ЛИЦА:
Ашметьев.
Марья Петровна.
Зубарев.
Варя.
Вершинский.
Мальков.
Боев.
Мавра Денисовна.
Комната в доме Зубарева. Направо дверь; в глубине растворенная дверь на террасу, по сторонам ее два окна; мебель старинная, грубой работы.
Явление первое
Входят Марья Петровна и Варя.
Марья Петровна. Скоро ли этот ваш съезд кончится? Как там шумно.
Варя. Сейчас все разъедутся, останутся только наши милые Боев да Мальков.
Марья Петровна. Что с тобой сделалось? Три Дня мы тебя не видали.
Варя. Ах, не говори! Варенье это противное… пачкайся с ним. Да и отец не пускает! Ходит, ворчит: «Сиди дома»… Жди жениха. А жених пропал, пятый день не является. Только и твердит мой батя: «Все это ваше фырканье, сударыня!» Уж я притихла, молчу.
Марья Петровна. А мы как скучали по тебе.
Варя. Кто «мы»?
Марья Петровна. Будто не знаешь!
Варя. Он?.. твой?
Марья Петровна. Кому же больше!.. Только и разговору: «Как она мила, как она мне нравится». Он просто влюблен в тебя без ума.
Варя (хватается за голову). Ах!
Марья Петровна. Что с тобой?
Варя (вздыхает). Не скажу я тебе, что со мной!
Марья Петровна. Да о чем ты вздыхаешь?
Варя. Решится… сегодня решится.
Марья Петровна. Что решится?
Варя. Так или так… судьба моя решится, Маруся.
Марья Петровна. Что ты задумала?
Варя. Тогда узнаешь.
Марья Петровна. «Судьба решится» — ведь это страшно, ты такая сумасшедшая.
Варя. Ты очень умна! Сама виновата, а меня же сумасшедшей называешь.
Марья Петровна. Варя, я виновата? Да в чем, в чем? Как! Неужели ты?
Варя. Да что ж я — рыба, что ли! Эх! Ну, пропадать, так пропадать.
Марья Петровна. Ах, Варя, Варя! Я не думала, не ожидала…
Варя. Да не бойся, ничего страшного не будет. Погоди, сюда идут.
Входят Ашметьев, Зубарев, Вертинский, Боев, Мальков.
Явление второе
Варя, Марья Петровна, Ашметьев, Зубарев, Вершинский, Боев, Мальков.
Вершинский. Хороша ваша интеллигенция! Это не съезд, не дебаты цивилизованных людей: это мирская сходка у кабака.
Ашметьев (Варе тихо). Строг!
Варя (Малькову тихо.) Поспорьте с ним.
Мальков. Боюсь, — засудит.
Зубарев. А какое равнодушие-то-с к общественным делам, Виктор Васильич, — помилуйте! Им хоть трава не расти! Да вот вам, недалеко ходить, вот соседи наши: Михайло Тарасыч и Дмитрий Андреич! Ни в какую их службу не запряжешь. Вот Михайло Тарасыч, ученый человек-с, математик, астрономией занимается, третье трехлетие в почетные мировые судьи выбираем, — отказывается.
Боев. Не могу против принципа. У меня принцип — не осуждать никого. Вершинский (пожимая плечами). Не осуждать пьяниц и воров! Странные принципы!
Боев. А как бы вы думали! Да и притом я очень жалостлив. Ну, представьте меня, красну-девку, судьей! Вызывается Глеб Архипов. — Вы Глеб Архипов? — Мы. — Украли вы топор у Егора Афанасьева? — Точно, батюшка, ваше высокоблагородие, Михайло Тарасыч, я его… топор этот взял. Как перед богом, так и перед тобой — все одно. Что уж, ежели… — И заложили в кабаке? — И заложили. — Как же вы это сделали? — Вот что, батюшка, ваше высокоблагородие, господин прокурон! Накануне-то мы праздновали, моленье, значит, у нас; ну, обыкновенно, очнулись на другой день; ну, она, душа-то, и горит… (Зубареву.) Скажи на милость, ну, как я его осужу! Ты только подумай, каково человеку, когда у него душа горит!
