Комедия в четырех действиях
Действие первое
ЛИЦА:
Анна Степановна Ашметьева, старуха, богатая помещица.
Александр Львович Ашметьев, ее сын, почти постоянно проживающий за границей и в Петербурге, представительный, но заметно израсходовавшийся господин; костюм и манеры парижанина лучшего тона.
Марья Петровна, жена его, молодая женщина.
Кирилл Максимыч Зубарев, старик из крупных землевладельцев, близкий сосед Ашметьевых, управляет их имением; одет в платье старого покроя, из дешевого материала; седые усы подстрижены.
Варя, его дочь, молодая девушка.
Виктор Васильевич Вершинский, значительный чиновник из Петербурга, молодой человек.
Дмитрий Андреевич Мальков, помещик, молодой человек.
Михаил Тарасыч Боев, сосед Ашметьевых и Зубарева, 45 лет, холостяк.
Мавра Денисовна, нянька Вари, старуха.
Гаврило Павлыч, камердинер Ашметьева.
Сысой Панкратьевич, старый слуга Ашметьевых.
В усадьбе Ашметьевых, вблизи губернского города. Густой парк, в углу развалины каменной беседки, в глубине живописная местность за рекой.
Явление первое
Гаврило с саквояжем; входит Сысой, в руках складное кресло.
Сысой. Гаврило Павлыч! Куда направление имеете?
Гаврило. Барина дожидаюсь… Приказано… Купаться идем… А вы?
Сысой. Барыня гуляют по парку, так кресло ношу… По преклонности ихней, оне не могут, чтобы без отдыха…
Гаврило (осматривая местность). Ну, и местоположение… я вам скажу!
Сысой. Как находите?
Гаврило. Что уж!.. Чего еще превосходнее!
Сысой. На редкость, истинно на редкость… которые ежели понимающие… Конечно, простой человек… так ему все равно. Это место по древности, от старых людей — Кокуй называется. Когда покойный барин, царство небесное, эту рощу под парк оборотили, так и беседка тут была построена, и строгий был приказ от барина всем, чтоб это самое место «Миловида» прозывалось; а барыня, напротив того, желали, чтоб беспременно «Бельвю». Почитай, что до ссоры у них доходило… Ну, а мужики, помилуйте!.. им не вобьешь в башку-то, разве с ними возможно! Они и теперь всё Кокуй да Кокуй. Было времечко, да прошло: в те поры в этой беседке танцы были, ужины, без малого вся губерния съезжалась, по всем дорожкам цветные фонари горели; за рекой феверки пущали; а теперь заглохло все.
Гаврило. Заглохло?
Сысой. Ну, что уж!
Гаврило. Да оно точно, по вашей стороне промежду господ настоящей жизни, как им следует, что-то мало заметно.
Сысой. Где уж, какая жизнь!
Гаврило. А наместо того так даже и дикость какая-то… как будто…
Сысой. Есть, есть, всего есть… Вы давно служите У барина-то?
Гаврило. Пятый месяц; как в Петербург из-за границы приехал, так я и поступил.
Сысой. А я так понимаю, что вы с барином у нас недолго прогостите.
Гаврило. А почему вы заключаете?
Сысой. Посвистывать начал.
Гаврило. Разве это означает?
Сысой. Уж это верно. Коли коротко свищет, ну, еще ничего, а коли продолжительные арии, так уж припасай чемоданы. Я с ним и в Петербурге бывал: поначалу с приезда веселый такой, каждый день во фраке, все больше по дамам… а там, глядишь, и засвистал; ну, значит, на чужую сторону потянуло… И закатится — поминай, как ввали!
Гаврило. Когда еще скучать-то, мы всего пятый день здесь; с месяц-то можно прогостить; разве что общество…
Сысой. Тут не общество, тут главная причина: привязки ему нет.
Гаврило. Какая привязка, коли он женатый человек.
Сысой. Это он ни во что считает, этого ему мало.
Гаврило. А я долго и не знал, что он женат-то. Пять месяцев жил, а все думал, что барин у меня холостой; потому ни из разговора, ни из чего приметить этого нельзя у них — холостой, да и все тут.
Сысой. Да он и похож на холостого; а, не солгать бы, уж седьмой год женат. Барыня на удивленье!
Гаврило. Насчет доброты?
Сысой. Насчет доброты, и обходительности, и всего.
Гаврило. Но при всем том, я замечаю, словно как они друг другу не в масть; музыку эту тянут, а ладу не выходит.
Сысой. Потому — не ровня; роду она, пожалуй, и дворянского, да воспитание невысокое получила.
Гаврило. То-то и по моему замечанию, тут что-то такое подобное… Сысой. Папенька у них были офицер, молодец собой и красавец писаный, только женился он на купчихе на здешней и на ее деньги купил имение. Да недолго пожил, ушибся на охоте об дерево, расскакался очень, огневый был. Барышня-то наша, Марья Петровна, так промежду купечества и выросла; барственного-то ничего в ней и не стало; потому заняться было не от кого. От маменьки было перенять нечего, окромя что как была она очень добрая женщина и редкостная хозяйка, — так наша Марья Петровна вышла вся в нее. Только по возрасту лет стала в ней обозначаться красота; начали слетаться женихи. Ну, а нашему уж этого перенести никак невозможно, чтобы была в уезде красавица, да не ему досталась. Сейчас познакомился, Марья Петровна в него до страсти влюбилась, женихи все прочь, он и женился. И с полгода так, как в раю был.
Гаврило. А потом?
Сысой. А потом и засвистал. Прикинул жену-то маменьке, а сам за границу. Так три года мы его и не видали, как в воду канул. В Петербург из-за границы наезжает часто, а к нам и не заглянет. Через три года приехал и, смешно таково, опять в жену влюбился, да не надолго; месяца через полтора и…
Гаврило. И засвистал?
