Фридрих Великий любил говорить, что три человека в тылу неприятеля стóят больше, чем пятьдесят перед ним.
Октябрь
Шли сорок самолетов над тайгой к океану.
Первый полк гиринских охранных войск на рассвете входил в глиняную крепость ханшинного завода.
Капитан Якуяма, временный военный советник, глядел с гребня заводской стены на суетню у ворот. В угловые башни поднимали пулеметы. На дворе расседлывали лошадей.
Якуяма всем дыханием нажал на свисток, который он не вынимал изо рта, как трубку. Унтер-офицер замер невдалеке.
— Эту рвань надо привести в порядок, — сказал капитан, кивнув на китайских солдат, воодушевленно расхаживающих у чанов с суслом.
В эту минуту во двор въехал на бородатой монгольской лошадке командир полка, маньчжур с умным и злым лицом. Он с увлечением хлестал плетью, водворяя порядок.
Капитан Якуяма поглядел вокруг. Свет то тут, то там проносился солнечным туманом, но утра еще не было. Оно выделялось отдельными пятнами на волне бледно-синих остатков ночи. Судя по приметам, день предстоял жаркий. Якуяма дохнул в свисток.
— Просить командира ко мне.
На заводском дворе все мало-помалу приходило в порядок. У северной стены вытягивались пулеметы, двуколки занимали западную. Ханшинный завод у большой дороги напоминал старую крепость.
Затрещали костры. Повара, сидя на корточках, раздували огонь под жаровней с потрескивающим на ней соевым маслом.
Японец-вахтер бросил к их ногам окровавленный чувал.
— Эй, ты! Сколько? — спросил капитан сверху.
Вахтер ответил:
— Двести одно, господин советник.
Вестовые разложили на гребне стены цыновки, поставили маленький лакированный столик, принесли чай.
Командир полка Хэй Ху медленно поднимался по крутой лесенке на стену.
Якуяма сказал ему, морща глаза:
— В вас по крайней мере три пуда неисполненных желаний, три пуда жира.
— Это от моего характера, — ответил командир, — доброта мягчит.
— Наши потери? — спросил его Якуяма.
Молодой гибкий адъютант отрапортовал на дурном японском языке:
— Ранеными сто двадцать восемь, убитыми тридцать, отставших одиннадцать.
— В плен взято сто шестьдесят один, — вставил командир полка. — Заметьте, что дело было ночью.
— Солдат не должен знать, что такое день, — поучительно заметил Якуяма. — Это можете знать вы, да и то в частной жизни. Война — это ночь. Постоянная ночь, без луны.
— Для старых, опытных армий, для старых солдат… Мы же молоды, очень молоды, господин советник.
Якуяма взглянул вниз, во двор. Запах соевого масла щекотал нос. Пузырясь и играя, масло весело кипело на жестяных сковородках. Вахтер вынимал из чувала человеческие уши и аккуратно укладывал их в кипящее масло. Уложив, он легонько поворачивал их с боку на бок острой палочкой. Когда на мочке уха взблескивала серьга с цветным камушком, повар осторожно вынимал ухо и извлекал серьгу.
Вахтер стоял возле с длинным шпагатом и иглой в руках. Как только ухо поджаривалось, он протыкал его иглой и пропускал на шпагат. Связки с поджаренными ушами (чтоб не портились) отправляли в штаб для получения премий.
— Мы не можем считать эту операцию благополучной, — сказал Якуяма, берясь за карту местности, иссеченную синими и красными стрелками и кружками.
Прошлой ночью полк окружил партизан в ущелье между двумя деревнями. Кольцо полка смыкалось, вдруг третья рота подалась в сторону. До сих пор никто не знал, как это в действительности произошло, но противник выскользнул из охвата и отошел к железной дороге. Полк прошел сквозь деревни и, опередив противника, вышел на грунтовую дорогу, с дянем, постоялым двором, в двух километрах от железнодорожного полотна. Слышно было, как в ворота дяня ломились люди. Конная разведка, захватив вахтера с чувалом, тотчас понеслась туда.
— Вечная история, — сказал тогда командир полка. — Пока держим бандитов за горло, они налицо, стоит отвернуться — ничего нет. Эта ваша маневренная война — блеф. Надо воевать, не трогаясь с места, пока есть хоть один живой житель.
Командир так надоел Якуяме, что советник ничего не ответил. Впрочем, сам он был новичком в боевых делах, его привели в полк иные соображения.
Вообще-то говоря, командир Хэй Ху был не плохой офицер, то есть не лучше и не хуже тех молодых людей, которые сначала окончили университеты, а потом, вследствие безработицы, — военные школы, и армией интересовались до получения службы по ученой своей специальности. Но он был хорош с японцами, храбр в рамках приличия и в конце концов, если б война приносила ему большой доход, мог вырасти в генерала.
— В такой стране, как ваша, могут воевать только лучшие солдаты мира, — сказал капитан. — Для всех остальных здешняя война — смерть. На вашем месте, — любезно добавил он, — я бы приказал осмотреть дянь еще раз.
Это была обычная вежливая форма приказа, и командир полка с готовностью принял совет, решив осмотреть постоялый двор лично.
Конная разведка окружила дянь и никого не выпускала ни со двора, ни во двор.
— Мы не бандиты, мы крестьяне, — вопила толпа, окружая подъехавших командиров.