Зубарев. У тебя все шутки, Михайло Тарасыч; а нам не до шуток. Вот тоже Дмитрий Андреич, человек образованный, и химию знает, а в гласные не хочет.
Мальков. Да не у чего гласным-то быть.
Вершинский. Как не у чего? Такие важные вопросы.
Мальков. Вопросы-то важные, да денег нет.
Зубарев. Вот Михайло Тарасыч и гласный, да что от него проку, коли он на земские собрания не ездит.
Боев. Ишь, чего захотели! Деньги вам плати по окладным листам да еще на собрания езди. Я не гласный, а согласный! Ведь я плачу деньги, — не спорю с вами, не отказываюсь, кушайте на здоровье! Чего ж вам еще? Вам хочется, чтоб я сам приехал рассуждать с вами, под каким соусом их приготовлять: под соусом ли народного образования, или здравия, или путей сообщения. Да вот кстати — о путях сообщения! Вы дайте прежде возможность приезжать к вам, да потом уж и приглашайте. Вот мы сейчас к вам ехали, так на Берендеевском мосту чуть было жисти своей не решились…
Зубарев. Да ведь и тарантас у тебя! Наполовину его уменьшить, так и то пятерых усадишь.
Боев. И ты тоже в реформаторы лезешь, тарантасы преобразовывать задумал? Нет, уж останься лучше исполнителем при заготовке лесных матерьялов да с подрядчиками — оно теплее.
Зубарев. Вон он какой, вон он какой зловредный!
Боев. Нет, уж вы или дороги почините, или сделайте мне на земский счет такой тарантас, в котором бы можно было ездить по вашим дорогам. Да вот кстати об лесных-то матерьялах… (Ашметъеву.) Я вам лес сосватал, завтра мы вам деньги привезем.
Ашметьев. Благодарю вас.
Боев. Мне, красной девке, словесной благодарности мало.
Ашметьев. Что же вам?
Боев. Магарыч.
Ашметьев. Какого рода?
Боев. Завтрак хороший.
Ашметьев. С удовольствием.
Мальков. Что бы вам, Александр Львович, ту рощу продать, которая за парком.
Ашметьев. Что вы, помилуйте! Такой старый лес.
Мальков. Молодые-то леса красивее старых.
Ашметьев. Вот странно, в первый раз слышу. Почему же это?
Мальков. Во-первых потому, что все молодое лучше старого, а во-вторых, в молодых лесах большой прирост, много процентов приростом дают; а старые уж не растут.
Ашметьев. Особенный взгляд на природу, новая теория ландшафта.
Мальков. Ландшафты-то хороши, да убыточны: не по деньгам нам; мы, по глупости, больше со стороны доходности смотрим… Мекаем да по пальцам рассчитываем.
Ашметьев. Как ни смотрите, а прекрасное все-таки останется прекрасным; законы изящного неизменны.
Мальков. Ну, виноват! Вперед не буду. Нет, я к тому, что доходные-то имения прочней!
Боев. Да, они долго хозяев не меняют.
Мальков. А ландшафтами-то любуются, любуются, ан глядишь — и сукцион.
Боев. А с укциону-то купит купец; через полгода, вместо ландшафтов, всё полусажёнки стоят.
Вершинский. Нет, господа, не доросли мы, далеко нам! Где нам общественные вопросы, экономические задачи решать: съедемся об деле говорить, а начнем об ландшафтах. Ведь нельзя ж мне одному все взвалить на плечи! Шилом моря не нагреешь. Ведь если мы хотим себе добра, мы должны всю свою энергию употребить, — нам придется все вновь, с самого начала начинать. Один мой знакомый говорит, что в России, чтоб завести что-нибудь порядочное, нужно прежде — все урочища, все деревни назвать иначе, хоть по-немецки, а старые названия строго приказать забыть.