Сысой. Засвистал. Опять в Петербург, а там за какой-то барыней за границу, да по сю пору мы его и не видали.
Гаврило. Уж для заграничных господ в деревне, известное дело… знаете — скука… томительность какая-то…
Сысой. Нет, кабы привязка нашлась, он бы ничего — пожил. В^дь вот уж теперь и стар стал, и тяжеленек, а все глаза-то завистливы. Вы посмотрите, ровно он глазами-то все чего ищет; так уж они у него с молодости наиграны.
Гаврило. Человеком выходит, не всякому тоже это дается.
Сысой. Какой был по этим делам старательный, беда! Что из благородных, что из простых, это для него все одно. Как где наметит глазом, и начнутся у него хлопоты, такой проворный сделается, так уж и не расстается. И все словами улещает да уговаривает; то шопотом, то стихи читает. Начнется у него эта суета, так и не скучает. Только на-коротке, подолгу не продолжается. Вот и теперь бы ему такое занятие, так погостил бы: и заграницу забыл.
Гаврило. Нет уж, кто ей подвержен, да коли деньги есть, так не забудет, все его поманивает.
Сысой. Само собой; хоть с нашего брата возьмите или из мастеровых; который человек ежели по трактирам избалуется, уж ему дома не сидится.
Входят Анна Степановна и Марья Петровна. Сысой и Гаврило отходят к стороне.
Явление второе
Анна Степановна, Марья Петровна.
Анна Степановна. Да, мой друг, твоя это вина, твоя, что Александр здесь скучает. Ты и не спорь со мной!
Марья Петровна. Я с вами и не спорю; только я решительно не понимаю, как и чем еще, кроме любви моей, могу я привязать его.
Анна Степановна. Да разве ты не видишь, что он художник, он поэт? Это натура в высшей степени деликатная. Его душа соткана из самых тончайших нитей, к ней надо прикасаться умеючи, с осторожностью. Он только что вернулся из-за границы, он еще весь под впечатлением изящного… ну, галлерей там, музеев и прочего; у него еще в ушах звуки итальянской музыки, в глазах аристократические салоны… а ты его прямо в коровник!
Марья Петровна. Я не думала, что это дурно… я думала, что это моя обязанность — рассказать мужу откровенно, как я жила без него и что делала. Женщине в мои годы нужно же какое-нибудь занятие. Мужа я не вижу, детей у меня нет, ведь жизнь опротивеет, если не иметь никакого интереса. Я извелась с тоски.
Анна Степановна. Извелась! Фи, мой друг! Как ты вульгарно выражаешься.
Марья Петровна. Все так говорят.
Анна Степановна. Мещанство, матушка, мещанство!
Марья Петровна. Дело по мне, не мудреное, много ума не нужно: нужен только порядок да чистота. Мне даже хотелось похвастаться перед мужем моими успехами. Из маленькой молочной фермы теперь у меня большое заведение. Я завела сыроварню, выписала мастериц из Тверской губернии, принимаю крестьянских девушек, они у меня учатся, потом поступают на место, хорошее жалованье получают. У меня разведены отличные племенные коровы; от моей фермы скотоводство во всей губернии улучшается; за сто верст приезжают покупать моих телят, бычков. Что в этом дурного, что за преступление?
Анна Степановна. Кто тебе говорит, что твой коровник — преступление? Молоко необходимо, оно идет в пищу, значит необходимы и коровы, и коровницы; да не твое это дело. Ты улучшаешь скотоводство в губернии! Ведь это смешные фантазии! Об губернии без тебя есть кому заботиться. Для тебя выше всего на свете должен быть муж! Ты говоришь, что скучаешь без работы, да кто ж тебе мешает работать? Мало ли есть женского рукоделья, приличного, чистого! А потом — арфа, ты ее забросила совсем. Нет, скажи лучше, что мещанская кровь сказывается, — вот это вернее.
Марья Петровна. Но, живя в деревне, так естественно заняться хозяйством.
Анна Степановна. «Естественно» — вот еще слово! Ты думаешь, что естественно, то и хорошо? Животные ведут себя естественно, да много ли найдется охотников подражать им. Наши прически, костюмы разве естественны? Был век, когда мужчины носили огромные пудреные парики, а женщины фижмы, под которые пять человек спрятаться могут; уж, конечно, это не естественно, и все-таки благороднее, умней, изящнее этого века не было и не будет в истории. Ну, да что об естественности толковать! Для тебя всего естественнее — стараться нравиться мужу!
Марья Петровна. Я думала, что ему будет приятно, что я занимаюсь делом. Анна Степановна. Очень нужно ему: делаешь ты что-нибудь или нет. Ты не забывай, что прежде всего Александр — художник, он поэт; для него главное во всем — изящная форма. Я не могу поверить, чтобы женщина не могла удержать его подле себя на месяц, на два. А ведь это стыдно в люди сказать: муж не видал тебя три года, приехал погостить, и уж через пять дней уезжать собирается. С мужем и кокетство позволительно, а с такими даже и необходимо. Он почти не живет в России, но я по его письмам знаю, что иногда он среди самой роскошной природы скучает по родине, что он любит Россию и все русское. Вот бы ты надела сарафан, он так идет к тебе, спела бы ему русскую песню, — у тебя прекрасный голос. А ты его тащишь на свою ферму: согласись, что там поэзии не много. И с кем ты его знакомишь? Что такое Мальков? Ведь это мастеровой какой-то. Он едва ли что-нибудь знает, кроме своей химии. Благородный человек, а пачкается с каким-то дрянным заводом. Что он там, купорос, что ли, делает? Прекрасное занятие для дворянина; носит какой-то мещанский картуз, ездит в тележке в одну лошадь.
Марья Петровна. У него нет состояния, чтобы четверкой ездить.
