– А что же, – спросил Иван Николаевич, который слушал, не проронив до сих пор ни слова, – Силаева, полагаю, на барщину вернули?
– Не могу вам ответствовать в точности, – молвил Иван Маркелович, – но ежели он в дворовых не состоял и по оброку не ходил, то куда же его обратить надлежало?
– Так и я разумею, – усмехнулся Иван Николаевич – Но нашлись, поди, витии, которые изъяснили ему, что есть геройство и почему он, герой, отныне и до века… на барщине пребудет?
Иван Маркелович посмотрел на Ивана Николаевича с опаской: уж не аллегорию ли какую замыслил он?
– И сколько ныне суесловов развелось! – резко сказал Иван Николаевич, отодвигая чашку, будто оборонялся от невидимых суесловов. – Сколько их и к нам в губернию из Петербурга понаехало! Повстречался мне намедни один петиметр…
Иван Маркелович легонько вздохнул: так оно и есть, на аллегорию пошло.
– Выехал, изволите ли видеть, его высокородие семенную помощь раздавать, – Иван Николаевич по привычке быстрым шагом ходил по столовой, – а мужиков до себя ни одного не допустил: вы, мол, герои, порядок знайте – через старосту! Потом на сход вышел, батистовый платочек ароматическими экстрактами оросил и понес… Опять касательно геройства, конечно. А мне по нечаянности пришлось задержаться в том селе. Дай, думаю, послушаю, что дальше будет? Ссудодатель меж тем из истории в историю скачет, от государства к государству приворачивает и повсюду героев собирает, чтоб мужиков наглядно просветить. И что ж вы думаете, про Спарту мужикам чешет! Про Фермопилы помянул и про царя Леонида. Мужики стоят, томятся, а насчет царя Леонида переглянулись: не доводилось о таком слыхать… А вития уж на рысь перешел: ежели, мол, в герои попал, так и терпи, мужик! А что солнце на полдень идет, что у героев работы стоят, то ему, благодетелю, невдомек. Когда же выбрался, наконец, на Русь да доскакал до Полтавской баталии, – смотрю, дед, который в первых рядах стоял, с ноги на ногу переступил и говорит: «Так, милостивец, все так, кормилец, только мы-то, слышь, смоленские… смоленские мы!..»
Иван Николаевич живо представил себе озадаченную фигуру семенного распорядителя и рассмеялся.
– Казус! Казус и курьез! – нерешительно отозвался Иван Маркелович, все еще не понимая, куда же метит семенная аллегория.
– А ссуду, – снова нахмурился Иван Николаевич, – бездельник-староста как хотел, так по-своему и повернул, пройдоха! Вот тебе и Фермопилы! Как вы по сему, Иван Маркелович, судите?.. – Но прежде чем гость успел ответить, Иван Николаевич снова взял слово себе: – Я в той мысли утверждаюсь, что мужик дела ждет. Коли семенная ссуда, так выдай и езжай дальше. А коли ты к риторике приставлен, опять уразумей: не мешай мужику христа ради, а как за отечество умирать, мужик сам знает. Не нудили бы ему душу. Не акафисты ему за его великое геройство надобны!..
– Э, нет, государь мой, – живо откликнулся Иван Маркелович, – неверно судить изволите. Почести спасителям отечества воздать тоже должно.
– Какие же почести?
– По моему бы разумению, я бы русскому мужику монумент воздвиг. И такой монумент, сударь, чтоб его из всех царств видно было!
У Мишеля дух захватило. А Иван Маркелович пристально смотрел на узорчатую скатерть, словно высматривал на ней контуры будущего сооружения.
– Нуте-с, нуте-с, послушаем, – побуждал его к продолжению Иван Николаевич, старательно пряча улыбку.