Ашметьев. Довольно радикальная мера.
Вершинский. Оригинально — это правда, но тут есть смысл. Чтобы сеять новое, нужно старое вырвать с корнем и сравнять местность. Что такое все эти урочища, все российские обыкновения и обычаи? Стоит ли их жалеть? Они продукт нашей милой старины, а русская старина и невежество — синонимы. А у нас апатия, лень или расчет на наживу, а зачастую и просто враждебное отношение к делу и всяческие тормозы. Один шутит, другой отдыхает.
Ашметьев (Варе тихо). Это на мой счет.
Варя (Малькову серьезно). Что лучше: отдыхать или новое сеять?
Мальков. Отдыхать.
Варя. Почему?
Мальков. Во-первых, покойнее, а во-вторых, меньше глупостей наделаешь.
Боев. Про меня грех сказать, чтоб я никакой пользы не приносил земству. Я составляю нейтральную почву; всех я — и отсталых, и передовых — обнимаю и лобызаю, как друзей и братьев. И отсталые и передовые без разбору милы моему сердцу; да нынче и разобрать-то нет никакой возможности, кто отсталый, кто передовой. У меня перевязочный пункт; я после ожесточенных битв врачую их раны наливками и настойками… А вот у меня аптекарь. (Указывая на Малькова.) Такие специи знает…
Вертинский. Да, действительно между вами много общего.
Боев. Как вы проницательны! Не только много общего, но полное сходство. Он дело делает с утра до ночи, а я баклуши бью; он наживает, а я проживаю; у него свои деньги в кармане, а у меня чужие; он больше молчит, а я болтаю безумолку; он скоро богат будет, а у меня скоро только один тарантас останется.
Зубарев. Ах, Михайло Тарасыч, все-то тебе весело, и когда-то ты над чем-нибудь задумаешься?
Боев. Сейчас задумывался, душа моя! Денег нет, а нужны дозарезу; хорошо, что твои как раз попались, я и взял.
Зубарев. Какие у меня деньги, откуда! Где ты их нашел?
Боев. Не веришь? (Вынимает бумажник.) Вот смотри: три радужные! Это мое «хрестьянство православное» платит тебе за аренду Кривого луга. Понял? Ты с них очень дорого берешь: ну, вот за это я оставляю деньги у себя, на некоторое неопределенное время; они мне нужны очень. (Прячет бумажник.)
Зубарев. Нет, этого нельзя, Михайло Тарасыч, этого нельзя. Отдай, пожалуйста! Мне самому нужно.
Боев. Поди ты! Господа! Вот в какой форме возможно только в наше время заключение займа! Это называется «самопомощь»!
Вершинский (Зубареву). Кирилл Максимыч, на два слова.
Зубарев. К вашим услугам. (Уходят.)
Явление третье
Ашметьев, Марья Петровна, Варя, Боев, Мальков.
Варя (Малькову). Что ж вы не спорите с Вертинским? А еще мужчина!
Мальков. Что мне за охота беспокоиться! Себе дороже.
Боев. Да, пожалуй, и не сговоришь.
Мальков. Да и то не сговоришь: они разговаривать-то учились, особенно о высоких предметах.
Варя. А вы чему учились?
Мальков. А мы учились маленькое дело делать.
Варя. Что же лучше: разговаривать о высоких предметах или маленькое дело делать?
Мальков. Разговаривать лучше.
Варя. Почему?
Мальков. Благороднее.
Боев. Да и чище; от купоросного масла — ногти желтеют. (Малькову.) А как ты думаешь, не покупаться ли нам с тобой?
Мальков. Пойдем пополощемся малым делом.
Боев. Зима хоть два года продолжайся, я и «ох» не молвлю, а уж летом нет несчастней девушки меня. (Боев и Мальков уходят.)
Марья Петровна. Варя, пойдем гулять! (Берет мужа за руку.)