Анна Степановна. Нет состояния, так поди служить; а купорос, кому нужно, найдут и без него. Интересное знакомство для Александра! Ну, понятное дело, что ему с вами скучно. Он всю жизнь провел с художниками, с артистами, а ты его с мастеровыми знакомишь. Нет, как ты хочешь, ты обязана удержать Александра еще хоть недели на две; если он уедет теперь, это будет твоя вина, это меня очень огорчит.
Марья Петровна. Я постараюсь, я готова употребить все возможное…
Анна Степановна. Только, пожалуйста, не слезы! Это самое верное средство прогнать от себя мужчину.
Марья Петровна. Я знаю, нет — слез не будет; это было да прошло.
Анна Степановна. Разве ты уж разлюбила его?
Марья Петровна. Не разлюбила, ко я стала покойней, со многим примирилась.
Анна Степановна (шарит). Где же это мой бинокль? Ах, я его там забыла, на лавочке.
Марья Петровна. Я его вам принесу.
Анна Степановна. Зачем? не трудись! Я пошлю человека.
Марья Петровна. Да что за труд. (Уходит.)
Сысой показывается из-за кустов.
Анна Степановна. Добрая женщина, а простовата, простовата… Сысой, подай мне кресло.
Сысой подает кресло и отходит за кусты. Входит Ашметьев, насвистывая арию.
Явление третье
Анна Степановна и Ашметьев.
Ашметьев. Об чем задумалась, старушка моя?
Анна Степановна. О прошлом, друг мой; о настоящем мне уже нечего думать. Прошел день, и слава богу.
Ашметьев. Да, я понимаю… скучно тебе?
Анна Степановна. У меня теперь только и радости, что ты.
Ашметьев. Благодарю. (Целует руку у матери.) Но я что же?.. Может быть, оттого я тебе и мил, что ты меня редко видишь.
Анна Степановна. Что за вздор ты говоришь.
Ашметьев. Нет, правду. Я, что называется, непосед, бездомовщина. Если мне остаться подольше на одном месте, я и сам от скуки завою по-волчьи, и все окружающие взвоют, на меня глядя, я — скучающий россиянин. Как нескладно я устроил свою жизнь! Уж если кому не следовало жениться, так это мне. Странное существо — человек: в молодости даны ему страсти для того собственно, чтоб наделать глупостей на всю жизнь; потом, в зрелых летах, дается ему ум, чтобы раскаиваться всю жизнь. Приятное существование! Ну, зачем я женился? Это вопрос; а ответ следующий: затем только, чтоб мучить жену. (Ходит.) Ах, да мне и родиться-то не следовало, чтоб не мучить мать. И это была глупость с моей стороны.
Анна Степановна. Уж ты сделай милость, не хандри!
Ашметьев. За что я, в самом деле, заставляю страдать двух женщин?
Анна Степановна. Ну что ты уж очень сокрушаешься! Я старуха, видела в свою жизнь и радости немало, будет с меня; Маша тоже по-своему счастлива.
Ашметьев. Какое счастье! Полгода она действительно была со мной счастлива; а потом — семь лет живет только воспоминанием этого счастья. Ведь попадаются же нам такие кроткие, безропотные натуры! Гораздо легче выносить бури упреков, брани и оскорблений, чем это тихое страдание без жалобы.
Анна Степановна. Ты уж слишком преувеличиваешь: у нее все-таки есть занятие, есть общество.
Ашметьев. А у тебя и того нет; это новое общество уж чуждо тебе.
Анна Степановна. Чуждо — этого мало: оно неприятно, оно враждебно мне. Да, мой друг, разговоры их для меня невыносимы: я не слышу от них ни протеста против нынешних порядков, ни сожаления о прошлой нашей жизни. Нет, они и знать не хотят, и говорить-то не хотят об этой реформе, они очень спокойно к ней относятся, как будто так и надо. Заводят фермы да ремесленные школы, учат чему-то крестьянских девчонок и мальчишек. Можно было заботиться о крестьянах, когда они были наши, а когда У нас их отняли, так что нам до них за дело? Они теперь свободны, ну и пусть пьянствуют. Посмотришь, другой помещичишка разорен совсем, а тоже тянет со всеми в одну ноту, восхваляет реформу. А у самого на душе-то, чай, кошки скребут.
Ашметьев. Ну, нам, кажется, очень жаловаться нельзя, мы не очень много потеряли.
Анна Степановна. Так ведь это исключение, это особое счастье. Что бы мы были с тобой, если бы не он!
Ашметьев. Кто это он?
Анна Степановна. Да вот идет! (Указывая направо.) Кирилл Максимыч тогда был мировым посредником и составил нам уставные грамоты с крестьянами. Он так их обрезал, что им курицу выгнать некуда. Благодаря ему я хорошо устроилась: у меня крестьяне так же и столько же работают, как и крепостные, — никакой разницы.
Ашметьев. Я и не знал.
Входит Зубарев, раскланиваясь.
Явление четвертое
Анна Степановна, Ашметьев и Зубарев.
Анна Степановна (сыну). Хорош помещик! Он не знает, что у него крестьяне делают. А иначе где ж бы мы взяли денег тебе на твою артистическую жизнь за границей? Что ж ты думал, что нам деньги-то с неба сваливаются?
Ашметьев. Но я мог бы сократить свои расходы. Ведь Кирилл Максимыч на все способен, он человек без сердца. Так ведь, Кирилл Максимыч? Жалости в вас нет, вы этого чувства не знаете?
Анна Степановна. Ах, пожалуйста!.. Жалей о чем хочешь, только не о моих крестьянах.
Зубарев. Будешь безжалостен, коли вы, Александр Львович, поминутно изволите деньгами нудить.
Анна Степановна (сыну). Твоя совесть может быть покойна, это мое дело; а я считаю свое дело и законным, и справедливым. И кончен разговор.
