправлять делегацию, каких рыбаков отобрать, чтоб самые твердые и надежные были. Собралось в путь человек пятнадцать, на двух баркасах, паруса подняли — и поплыли белыми чайками в Крым.

Зеленые в Архипке.

Весна наступила — пора. Вооруженные силы в количестве 50 бойцов в бой рвутся: изголодались уж очень, надоела эта Левая щель с ее землянками. Обе стороны готовились к решительной схватке. Петренко нащупывает своих в гарнизоне Архипки — капитан Кальбач бьет в сердце: пишет в апреле письмо самому Петренко, обещает ему жизнь, почести великие и чин полковника. А за это за все нужно всем отрядом сдаться.

Петренко ему обещает почести неменьшие:

— А я тебя в генералы произведу.

Спрашивает крестьян о капитане. Те рассказывают: «Уж такой страшный такой свиртепый: Я, говорит, один против двадцати Петренко выйду. Я, говорит, самому чорту брат и никого не боюсь. Я, говорит, — я». Ну, Петренко чувствует, что враг и в самом деле страшный, как бы войско не перепугал, и решил действовать хитростью. Написал письмо старшему стражнику Браге: подойдут мои войска — чтоб ни одного выстрела не было; перепугаете моих орлов — расстреляю. Брага изо всех сил старается, стражников уламывает. Те согласились: никакого расчету противиться, все равно житья не будет.

Вернулась храбрая разведка, которая письмо носила, донесла, что Брага согласен.

Двинулось непобедимое навстречу грозному врагу. Подошли ночью к самому правлению — только речка Вулан разделяла два войска — и рассыпались в цепь. Ждут… Две тени метнулись. Замерла цепь. Тут Петренко выступил вперед, наган вынул, тихо бросил:

— Кто идет?..

— Свои…

— Ты, Брага?..

— Да…

— Ну, веди… Цепь за мной, — и снова к Браге: — Приготовились?

— Так точно.

Цепь дикими кошками подкралась к правлению, оцепила. Сняли часового, а внутри уже все перетрусили — сдались. Зеленые подкозырились. Теперь как бы захватить этого грозного капитана Кальбача. Петренко послал девять человек взять его штурмом, а себе наметил задачу обезоружить отряд пограничников, человек в 30–40. По пути задержал патруль из двух пограничников и приказал им говорить, когда подойдут к кордону: «Свои, брось оружие».

Подошли. Из темноты голос:

— Кто идет?

— Свои, свои, брось оружие.

Часовой испугался, торопливо положил винтовку, поднял руки. Петренко почти топотом:

— Опусти, не бойся… Спят?

— Так точно. Дрыхнут.

Тут закипела кровь у Петренко: «Что за бой, а развороту нету!» — Как влетит бомбой в кордон, зеленые, — за ним! Петренко наганом вверх:

— Ни с места! Лежи без штанов! Ребята, выноси оружие, продовольствие!

А из другой комнаты крик, не то белые, не то зеленые стараются:

— Командир, командир, офицер сбежал!

Петренко приказал двум только что обезоруженным солдатам взять с собой лампу и итти впереди него, разыскивать офицера. Солдаты пошли и сейчас же нашли его в кухне.

Входит Петренко, а на русской печи — офицерик дрожит, как щенок выкупанный, про наган свой забыл, в руке у него застыл. Взмолился:

— Товарищ Петренко, пощадите, я больше не буду, я не виновен ни в чем.

Приказал ему отдать револьвер, слезть с печки и итти в свою комнату. Тот, бледный, вспотевший, дрожит; ноги, руки не слушаются; слез, прошел в комнату. Петренко ему закурить предлагает, а он ничего не понимает. Свернул ему тот папироску, подает, а он удержать ее не может — вывалилась из рук. Снова взмолился:

— Нет, я курить не буду. Вы меня лучше пощадите.

— Да ты не беспокойтесь, разберемся.

А зеленые уже грузят на подводы продовольствие, винтовки, отправляют в Левую щель. Пленных выстроили, агитнул товарищ Петренко и закончил предложением: «Кто хочет — к нам». Шесть человек согласились. Спросил про офицера, чем он дышит. Дали похвальный отзыв: «Парнишка — ничего себе, никогда не обижал». Отпустили его.

Всю ночь отдавал распоряжения Петренко. Рассвело. Замычали коровы, прощаясь на весь день с телятами, захлопали калитки, заскрипели ворота: бабы выгоняли на улицу коров. Бегут по дороге босые — не узнают свою Архипку: ложились спать — белая власть была, солдаты в зеленых английских шинелях по улицам ходили, а теперь зеленцы оборванные в постолах хозяйничают.