Варя. Мне надо подождать отца. Идите, я после. (Ашметьев и Марья Петровна уходят. Варя подбегает к двери и прислушивается.) Идут, идут! Ну, была не была!
Входят Вершинский и Зубарев.
Явление четвертое
Варя, Вершинский и Зубарев.
Зубарев. Так соскучилась, так соскучилась, Виктор Васильич, не поверите! Три дня не изволили быть; мы думаем, уж не гневаетесь ли за что на нас.
Вершинский. Что вы, помилуйте! За что мне гневаться, какое право я имею?
Зубарев (указывая на Варю). Вот-с, очень желала вас видеть.
Вершинский. Значит — к лучшему, что я не был: явилось желание видеть меня. Это всегда так бывает.
Зубарев. Вы ее хорошенько, Виктор Васильич, коли она в чем провинилась. А она должна понимать и чувствовать, благодарить должна за внимание. (Варе.) А ты ребячество-то в сторону! Конечно, тебе, по необразованию твоему, прощают, а уж пора и поумней быть! (Вертинскому.) А я на луг сбегаю: косят под самым домом. (Уходит.)
Явление пятое
Вертинский и Варя.
Вертинский. Вы обо мне соскучились?
Варя. Не очень.
Вертинский. Однако хотели меня видеть?
Варя. Да, хотела.
Вертинский. Значит, вы имеете что-нибудь сказать мне?
Варя. Да.
Вертинский. Я жду, давно жду и, признаюсь, мне это ожидание порядочно надоело; выходит что-то глупое в моем положении.
Варя. Ну, вот теперь это положение кончится. Я хотела сказать, что я не пойду за вас.
Вертинский (отшатнувшись, изменившимся голосом). Как вы сказали?
Варя. Так: «Не пойду за вас».
Вертинский (подумав). Гм! Что же вы медлили, чего вы дожидались, чтоб сообщить мне такую приятную новость?
Варя. Думала.
Вертинский. Думала, ого! Интересно бы знать тот умственный процесс, который вы принимаете за думанье.
Варя (обидясь, сквозь слезы). Нет, я думала, много думала.
Вертинский. Мне кажется, что барышни в таких случаях жизни всего меньше думают, а только верят в какую-то судьбу, которая где-то написана.
Варя (с сердцем). А я вот думала.
Вертинский. И что же вы думали? Любопытно.
Варя. Я нашла, что я очень проста и глупа… не гожусь вам.
Вертинский. Такое сознание делает вам честь, но я, в свою очередь, подумал именно об этом еще прежде вас. И странно было бы мне не подумать! Вам в ваших недостатках признаваться незачем, — они не тайна для меня. Если я взглянул на них, может быть, слишком снисходительно, так уж это мой проигрыш.
Варя. Я не хочу ни проигрыша, ни выигрыша, я не хочу никакой игры; я хочу жить… Я не хочу снисхождения… (Сквозь слезы.) Мне обидно… Я думаю, что я найду у людей другое что-нибудь, а не снисхождение… Слышите! Вот я о чем думала.
Вершинский. Не ожидал, не ожидал… Это делает вам честь.
Варя. И вот что! Я вас буду просить — пожалуйста, сделайте, пожалуйста, так, что будто вы сами отказались от меня. Так будет лучше и вам, и мне! Мало ли что… я глупа, без образования, деревенщина; я капризная; а вы… вы совсем другое.
Вершинский. Мне все равно; да мне кажется, что дело еще не получило огласки и не стоит заботиться об этих тонкостях!
Варя. Нет, все-таки… а главное, мой отец: он будет сердиться на меня, что я отказалась от такой, как это говорят-то? (Старается припомнить.) Да… от такой блестящей партии.
Вершинский. Блеску тут никакого нет. А если вам угодно, извольте. Я собирался в Петербург, я только ускорю мой отъезд и пробуду там месяца два, а потом вернусь сюда просто вашим знакомым, искренно желающим вам всего лучшего…
Варя. Отлично.