Зубарев. Вы изволите говорить, что сократите расходы… Дождемся ль мы этого, Александр Львович? Покуда все еще увеличиваете, а не сокращаете.
Ашметьев. Не знаю; я всегда проживал около семидесяти тысяч франков в год — и теперь тоже.
Зубарев. А курсы-то, благодетель мой, а курсы-то, помилуйте! Вы, Александр Львович, изволите пошвыривать франками-то, вы думаете, что все еще франк-то четвертак? А оно вон куда пошло, вон куда пошло: франк-то прежде в лапотках ходил, а теперь в сапожках щеголяет.
Ашметьев. Франк все франк; а что ваш рубль подешевел, так уж мы там, в Париже, не виноваты. Скоро ли вы лес-то продадите?
Анна Степановна. Разве тебе деньги скоро нужны?
Ашметьев. Скоро не скоро, а все-таки я желаю знать немедленно, чего он стоит?
Зубарев. Теперь покупать надо, покупать, а не продавать. Как продавать, когда цены нет! «Что стоит?» Семьдесят рублей за десятину, вот что он стоит! Да что! За шестьдесят пять (с возрастающим жаром), за пятьдесят, за сорок пять отдают; что ни дай, то и берут. Точно взбесились все, так и валят лес! У нас скоро пустыня будет, Аравия Счастливая! Вот Боев, Михайло Тарасыч, как нужны деньги, так и лес продавать; что дадут, то и берет. Вот он какой, вот он какой! Только цену сбивает… Покупать нужно, а не продавать.
Ашметьев. Я вас просил, Кирилл Максимыч, покупателя найти.
Зубарев. Нашел, нашел-с; да ведь семьдесят рублей… какая это цена?
Ашметьев. Продавайте, я на эту цену согласен.
Анна Степановна. Какой уж и ты скаред, Кирилл Максимыч, так даже противно смотреть. Ты из-за копейки готов целый год торговаться.
Зубарев. Не скаред я, а экономный человек. Какие времена-то, помилуйте!
Анна Степановна. Нет, скаред. Как ты живешь, как ты одеваешься! А дочь! И не грех тебе? Воспитывала ее из жалости тетка лет до двенадцати, пока дочерей замуж не выдала, а с тех пор она дома болтается — без учителей, без гувернанток, так и выросла, да и теперь без всякого призору.
Зубарев. Да какого ей воспитания, какого призору? Умей шить, вязать, щи варить да почитай родителей — вот и весь женский курс!
Ашметьев. Я ее помню, но едва ли узнал бы теперь; что-то дикое было в этом милом ребенке.
Анна Степановна. А теперь еще больше одичала. В ребенке все мило, а она уж давно не ребенок. Ни манер, ни приличия; не знает никакой сдержанности, делает, что в голову придет, — это для благородной девушки уж просто непозволительно.
Ашметьев. Отчего я не вижу ее здесь?
Анна Степановна. Не знаю, спроси у отца.
Зубарев. У тетки гостила-с…
Анна Степановна. Да уж ты все говори! Я кое-что слышала.
Зубарев. Из особенного уважения к вам, Александр Львович, и к вам, Анна Степановна, и из любви к дому вашему не могу умолчать…
Анна Степановна. Замуж отдаешь?
Зубарев. Ну, еще это далеко, еще бог знает-с.
Анна Степановна. Да кто?
Зубарев. Виктор Васильич Вершинский-с.
Ашметьев. А! Это наш юный преобразователь?
Зубарев. Далеко пойдет, далеко-с… Приехал, оживил нас, поднял на ноги всю губернию, осветил… Во мраке ходили…
Ашметьев. Не понимаю, что ему за расчет жениться на девушке совершенно необразованной.
Зубарев. Любит-с, большое расположение чувствует к моей дурочке.
Анна Степановна. Ну полно, что любить-то? Любить-то в ней нечего! Расчет простой, Александр: именьишко у Вертинского здесь небольшое, а у Вари приданое порядочное, после матери десятин восемьсот. Чего ж ему? Вот он и значительный помещик. В Петербурге, вероятно, карьеру сделать не надеется, там и побойчее есть; а здесь, благо говорить мастер, пожалуй, и в предводители выберут. На безлюдье — и Фома дворянин.
Зубарев. Выберут, непременно выберут: ум, сила, быстрота соображения…
Анна Степановна. У Вертинского, по его краснобайству, большая партия, а ты и спишь и видишь председателем земской управы быть, ты любишь должности с жалованьем; вот вы и ухаживаете друг за другом. Да ты молись богу, что тебе такой жених попался, это для Вари большое счастье: кто ее, сумасшедшую, возьмет!
Зубарев. А она-с… она, можете представить, фыркает… что ты будешь тут!.. Господи!
Ашметьев. Может быть, он ей не нравится?
Анна Степановна. Полно! Разве она людей разбирать умеет? Что на нее смотреть-то?
Входит Марья Петровна.
Явление пятое
Анна Степановна, Ашметьев, Зубарев, Марья Петровна.
Ашметьев. Marie, я тебя и не видал еще сегодня. (Целует ее в голову.)
Марья Петровна (Анне Степановне). Вот ваш бинокль. (Подает бинокль.) Анна Степановна (встает). Благодарю, я пойду еще где-нибудь посижу. Пойдем, Кирилло Максимыч, поболтаем. Сысой!
Является Сысой.
Неси за мной кресло.
Уходят: Анна Степановна, Зубарев и Сысой с креслом.
Ашметьев. Ты где была утром, Marie?
Марья Петровна. Я к обедне ездила.
Ашметьев. Вот как! И ты часто ездишь?
Марья Петровна. Каждый праздник. Я теперь выучилась молиться.
Ашметьев. А разве ты прежде не умела?