– Да-с, государь мой, и вы, Евгения Андреевна, послушайте! – все больше воодушевлялся Иван Маркелович. – Вот такой бы монумент и воздвиг, грядущим поколениям в поучение. И не какую-нибудь аллегорию на том бы монументе иссек, – при этих словах господин Киприянов покосился на Ивана Николаевича, – не музы бы с лаврами на нем витали, и не фимиамы бы у подножия мрамора курились, а стоял бы на монументе русский мужик, точь-в-точь такой, как в натуре!
Теперь Иван Маркелович уже явственно чертил будущий монумент, живописуя над столом дланью.
– Вот он, русский селянин, что порабощенной Европе свободу возвращает! Зрите, люди, разумейте, язы́ки!
И опять все очень хорошо выходило у Ивана Маркеловича, только батюшка, повидимому, склонен был перечить ему.
– А не станется ли, почтенный друг мой, – задумчиво говорит Иван Николаевич, – что сам поселянин ваш драгоценный монумент за безделку примет и предпочтет ему… волю?
– Волю?! – переспрашивает гость: так вот оно куда аллегория метнула? Да неужто Иван Николаевич необузданности мысли предался? – Да какую волю, сударь? На чем тогда русская держава стоять будет? Где ей опору сыщем? – Нет, не может взять в разум такой аллегории Иван Маркелович. – Не во гнев примите, – продолжает он, – если напомню вам, Иван Николаевич, гибельные плоды отрицания. Не сами ли отечественные наши Вольтеры, бродя из одного умствования в другое, ныне вспять вернулись? Не зрим ли тех, кто в юности мнил себя разрушителем основ, а ныне трепещет собственных мечтаний и своеручно истязует неповинных рабов? Нет, сударь! Не скороспелые отрицатели, вернувшиеся с плетью на конюшню, а сердечная любовь между господином и рабом и в трудах их взаимность – вот что составит счастие жизни!
– Пустое! – горячится Иван Николаевич. – Сердечной любви между господином и рабом не предвижу! Я в отрицателях не бывал, но и с вами, Иван Маркелович, спорить намерен. России не мечтания, а дела надобны, но подъяремные люди к ним негодны!..
– Да кто же вам, Иван Николаевич, в делах препятствует? Малые ли вы негоции раскинули?
– На них и сошлюсь: на каждом шагу в них от рабства первую препону вижу! Господа в праздности коснеют, дедово достояние проедают, а подъяремные люди страждут и без собственного себе прибытку безусердны! Все свершается государству в умаление, всем частям в ущерб!.. У меня по соляной конторе подряды, у меня комиссариатские поставки, а людей нет! Господа владельцы не отпускают: одному интересу нет, другой беспокойства не желает, третий – кто его знает, чего ему надобно? – в созерцательность погрузился, прошлогодних снов разгадать не может. А пока не разгадает, просит извинить: занят! Не вам ли, Иван Маркелович, все сие лучше, чем мне, ведомо? А я, – продолжал Иван Николаевич, не получив ответа, – я не о сентиментах рассуждаю. Мне мой интерес дорог, мыслю о собственной выгоде. Мужику прибыток – мне доход, мой доход – всему государству польза. Неужто господа дворяне не могут сего понять?
– Вот оно, кружение умов! – предостерегающе поднял руку Иван Маркелович. – Дворяне в купцы просятся и мужику воли для дворянского прибытку требуют! Да кто же в этаком кружении чиносостояние государства охранит, сударь?
Господин Киприянов глядит на новоспасского негоцианта с недоумением: вот какие пошли отрицатели! Не от скороспелой мечты, не от дерзости мысли, а для собственного барыша!
Под батюшкины речи на глазах у Мишеля вконец потускнел великолепный монумент, который воздвигал Иван Маркелович русскому крестьянству… А как был хорош! И высился, и сверкал! И мужик возвращал свободу порабощенной Европе. А оказывается, на мужике свое ярмо. Как же все это сообразить?..
Надо бы батюшку спросить. Да батюшка наутро опять ускакал.