Вершинский. Помилуйте, что тут…
Варя (подает ему руку). Благодарю! Ей-богу, благодарю от души… Вы не подумайте. (Уходит.)
Вершинский. Каково, а! Не ожидал, вот уж не ожидал. Она — думала! У ней является что-то похожее на мысль и на чувство собственного достоинства… она приходит к заключениям, к выводам. Хм! Эта дикая деревенская девочка… непонятно! Нет, быть не может, тут постороннее влияние, непременно. Уж не он ли? Не этот ли старый поэт, этот кающийся идеалист и отдыхающий грешник… Он, как видно, намеревается отдыхать с комфортом и каяться не вдруг; а все-таки я взбешен… Главное, совершенно неожиданно. И с внешней стороны она мила очень, и огня много. Фу ты, подлость какая!.. Мне отказ, и от кого же! Я уеду лучше. (Уходит в дверь.)
Варя входит с террасы.
Варя. Ушел… (Отворяет дверь в другую комнату.) И там нет… Да вон он уехал… Отлично! Какой умник!
Входит с террасы Ашметьев.
Явление шестов
Варя, Ашметьев.
Варя. Папка, откуда ты?
Ашметьев. Все на лугу, я к тебе, моя милая дикарка! Им там весело, а мне скучно без тебя; да по дороге встретился с твоим отцом, он просил меня вразумить тебя насчет жениха.
Варя. Поздно, уж все кончено.
Ашметьев (взволнованным голосом). Что же?
Варя. Я иду за него. Что ты так смотришь? Ты испугался?
Ашметьев. Нет, только… непонятно мне.
Варя. Тебе жаль меня, папка?
Ашметьев. Мне трудно поверить, это что-то не так, тут есть что-то невероятное.
Варя. Так ты меня любишь?
Ашметьев. Да, признаюсь, мне было бы жаль так скоро расстаться с тобой!
Варя. Золотой, золотой мой папка!
Ашметьев. Да что же, что же? Говори!
Варя. Поздравь меня, я теперь ничья, я своя; что хочу, то с собой и делаю; а то мне все представлялось, что я чужая, точно связанная, точно камень на шее был. Я ему прямо: «Я такая дурочка, я, мол, не гожа для вашей милости».
Ашметьев. Как это мило: «Не гожа для вашей милости». Действительно, не гожа; да и он для тебя не гож.
Варя. Ты доволен, папка?
Ашметьев. Я доволен за тебя; он не живой человек, у него никакого чутья, он не способен оценить такое сокровище, как ты, моя дикарка.
Варя. Как это нехорошо, тяжело быть чужой; вот я теперь, как птичка, — кажется, выше облака залетела бы.
Ашметьев. Ну, это высоко очень: садись-ка ты, птичка, со мной, щебечи мне о своих золотых снах, о своих мечтах и грезах девичьих.
Варя (садясь). Я снов почти не вижу, я коли усну, так сплю крепко и просыпаюсь веселая; а иногда бессонница, сердце бьется; я оденусь да в сад уйду… Что со мной случилось!.. Я никогда не плачу, всегда весела; а ночью в саду вдруг один раз как зарыдаю… с чего — сама не знаю…
Ашметьев. Это внутренний огонек: он теплится, теплится тихо, да вдруг и вспыхнет, и вскипятит всю кровь, и брызнут слезы. Только ты этих слез не бойся; это не слезы даже, а гроза весенняя, жемчужные брызги, золотой дождь.
Варя (прилегая к плечу). Папка, а ведь хороша жизнь? Много в ней радости и веселья?
Ашметьев. Для тебя хороша; все радости, все наслаждения — только умей пользоваться, брать то, что нужно. А для меня уж все сладкое кончено, остается горькое, остается расплата с старыми долгами.
Варя. Ну, что это! Зачем такие слова говоришь! Ты со мной, ведь ты со мной, папка. Посмотри, как все хорошо: солнце светит… сад… луг… Вон посмотри — сено косят, парни с девками играют… вон один погнался за девушкой… догоняет, ай, ай! Схватил (смеется), как целует! Ну, разве не хорошо это, папка, а? Хорошо ведь?