Марья Петровна. Нет, я умела и прежде, да не так: я теперь хорошо молюсь… Когда у меня горе или мне надо решиться на что-нибудь, я молюсь, Александр, и так мне покойно потом, и так у меня твердо, решительно выходит.
Ашметьев. Прекрасно, Marie, прекрасно! Как это хорошо, кто может. Ну, а песенки ты поешь попрежнему?
Марья Петровна. Нет, теперь редко… А впрочем, иногда…
Ашметьев. Пой, Marie, пой для меня! Этого удовольствия уж нигде не встретишь. Какие-то особенные ощущения вызывают твои песни: может быть, они не совсем изящны, но приятны, очень приятны. Я там, далеко, особенно в Италии, часто вспоминаю о твоих песнях, стараюсь припомнить их; но выходит что-то… Аль-ля-ля-ля-ля — совсем не то. Какая прелесть! Когда горе есть, она молится, когда весело — поет. Какая ты хорошая женщина, Marie, как я люблю тебя.
Марья Петровна. Как у тебя холодно это слово «люблю». Мне кажется, ты хочешь сказать мне: «я тобой любуюсь иногда». А любить — ведь это не то, это другое… Вон крестьяне или крестьянки, если любят кого очень, так говорят: «я жалею его». И это правда: кого любишь, так жалеешь.
Ашметьев. «Жалею, жалею», как это хорошо, в самом деле, это надо записать. (Вынимает книжку и записывает.) Я отправлюсь купаться, скоро и обедать пора. У нас нынче никто не обедает?
Марья Петровна. Не знаю. Вероятно, Зубарев, а может быть, и Вершинский приедет.
Ашметьев. Очень рад буду. (Уходит.)
Явление шестое
Марья Петровна, потом Варя.
Марья Петровна (всматриваясь). Кто-то подъехал к парку… или… мимо. Ах, нет, вон бежит… Да это, кажется, Варя.
За сценой голос:
Собирайтесь, девки красны,
Собирайтесь в хоровод!
Скоро день настанет ясный,
Солнце красное взойдет.
Ай, малина! ай, малина!
Да, это она!
За сценой: «Ой ли, ой ли». — Входит Варя в сарафане, голова повязана платочком.
Варя. Ох, жарко! Сгорю, сгорю! (Снимаете головы платок и обмахивается.)
Марья Петровна (целует Варю). Варюша, милая.
Варя. Здравствуй! Уж я купалась, купалась сегодня утром, а все не помогает. Что это ты такая хорошенькая сегодня?
Марья Петровна. Ну, полно, все такая же.
Варя. Нет, я правду говорю. Если б я была мужчина, я бы тебя зацеловала. И какая ты нарядная!
Марья Петровна. Да разве ты не знаешь, ведь ко мне муж приехал, Александр Львович.
Варя. Ах, так вот что!
Марья Петровна. Тебе отец не сказывал?
Варя. Нет, он со мною другую неделю не говорит. Да меня и дома дня три не было, я у тети в городе гостила. Так прощай!
Марья Петровна. Нет, нет, ни за что не пущу.
Варя. Нельзя. Видишь, какая я растрепанная. Да я к тебе и так не надолго, меня тут дожидается…
Марья Петровна. Кто?
Варя. Провожатый. (Смеется.) Я ямщика наняла.
Марья Петровна. Так отпусти провожатого, ты мне нужна, очень нужна. Я тебя сама отвезу домой вечером.
Варя. Зачем я тебе? Ну, сказывай скорей.
Марья Петровна. После, после, теперь про себя мне говори! Как ты с Вершинским?
Варя. Ах, не говори, видеть его не могу.
Марья Петровна. Поссорились?
Варя. Никакой ссоры.
Марья Петровна. Так что же?
Варя (хладнокровно). Я его возненавидела.
Марья Петровна. Это за что? Каким образом, когда?
Варя. В прошлое воскресенье. Он был у нас целый день, обедал, ну, и ничего.
Марья Петровна. Нравился тебе?
Варя. Не то что нравился, а так себе, не противен.
Марья Петровна. А вечером?
Варя. А вечером возненавидела.
Марья Петровна. Да за что?
Варя. Была у нас помочь, косили большой луг; потом хороводы водили, песни пели, и мы были на лугу. Мне так хорошо, так хорошо, так весело было, подбегаю я к нему: «Хорошо?» спрашиваю. А он сморщил свои губы, ухмыляется, очки свои вздергивает… «Недурно, говорит, однообразно немножко и диковато». Взглянула я на него — чистая птица какая-то: в своем сюртучке, на тоненьких ножках, эти очки… У! Птица! Убежала домой, спряталась, так он и уехал. Отец рассердился.
Марья Петровна. Чем же это кончится, Варя?
Варя. Отдадут меня за него, уговорят. Ведь если б он не жених, так ничего, мужчина как мужчина; а как подумаешь, что такому… А ведь начнут уговаривать — и уговорят, и живи с таким.
Марья Петровна. Велико это слово: уговорят.
Варя. Для нас с тобой очень велико. Ах, как мы глупы!
Марья Петровна. Правда твоя, правда.
Варя. Задумаем мы что-нибудь, и кажется хорошо, и сделать бы так надобно; начнут нас уговаривать, уговаривать — и уговорят. Ах, если б я умела говорить так, как Вертинский! А то сидят, и мы сидим с вытянутыми лицами. Ведь если со стороны посмотреть, скажут — дурочки.
Марья Петровна. Дурочки, Варя.
Варя. А знаешь что? Не надо дожидаться, надо сейчас сделать, пока не успели уговорить.
Марья Петровна. Что сделать?
Варя. А что задумала.
Марья Петровна. А ты разве задумала что?
Варя. Нет еще. А если задумаю что, то непременно сделаю. Ну, говори, зачем я тебе нужна?