Разгорелась заря, блеснуло сияющее солнце, брызнуло золотым дождем по счастливой Архипке — плавает она в золотистой дымке.

Прибегает зеленый сам не свой, дыхание перехватывает:

— Что вы тут валандаетесь! Чи оглохли? В селе перестрелка идет, всю ночь Кальбача штурмом берем — невозможно взять: не сдается подлец.

Тут Петренко в придачу к девяти осаждающим взял еще десять и повел их на этого грозного непобедимого Кальбача. Подошел — ему докладывают: «Нет возможности взять: на крючок, сукин сын, заперся в хате». Брага, его бывший подчиненный, бывший старший стражник, а ныне свободный гражданин, уже отличился, всем зеленым пример храбрости показал: прямо в дверь выстрелил. Но результаты неизвестны.

Петренко приказал взорвать хату. Как услышали в ней, что сам вождь зеленых, легендарный Петренко пришел — и совсем перетрусили. Открывает дверь жена Кальбача и с плачем протягивает руки:

— Не взрывайте хату, сдаемся!.. — а взрывать и нечем было. Вот что значит военная хитрость.

Из-за ее юбки на пороге показался сам Кальбач. На коленях стоит, грудь в крови, рукой унимает адскую боль, о пощаде молит, слезы распускает… а под ним лужа расплывается.

— Какая тебе пощада, сука: за что расстрелял Москаленко, за что — Писаревского?

— Служба… Приказано так… Не мог… Но я не виноват… Такая служба. Простите. Помогать вам буду, служить пойду к вам, пригожусь…

А зеленые его оттеснили в сторону, чтобы дело делать не мешал, и начали выгружать военное добро: винтовку, три нагана, ящики патронов, обувь, шаровары, шинели — все грузили на подводу. Кальбач под ногами мешался, на коленях ерзал, скулил, тоску на людей наводил. Не стерпел тут мальчонка-казачок:

— Товарищ Петренко, подозвольте попрактиковаться.

— Добей его, суку.

Расправа.

Дорвались зеленые до родных хат, разбежались по ним, с бабами своими «мордоваться» начали на радостях. Наконец-то, добились свободы! Всю зиму в берлогах отлеживались, бока заболели! Как приятно взять косу и подчистить в саду росистую ярко-зеленую траву! Нагрести охапку и отнести лошади. Она своему хозяину радостно заржет: «Здравствуй, родимый, где ты пропадал так долго: я уже соскучилась по тебе». — А он ей подарок тащит. Хватает она губами свеженькую, прямо с корня, траву, смешно перебирает оттопыренными губами… Потом надо обойти сад, огород, посмотреть, какие завязи, хороший ли урожай будет… А тем временем ласковая, радостная, волнующая жинка (эх, смял бы ее, изломал, так истосковался по ней), она собирает ему на стол завтрак: беленьких горячих яиц на тарелку, хлеба душистого, мягкого нарезывает, масло со слезинками в блюдечко накладывает. Окошко раскрыто, и в него утренняя свежесть вливается.

У иного детвора чумазая сбежалась посмотреть на тятьку, какой он стал заросший, одичавший, не расстается с винтовкой. Лезут к нему, теребят. Самые малые на колени вскарабкались, бороду треплют.

Эх, жить тут век и никуда не уходить! Скорей бы все это кончилось.

У Петренко дела государственные: республику де-факто нужно оформить де-юре. Отдал приказ: «Архипка об’является на осадном положении». — Вывесили приказ: перед превлением, чтобы все жители видели, что Советская власть пришла. Агитнул, разумеется, в приказе, что не нужно верить белым, будто они разбили Красную армию и пошли на Москву, а надо думать, что конец подходит золотопогонным белобандитам, что еще один удар мозолистой рабоче-крестьянской руки — и вся свора покатится в море, что надо во всем верить только партии большевиков.

Петренко — горячий агитатор, прямо за сердце хватает. Каждый в группу просится — отбою нет:

— Примай в группу. Не будэ нам життя от кадетив. Хотим защищать свою Архипку до последней капли трудовой крови.

Петренко прощупывает каждого, а отряд сам по себе все пухнет. Три дня прошло, глядь — сто двадцать бойцов в группе. Да с такой армией никакая сила не возьмет Архипку!

«Гарнизовались» зеленые по хатам, никак не опомнятся от радости, а Петренко их покой охраняет. На телеграфе посадил своих людей, чтобы кто не постучал в Геленджик: дескать, выручай — зеленые пришли. Нескольких эс-эров израсходовали. Попа, того самого, что в январе агитацию с амвона разводил, баб с солдатами сводил, крестом на эти дела благославлял — тоже шлепнули.