Ашметьев. Да, хорошо… Какой воздух из саду, как легко дышится, я давно не чувствовал такой отрады… и с тобой, милая дикарка.
Варя. Ты ведь, папка, только притворяешься, а ты совсем не старик: ты хитрый! «Я старичок, старичок», да и подыгрался; а сам еще молод… Ну, что ж… мне так лучше.
Ашметьев. То есть с молодым лучше?
Варя. Не с молодым, а вот с таким, как ты, с тобой мне лучше.
Ашметьев. Да, вот теперь, в эту минуту, я не старик, я молод, мне даже страшно, что я молод.
Варя. Да нет, зачем, отчего страшно? Нет, отлично! Я рада, я очень рада!
Ашметьев (с волненьем). «Очень рада, очень рада». Да понимаешь ли ты, что говоришь? Я могу забыться… Для меня на свете теперь нет ничего, только ты одна… одна ты.
На террасе показывается Марья Петровна.
Варя. Ах, как хорошо это, как хорошо! Вот оно, я никогда еще… Ах, как хорошо!
Ашметьев (страстно обнимая Варю и осыпая поцелуями). Варя, дикарка, бесенок! (Освобождаясь.) Уйди, уйди скорей от меня!
Варя. Нет, я не пойду от тебя; чего мне бояться, мне так хорошо с тобой, отлично! (Испуганно.) Папка, что ты? Как ты побледнел! Что это?
Ашметьев. У меня закружилась голова; я пойду, я пройдусь по саду.
Варя. Ах, а я сама-то вся горю, и сердце… ах, как бьется! Я сейчас велю подать тебе воды.
Ашметьев. Нет, я сам пойду спрошу. Иди туда, к гостям… я догоню…
Варя (уходя). Приходи скорей, папка!
Ашметьев. Что это? Или внезапный прилив сильного чувства, или года сказываются! И как я изнемог, я едва стою на ногах. (Уходит в дверь направо.)
Входит с террасы Марья Петровна.
Явление седьмое
Марья Петровна, потом Мавра Денисовна.
Марья Петровна (садится у стола и опускает голову на руку). Что это, как женщина-то нехороша! Ну что мне в нем? А внутри закипело, не успокоюсь никак. Ломаешь, ломаешь себя; думаешь, как бы умнее жить да покойнее, а все не выломаешь… Сколько дряни в душе у человека от природы-то! А все оттого, что ничего не делаешь, так живешь, точно в шутку, негде душе выправиться-то… Все лжешь, вот и душа-то фальшивит. Ну, какая я любовница, а ревную; ну, какая я жена, а женой числюсь; ну, какая я барыня, а живу в палатах.
Входит Мавра Денисовна.
Мавра Денисовна, поди-ка сядь со мной.
Мавра Денисовна. Что, матушка, угодно?
Марья Петровна. Присядь, присядь! Мне хочется поговорить с тобой: больно люблю я ваш разговор.
Мавра Денисовна. Какой наш разговор, самый дурацкий.
Марья Петровна. Вот такого-то мне и нужно; умного-то уж я много наслушалась.
Мавра Денисовна. Какого ж вам, матушка, от меня разговору нужно?
Марья Петровна. Знаешь ты, что такое ревность?
Мавра Денисовна. Что вы, матушка! Бог с вами! Да пропадай она пропадом.
Марья Петровна. Да не пропадает, Мавра Денисовна, не пропадает. Вот я с мужем и врозь живу, а все-таки ревную.
Мавра Денисовна. Хоть и врозь, а все-таки в законе… Да ужли что-нибудь… Кажись, барин степенный…
Марья Петровна. Конечно, не серьезно; а вот увидела, что он вашу Варю очень ласкает, ну и защемило сердце.
Мавра Денисовна. Ах, вертушка, ах, вертушка! Зародится ж этакая озорница!