Марья Петровна. Вот видишь ли, муж приехал всего пять дней и уж начинает скучать: мы боимся, что он уедет скоро.
Варя. Ну, так что же? Я тут при чем?
Марья Петровна. Он тебя увидит, постарайся заинтересовать его, он скучать и перестанет.
Варя. Ха-ха-ха! И это ты просишь — жена?
Марья Петровна. А что же такое! Мне уж его любви не возвратить, а ты представь положение матери! Через два, через три года он приезжает и неделю без скуки пробыть не может у ней.
Варя. Что же мне… как с ним?
Марья Петровна. Уж как умеешь.
Варя (со смехом). Со мной еще таких оказий не бывало.
Марья Петровна. Будь такая, как ты есть, вот и все.
Варя. Погоди, дай подумать! (Задумывается, потом хохочет.)
Марья Петровна. Чему ты?
Варя. Погоди! Мысль пришла в голову, да не скоро она у меня там поворачивается. (Подумав.) Хорошо, так! Теперь обдумала. Мой отец слушается твоего мужа?
Марья Петровна. Сколько я заметила — во всем: Александр — единственный человек, который имеет влияние на твоего упрямого старика.
Варя. А ты ревновать не будешь?
Марья Петровна. Нет, кажется, не буду; во всяком случае не зарежу — ни тебя, ни его; ну, а там, что я буду чувствовать, кому какое дело.
Варя. Ну, хорошо, я у тебя останусь сегодня. Я пойду только лошадь отпущу. (Убегает.)
Марья Петровна (глядя ей вслед). Кто же это ее привез? Разговаривает с кем-то. А!.. Вот кто! Ну, уж никак бы не подумала. Об чем это она с таким жаром толкует? Влезает в тележку… Неужели же она уедет? Или, может быть, хочет передать что-нибудь. Ах, сумасшедшая! Она целует его. Ну, расстались. Вот новости! Или это так, баловство? Ах, сумасшедшая!
Входит Варя.
Послушай, что ты делаешь?
Варя. Ты видела?
Марья Петровна. Все видела. Что это значит, скажи мне, сделай милость! Варя. Ничего не значит и ничего не скажу тебе. И не спрашивай, и чтоб ни слова об этом.
Марья Петровна. Но послушай, Варюшка…
Варя (зажимая ей рот). Ни слова, а то сейчас убегу. (Прислушиваясь.) Кто-то идет.
Марья Петровна (взглянув в сторону). Идет Александр и с ним Вершинский.
Варя. Не покажусь ни за что, ни за что, я спрячусь.
Марья Петровна. Ну, хорошо, мы после поймаем Александра Львовича одного.
Обе уходят направо; входят Ашметьев и Вершинский.
Явление седьмое
Ашметьев и Вершинский.
Вершинский. Я к вам с приглашением, Александр Львович. На этой неделе назначен съезд сельских хозяев у Кирилла Максимыча, так мы вас просим приехать.
Ашметьев. Для чего этот съезд?
Вершинский. Для изыскания средств, как увеличить доходность наших имений.
Ашметьев (со смехом). «Для увеличения доходности». Ну, так поверьте мне, что я на этом съезде буду лишний… Креме того, я человек усталый, разбитый и приехал в деревню только за тем, чтоб отдыхать.
Вершинский. Мы вас особенно не затрудним, мы и рассчитывать не смеем, чтобы вы приняли участие в наших работах; мы только ждем от вас советов, указаний. Вы большую часть прожили за границей, видели многое, что там лучше, чем у нас.
Ашметьев. Да, я видел, но только не то, что вам нужно. Я человек дореформенный, я учился за границей только изящно проживать деньги.
Вершинский. Да, в таком случае, конечно…
Ашметьев. Впрочем, не думайте, чтоб была совершенно пуста моя жизнь, или, лучше сказать, наша жизнь, потому что я не один. Мы начинали жизнь горячо, рыцарями; все, что давалось идеализмом и романтизмом, переживали страстно.
Вершинский. Да, то есть вы, в промежутках между романтическими похождениями и приключениями, занимались эстетикой и философией.
Ашметьев. Это отчасти правда: были и увлечения, и просто глупости, и даже грехи.
Вершинский. Вы об себе довольно откровенно выражаетесь.
Ашметьев. К чему же маскироваться, да уж и поздно. Но не одна только философия и эстетика занимали нас; мы сочувствовали и политическому росту народов, и если не участвовали в истории Европы последних лет, то переживали ее довольно болезненно. И я не скажу, чтобы мы были совсем лишние в своем отечестве. Прямой же практической пользы, я признаюсь, от нас мало: мы не деятели. Мы начинали горячо, а теперь кончаем разочарованием. сомнениями и раскаянием. Мы начинали Шиллером, а кончаем Шопенгауэром.
Вершинский. Очень, очень грустно. Вы приезжайте хоть посмотреть на нас, увидите много оригиналов.
Ашметьев. Постараюсь, постараюсь приехать. Вы так хлопочете о хозяйстве, у вас значительное имение?
Вершинский. Очень незначительное; но это нисколько не мешает изучать хозяйство; притом же у меня в виду невеста с имением, так я даже обязан быть хорошим хозяином.
Ашметьев. Вы женитесь? Любопытно знать, как вы, молодые люди, нынче женитесь.
Вершинский. Точно так же, как и вы, с тою только разницей: мы не так богаты нежными чувствиями. Жизнь коротка, задачи так велики; мы люди, призванные к общественной работе, или, лучше сказать, перестройке, — нам некогда млеть и утопать в личном счастии.
Ашметьев. Значит, вы смотрите на брак…
Вершинский. Как на физиологическую потребность. Вообще женщина с ее нервами, с ее ахами и охами представляется мне существом не очень высоким. Конечно, бывают из них и выродки, но они-то нам и не нужны. И потому-то я задумал жениться на девушке очень обыкновенной, не только без всяких высших вопросов в голове, но даже без образования, чтобы как можно менее тратить моего времени на женщину.