Жили бы зеленые так до прихода красных, да кадеты, сволочь этакая, не дают покоя добрым людям: на третий день существования независимой архипской республики, вызвал самого Петренко к прямому проводу начальник геленджикского гарнизона полковник Грязнов. Подошел к проводу Петренко, телеграфист застучал на аппарате и начал растяжно читать, передавая слова полковника:

— Вы — начальник гарнизона Архипки?.. Вы — Петренко?

— Да. Что вам угодно? — диктует в ответ Петренко.

— Я — полковник Грязнов. Вы не бойтесь.

— Бояться царских крокодилов я не намерен.

— За что вы убили священника, старшину и учителя?

— Вы забыли, полковник, спросить за Кальбача. Мы его тоже, как гада, пристрелили.

— Что вас ждет впереди?

— То, что вас, полковник. За каждого расстрелянного вами крестьянина буду расстреливать пять ваших.

— Что ждет крестьян и их семьи?

— Вешалка, шомпола, плети, издевательство, — то, на что способна вся белая сволочь.

— Мерзавцы, трусы, зайцы! Вы способны лишь стрелять из-за кустов! Выходите на открытый бой!

— Дайте нам ваши пулеметы, патроны и тогда поборемся.

— Завтра буду в гостях.

— Жду в засаде.

На прощание покрыли друг друга.

Тут, как на беду, с самого утра дождь полощет, о всходах заботится, чтоб урожай лучше был. Да на какой чорт этот урожай, если его кадеты пожрут. Хмурое небо тоску нагоняет. Забился бы куда-нибудь, в сарай под сено что ли, да ведь раскопают белые, штыками выгонят оттуда.

Забегались зеленые, сердце раздирается: тут детишки под ногами мешаются, ревут; жена плачет, недоумевает:

— Що ж це за дило, нашкодили та й вбегаете; а нам як же? Чи детишек в торбу сажать, та следом бежать?

А зеленые сами не свои: и так нехорошо, и оставаться же нельзя — повешают. Пусть женам шомполов, может, немного дадут, тем дело и кончится.

Петренко всех гоняет. Приказал телеграфистов снять, провода на девятой версте перерезать, и поставить там пост, чтобы никто не исправил.

Собрал весь отряд — скоро сбежались; чуют: конец подходит. Снял все посты — и двинулся в поход навстречу врагу к Пшадскому перевалу. Всех неподготовленных отправил в штаб, в Левую щель, чтобы других не разложили.

Льет вода за воротник, катится холодными струйками за спину, а итти нужно. Зеленые нахмурились: уж семьи свои защищать до последнего будут. Но грязь же в горах невылазная; брюзжит, шумит дождь — ни прилечь, ни присесть; перемучаются зеленые — не смогут облаву прогнать. Пришлось остановиться под Пшадским перевалом, на Текосе, а вперед послать разведку.

Только ушли зеленые из Архипки — растерялись бабы, старики, обезумели от приближающегося часа жестокой расправы. Пригнали из стада коров — бегут они, раскидывая несгибающиеся ноги, мычат, зовут своих телят… Бабам не до молока; выгоняют из базов телят, коз, свиней, спускают с цепи собак; старики запрягают лошадей, наваливают на подводы сундучишки с барахлишком, набрасывают туда плачущих детишек. Воют собаки, мычат коровы; ужас передался от людей к животным. Понеслось, загрохотали, побежало все из Архипки в горы, в лес, в Левую щель. Забили ее табором; рев, вой, стон эхом разносится далеко по горам, терзает зеленых. И здесь не защита: из ущелья никуда не уедешь, да в страхе разум потеряли: бежать, бежать куда-нибудь…

Разведка из-под Пшады донесла Петренко, что полковник Грязнов со своим карательным отрядом в Пшаде. Наступила ночь, тяжелая, мучительная. Каждый думал свое, молчание давило. Видит Петренко — не в себе его вояки. Взяло его раздумье. Разбегутся. Развалится группа. Расстреляют патроны, а в налеты не с чем ходить, защищаться нечем будет. Эту облаву разобьешь — еще больше обозлятся белые, силы стянут, раздавят.

Ад’ютант надежный человек, коммунист, а не решается делиться с ним Петренко: не поймет. Эх, кабы да силу, да солдат-фронтовиков, да связи с подпольем — вот тогда бы развернулся во всю ширь. А теперь… рано еще в бой вступать: сил мало.

Вторая разведка донесла, что белые боятся итти на Архипку. Но Петренко не поверил этому, и к утру ожидал кровавой схватки. Знал хорошо, что пшадские проводники-кулаки сумеют обойти его группу. Никому ни слова — и отвел свой отряд в сторону за полверсты, а на шоссе караул усиленный поставил. Разослал вокруг разведки, расставил посты.