Марья Петровна. Вертушка-то еще молода очень, ей простительно, а тому, кто в законе-то живет, — пятьдесят лет.
Мавра Денисовна. С мужчины взыску нет, они несудимые, уж это ты извини. Мужчина, он все одно как конь на воле: кто его обуздать может? А почему они так воюют? Потому, что слабо живем. Кабы наша сестра себя наблюдала, так им бы повадки-то и не было. А распустишь себя, так уж нечего… он конь.
Марья Петровна. Да неужели ты никогда не ревновала?
Мавра Денисовна. Да когда ревновать-то было? Я и замужем-то жила без году неделю.
Марья Петровна. Ну, а если б случилось?
Мавра Денисовна. Убила б до смерти, так бы и расказнила на части.
Марья Петровна. А коли сила не возьмет?
Мавра Денисовна. Так меня убей! Коли бы уж очень я любила мужа-то.
Марья Петровна. А коли не очень?
Мавра Денисовна. Так плюнула бы. А то неужто ж мне, ни в чем-то не повинной, да за чужие грехи, за чужие глупости, себя мучить! Как же, была оказия! Плюнула бы, да и все тут.
Марья Петровна. Вот спасибо; только мне от тебя и нужно было.
Мавра Денисовна. Ну, уж, матушка, не взыщите, говорим не по-ученому, а что в голову придет, то и болтаем.
Марья Петровна. Я поеду домой. Скажи мужу, что я уехала.
Мавра Денисовна. Хорошо, матушка. (Уходит.)
Входит Варя.
Явление восьмое
Марья Петровна и Варя.
Марья Петровна. Прощай, Варя, я поеду домой!
Варя. Что с тобой? Тебе нездоровится?
Марья Петровна. Нет, так, — немножко будто озябла: это пройдет.
Варя. Останься, Маруся; мы сейчас едем в рощу чай пить, — все едем; мне так весело, так весело.
Марья Петровна. Ты давеча не то говорила, давно ли тебе весело стало?
Варя. Недавно. Теперь уж все кончено, — я отказала Вершинскому.
Марья Петровна. Вот как?
Варя. Моя судьба решилась, — теперь я ничья…
Марья Петровна. Ну, и моя скоро решится. Прощай!
Варя. Я провожу тебя.
Уходят. Входит Ашметьев.
Явление девятое
Ашметьев, потом Варя.
Ашметьев. Счастливая, неожиданно счастливая встреча! Опять счастье манит меня… Неужели бежать от него или разыграть моралиста? Нет, уж это будет очень пошло. Да она и не послушает моей морали, — она оскорбится, расплачется и бросится к другому. Много на моей душе таких… погрешностей, так уж одна-то куда ни шла! Глупо отступать… всегда глупо, а особенно теперь, когда мне предстоит, вероятно, последняя и уж, наверное, самая приятная шалость в моей жизни.
Вбегает Варя.
Варя. Маруся уехала, а тебя не пущу, — до ночи не пущу, до утра не пущу. Мы сейчас все едем в рощу чай пить. Едем, папка!
Ашметьев. Едем, едем! (Берет ее за руку.)
Варя. Вот как сжал! Ой, какая у тебя сила-то! А говоришь — старик. Эх, папка! Обманщик! Я нынче так весела, так весела… так весела… я не знала прежде, а теперь знаю, что такое радость.
Ашметьев. А что ж такое радость?
Варя. Ты хочешь, чтоб я сказала? Изволь, скажу. Когда одна, так нет радости; а когда двое, как мы с тобой, вот так (обвивая руками шею Ашметьева и прилегая к нему на грудь) — вот и радость. Так ведь, папка?
Ашметьев (изнемогая от чувств). Так, так, Варя, так.
Варя. Папка, давай поживем сегодня! Чтоб не думать ни о чем, чтоб никакой мысли! Как будто на всем свете только ты да я. (Теребит Ашметьева.) Да ну, папка! Так, так, папка?
Ашметьев. Так, так.
Варя. Едем!
Уходят.