Ашметьев. Значит, вы нисколько не увлечены вашей невестой, нисколько ее не любите? Неужели вы так уж никогда не увлекались, не вздыхали?
Вершинский. Можете ли вы так думать? Я ведь не урод нравственный: будучи гимназистом, и я заплатил дань идеализму.
Ашметьев. Мы не только гимназистами, а и долго после с ума сходили. Вершинский. Вот за это-то мы теперь и платимся; результатом ваших увлечений были: запущенность имений и расстройство сельского хозяйства. Ашметьев. Значит, вы женитесь по расчету?
Вершинский. Не совсем по расчету, но я вам повторяю: класть всю душу в ухаживание за женщиной нам нельзя, наше призвание, наше служение тоже требует увлечения. Поправлять исторические ошибки нелегко.
Ашметьев. Да, конечно. Пойдемте, я вас передам жене; мне нужно отправить письмо на почту.
Вершинский. Не беспокойтесь обо мне, я погуляю по парку, это полезно перед обедом.
Уходят. Входят Марья Петровна и Варя.
Явление восьмое
Марья Петровна, Варя, потом Вершинский.
Марья Петровна. Подожди здесь, я догоню мужа и ворочу его, — мне хочется, чтобы при вашей встрече никого не было посторонних. (Уходит направо.)
Варя. Какой он теперь? Чай, постарел. Он меня знал девочкой, ласкал меня, кормил конфетами, целовал. Как он теперь будет со мной? Это любопытно. (Взглянув налево.) Ах, вот еще! У! птица противная. (Хочет итти направо.)
Входит Вершинский.
Вершинский. Вы бежите от меня, прячетесь?
Варя. Нет, я только… я не ожидала вас встретить. Я так одета… Вершинский. Вздор, вы одеты прекрасно, и очень кокетливо. Скажите, пожалуйста, зачем вы тогда от меня убежали и куда делись?
Варя. Так, взяла да убежала.
Вершинский. Но что же это значит?
Варя. Ничего не значит… убежала, и все тут. Пришло мне в голову: дай убегу, и убежала.
Вершинский (пожимая плечами). Дико, дико… Извините за выражение… но я другого слова не нахожу.
Варя. А дико, так дико. И охота вам с дикими!.. Бросьте!
Вершинский (берет ее за руки). Вы, кажется, рассердились на меня? Рассердились?
Варя. И не думала. На что сердиться? Это правда, я дикая: что в голову придет, то и делаю.
Вершинский. Ну, если вам придет фантазия в воду броситься?
Варя. И брошусь, так и кинусь — и никто не удержит.
Вершинский. Но вы за это можете дорого поплатиться. Надо же думать о последствиях.
Варя. Вот еще думать! Зачем думать? Поплачусь, так поплачусь. Вас плакать не заставлю. Туда мне и дорога.
Вершинский. Вы, кажется, задали себе задачу постоянно бесить меня… Варя (хохочет). Бесить!.. Ха-ха-ха! Бесить! Разве вы беситесь? Пустите меня.
Вершинский (кусая губы). Ну, извините, я хотел сказать — сердить.
Варя. Вот что для меня удивительно: как это я не надоела вам до сих пор. Господи!
Вершинский. Да, это действительно удивительно.
Варя. А вот вы мне… смерть, смерть как надоели!
Вершинский. Это мило! Благодарю за откровенность!
Варя. Не стоит благодарности.
Вершинский (берет ее руку). Я все-таки желаю думать, что это у вас детство, глупости; что вы станете, наконец, благоразумнее. Я жду, жду этой минуты и терплю, поймите меня — терплю, следовательно я неравнодушен к вам, я даже страдаю! Но верю, верю, что эта минута придет.
Варя (вырывая руку). Пустите меня!
Вершинский. Мы с вами еще поговорим сегодня.
Варя. Хорошо, хорошо. Вот идет Марья Петровна, оставьте меня; мне с ней поговорить нужно, у нас секреты.
Вершинский. Хорошо, я вас слушаюсь. (Уходит налево.)
Варя (вслед ему). Дальше, дальше уходите, еще дальше!
Бежит направо; навстречу ей Ашметьев и Марья Петровна.
Явление девятое
Варя, Ашметьев, Марья Петровна.
Ашметьев (пораженный). Что это?.. Кто это?
Марья Петровна. Ты не узнал ее? Это наша Варя, дочь Кирилла Максимыча. Ашметьев. Вы? Я не нахожу слов… вы очаровательны… да, именно очаровательны… другого ничего сказать нельзя. (Протягивая руки.) Ну, как же вас?.. Варвара… Варвара Кирилловна… ведь теперь уж нельзя по-старому… Нельзя ни обходиться с вами по-старому, ни называть вас по-старому.
Марья Петровна. Нет, пожалуйста, и обходись с ней по-старому, и называй ее по-старому: Варей, Варюшкой.
Ашметьев. Вы позволите?
Варя (потупясь). Называйте!
Ашметьев (Марье Петровне). Только с условием, чтоб уж всё по-старому, чтобы я был по-прежнему — милый, хороший, и чтобы она мне говорила «ты».
Марья Петровна. Слышишь, Варя?
Варя. Пожалуй.
Ашметьев. Не узнаю, не узнаю.
Варя. Я только выросла, а я все такая же…
Ашметьев. Да, молодое растет, а старое стареется. Но у старости есть право, есть привилегия, и я ими воспользуюсь. (Целует Варю.)
Марья Петровна. Пора обедать; я пойду поищу Анну Степановну, она сегодня что-то загулялась. (Идет налево. Обернувшись и взглянув на Ашметьева и Варю, пожимает плечами.) Уж растаял. (Уходит.)