Улеглись зеленые, точно в землю вросли. Зловеще проносились над головой черные птицы… Где-то обреченно стонала сова. Петренко отправился проверять посты. Вышел на шоссе — нет караула. Излазил вокруг, обшарил одинокие спрятавшиеся в темноте хаты — нет нигде. Может-быть, белые вырезали и прошли дальше? Гложет тревога. Наконец, нашел караул в полном составе: спрятались в хату, вином наливают себе храбрости. Петренко пригрозил начальнику караула расстрелом и послал снова караул на место.

Вернулся к отряду — храпит с присвистом непобедимое; не устояли против сладостного сна.

Петренко разгоняет свой сон, сворачивает одну за другой сигары из листьев турецкого табака, дымит — не может накуриться…

На рассвете забылся, уснул.

Слышит — толкают его, треплют за шинель, в уши кричат: «Товарищ Петренко, товарищ Петренко!» Открыл глаза — бледно вокруг. Топчутся перепуганные зеленые. Стрельба гулко рвет воздух, перекатывается по ущельям, горам.

Сейчас же послал взвод зеленых в сторону стрельбы. Через полчаса ему донесли, что отряд белых, человек в двадцать пять, прошел через Пентисову щель, чуть ли не около отряда, и засел в канаве шоссе. Караул зеленых, заслышав грохот подвод и, решив, что на него двигаются главные силы белых, бросился бежать по шоссе, наскочил на засаду белых, те их встретили залпом — и почти весь караул остался на шоссе; шесть человек было убито.

Петренко собрал свой отряд и повел его назад, защищать Левую щель. Устроил засаду в воротах ущелья и стал поджидать гостей.

А вода сверху хлещет, грязище невылазное: зеленые измазались в нем, таскают бревна, ветви бурелома, делают себе настилы, навесы, чтоб и присесть, и прилечь можно было, и сверху не заливало.

Ждут день. Ждут другой. А Грязнов не идет на них. Что это значит? Что делает он в Архипке? Нечего стало зеленым есть. Написали воззвание, послали в Афипс, Верхний Вулан, Верхне-Дефановку — откликнулись крестьяне, присла четыре телушки и пудов 25 кукурузы. Ждать можно. Знак уже зеленые: страшная расправа идет в Архипке — вешают, жгут, избивают, — но чего-то ждут, нехватает мужества броситься на зверя и растерзать его, отомстить за все ужасы, которые переживают оставшиеся ни в чем неповинные семьи. Боятся еще больше обозлить врага.

Пять дней прождали. Пришла весть: полковник Грязнов выехал с карательным отрядом в Джубгу. Архипка уже обработана. Ждать нечего. Петренко снял засаду и отвел ее к штабу. Отдал приказ приступить к усиленным занятиям. Чтоб поняли зеленые, что нужно бороться серьезно, по всем правилам войны.

А в Архипке Грязнов память оставил незабвенную… Но кто же там остался? Ведь жители бежали в Левую щель! — Получилось, как и всегда в таких случаях: бегут, кажется ни души не останется, а прошел день-другой, глядишь — опять полно, будто и никто не убегал. Грязнов собирал по утрам жен, матерей, отцов зеленых, выстраивал их в ряды, командовал: «Ложись», они падали — и под их стоны и плач белые вояки слезали с лошадей, обходили свои жертвы и полосовали, рвали мясо плетьми. Грязнов усмехался, покрикивал: «Надбавь жару, может, образумят своих зеленцов!» Тут же и советчики крутились, эс-эры, меньшевики, тоже словечко вставляли. Избили и старуху-мать Петренко — умерла она через несколько дней. Хозяйство его разорили, сожгли. Жену с детьми выбросили на улицу и приказали, чтобы никто им не помогал. Сделали из Петренко пролетария, чтоб выковался из него командир твердокаменный.

Ушел Грязнов в Джубгу, замерла Архипка в тоске, горькой думе. Горячо взялся за работу Петренко, разослал во все концы гонцов, собирать, звать всех, кого можно; пусть и Узленко приходит: теперь уж не шлепнут, от чашки не оттиснут, накормят. Живо завязали вокруг связи: и Геленджик нашли, и лысогорцев, и пятую группу, и Екатеринодарский комитет. Разнеслась слава по всему побережью об отчаянном нападении зеленых на Архипку и зверской расправе белых. Со всех сторон обратились взоры зеленых на Левую щель: вот откуда идет сила, вот где центр движения, там — гроза белых: Петренко.