Явление десятое
Ашметьев и Варя.
Ашметьев. Как расцвела, как пышно расцвела ты! Не нагляжусь, не надивлюсь!
Варя. Да будет!.. Довольно уж хвалить меня! Мне стыдно.
Ашметьев. Ты волшебница! Ты способна зажечь, воспламенить даже и старое сердце… И женихи уж… Да как и не быть… еще бы… такая прелесть!
Варя. И про жениха знаете?
Ашметьев. Знаю и видел.
Варя. Нравится он вам?
Ашметьев. То есть как нравится, собой, что ли?.. Ничего, довольно представителен, молод…
Варя (надув губки, как бы про себя). Очки эти, сюртучок коротенький… Нет, зачем он такой сюртук носит, зачем он такой сюртук носит?
Ашметьев. Не знаю.
Варя. Тоненькие ножки. Губы оттопырит… Какой он, а? Какой он?
Ашметьев. Я не понимаю тебя, что значит: «какой он?»
Варя. Господи, вот какая глупая! Досадно даже на себя… и спросить не умею… Нет, какой он человек?
Ашметьев. Человек современный, и даже уже слишком современный, энергичный, общественный деятель.
Варя. Да не то, все не то… Вот вы, например…
Ашметьев. «Вы, вы» — а наше условие?
Варя. Да сразу как-то неловко. Ну, да хорошо, — ты, ты… Я ведь помню тебя, как мы гуляли, как катались в лодке… Как я рада, что ты приехал… Ты добрый, милый, милый, а он…
Ашметьев. Что ж он?
Варя. Он — птица.
Ашметьев. Как она мила, как она мила!.. Птица! Это прелестно и очень метко! Птица! (Смеется.)
Варя. Вот мне с тобой и легко, и весело, и слушаю я тебя, и верю всему, что ты говоришь; а с ним вот все бы я спорила. И досада мне, что все только молчат да слушают его, никто не может с ним спорить; хоть бы иное что и так, да я бы сказала: не так! Господи! Зачем я такая дурочка, что не могу спорить! Ничего я не знаю: какие это люди есть, что это на свете… Зачем, что, как?
Ашметьев. И дай бог, чтоб ты как можно дольше ничего этого не знала. Узнаешь свет, людей, и исчезнет твоя резвость, твоя веселость! Твое неведение бесценно; это так редко, так ново, им налюбоваться нельзя.
Варя. Так ничего и не знать, ничего не понимать? Да ведь это страшно. Жить, как ночью.
Ашметьев. Не ночь это, не ночь; это весеннее майское утро, полное свежести и блеска.
Варя. Да, хорошо, как ничего не случается такого… особенного, а вот теперь я… вот и ничего не знаю, и понять не могу… Он… что он? Добрый, злой, дурной, хороший? Просто хоть плачь.
Ашметьев. Спроси у сердца своего, оно тебе скажет, оно иногда лучше ума.
Варя. Ну, скажет мне сердце, — да ведь должна же я уметь передать то, что сердце-то говорит.
Ашметьев. Кому?
Варя. Ну, хоть отцу. Он говорит, чтоб я привыкла к Вершинскому, а я чем дальше, тем все больше от него отвыкаю. Ну, что я скажу отцу? Что Вертинский мне не нравится? А он спросит: «чем?» «отчего?» Что же мне сказать? Что Вертинский — птица! Ведь я больше ничего не умею. Отец рассердится, скажет, что я глупа, что я вздор говорю, ну, и… и кончено, и мне итти за Вертинского.
Ашметьев. Нет, зачем же, дитя мое, коли он тебе не нравится. Ты ничего не делай, ни на что не решайся, не спросясь меня. Со мной ты можешь говорить обо всем, нисколько не стыдясь, совершенно откровенно. Ну, что такое я для тебя? Старый друг, старый дядя, я ведь тебе другой отец.
Варя. Отец! (Смеется.) Я так тебя и буду звать «папка» — папка! папка! (Хохочет; нежно.) Папочка, папка!
Ашметьев. А я — моей дикаркой! Только будь откровенна со мной, все, все, что есть на душе, на сердце, все передавай мне. Какое наслаждение: проникнуть в такую юную, свежую душу! Я буду руководить тебя, оберегать, охранять.
Варя. От кого охранять?
Ашметьев. Ото всех и от всего.
Варя. А если отец обижать будет?
Ашметьев. Я — твой адвокат и защитник и перед отцом.
Варя. Папка, золотой! Вот тебе за это! (Обнимает и целует.)
Ашметьев. Какой огонь, какой огонь! Вот счастье! А уж я думал, что для меня нет больше радостей!
Варя. Ну, хорошо, папка, я буду с тобой откровенна, да только вот что!.. Я часто и сама не знаю, что со мной бывает, делается что-то, а что такое — не понимаю. Так как же сказать-то?
Ашметьев. Ничего, ты мне только намекни, одно словечко; а я уж пойму, я разберу, я неловок опытный в этом деле.
Входят Анна Степановна и Марья Петровна.
Явление одиннадцатое
Ашметьев, Варя, Анна Степановна, Марья Петровна.
Марья Петровна (подходя к Ашметьеву). Успокой маменьку, она расстроена; она думает, что ты у нас скучаешь и уехать собираешься.
Ашметьев. Что за вздор такой! (Подходя к матери.) Тебе показалось, что я скучаю? Нет, нисколько. Да разве я могу скучать подле тебя, моя милая старушка, подле моей Маши? Разве мне не рай с вами? Я прогощу у вас все лето.
Анна Степановна. Ну, вот, благодарю тебя, друг мой! В самом деле, погости у нас! Чего тебе недостает? Мы все за тобой будем ухаживать, будем нежить тебя, на руках носить.