— Выберите из толпы всех детей, — сказал Якуяма унтер-офицеру разведки.
Командир полка улыбнулся советнику.
— Я понимаю правильность ваших действий, но для нервов это ужасно. Детей можно было бы освободить от экзекуции, я полагаю.
— Детей? Простите мое мнение, но дети болтливее взрослых и я, на вашем уважаемом месте, начал бы именно с них.
Командир не исполнил его совета, и Якуяма, привстав на седле, крикнул:
— К допросу мужчин!
Командиры спешились и вошли в фанзу харчевни.
Людей втаскивали со двора по одному, переводчик бросал их ударами ноги на колени и спрашивал скороговоркой:
— Сколько человек, кто, откуда, вооруженные, лошадей, пулеметов сколько, имена?
Приведенные на допрос, стоя на четвереньках и испуганно глядя снизу вверх на допрашивающих, не поспевая за вопросами, невпопад лепетали:
— Восемнадцать, не знаю, семь или восемь, не видел, я из другой деревни, четыре, я не видел…
— Что четыре?
— Я из другой деревни…
Человек не успевал сообразить, чего от него хотят, как нож вахтера касался его левого уха.
Раздавался крик, голова на минуту замирала, пригвожденная болью к ножу, но тут человека подбрасывали ударами палок и выставляли за дверь.
Волокли следующего. Вахтер бросал ухо в чувал.
Древний старик, в старческой неловкости своей похожий на искусственного человека: так был он неповоротлив, несообразителен и податлив движениям вахтера, тихо кричал, не слушая никаких вопросов.
— Их триста, ваша дорогая милость… У них семь пулеметов… Все не из наших мест, дорогая милость. Не надо резать мне ухо… Они Хунцзюнь, Красная армия, будь они прокляты…
— Кто главарь? — спросил капитан.
— Не из наших мест, не из наших мест…
— Имя!
— Мое недостойное имя…
— Скотина! Не твое, а его…
— Ваша милость, не знаю.
От дверей, вымазанных липкими отпечатками окровавленных рук, отделилась фигура молодого китайца. Он поднял руку, как бы ораторствуя.
— Чтобы узнать все, что вам нужно, не стоит резать полсотни ушей, — сказал он. — Прошу меня выслушать. Имя начальника красных? Ю Шань.
— Откуда вы знаете? — спросил Якуяма.
— Я знаю и ваше имя, господин офицер, — сказал он, пожав плечами.
— И мое? О! Кто сказал?
— Жизнь, господин Якуяма.
— Отметить, — приказал капитан. — Спрячь глаза! — крикнул он. — Они выдают тебя. Выколи их. Вырви язык.
— Все выдает тебя… Отметить…
Вахтер подскочил к молодому китайцу, занося нож, кровь с которого текла ему за рукав.
— Сделай осторожно, — крикнул вахтеру китаец, — не порти щеки. Вот так.
Он сам бросил в мешок отрезанное ухо, даже не взглянув на него.
— Могу предложить второе, — сказал он, бледнея.
Командир полка встал и, глядя в другую сторону, замахал на него руками.
— Вон, вон!
Китаец выхватил нож из рук вахтера и чиркнул им свое правое ухо, и, отбежав к двери, бросил в лицо Якуямы пухлый от крови комок.
— На! На-днях я получу с тебя.
Пинком ноги в низ живота он отбросил подбежавшего вахтера, раскрыл дверь и пропал в толпе.
Древний старик лежал, между тем, ничком на полу харчевни. Лицо его, перемазанное быстро подсыхающей кровью, покрылось кровавым загаром.
Он шептал, взглядывая с земли на командиров:
— Дорогая милость, я имею кое-что сказать…
— Ты знаешь этого? — спросил Якуяма, стирая кровь с мундира.
— Да, ваша милость, это недостойный мой сын.
— Ага. Доставить старика в штаб. Пойдемте, — сказал он командиру. — Здесь окончат без нас.
Командир пожал плечами и выразил лицом невозможность встать. Ему было дурно.
— Глупости, — сказал Якуяма. — В рапорте о вчерашнем деле вашей сентиментальности нет места. Я бы на вашем почтенном месте немедленно встал…
Они вышли из фанзы, и воздух ночи ударил им в глаза, как спирт…
— Где вчерашний старик? — спросил теперь капитан, присев к столу.
Старика приволокли тотчас же.
— Стой! Говори медленно… Еще более медленно…
Старик рассказал о том, что в отряде, назвавшем себя Хунцзюнь, то есть Красная армия, все были пришельцами, кроме трех человек. Вот о трех знакомых старик и хотел рассказать. Один из них всеми уважаемый Миу Дан-цзыр, пусть господин запомнит имя: это святой человек, которого водят под руки, такой он старый и всеми уважаемый, два других — его сыновья.
— Этот святой человек Миу Дан-цзыр — знаменитый хунхуз, самый старый хунхуз на свете.
Якуяма вынул из походной сумки справочник господина Мурусимы: «Деятели хунхузского движения с 1898 по 1932 год».
Найдя имя Миу Дан-цзыра, он углубился в чтение, почти не слушая старика.
— Что делает хунхузский праведник в банде? — спросил он потом.
— Кто его знает, что делает! Один сын его офицер, другой — чиновник в Бейпине. Такой человек все может сделать, ваша милость. Я думаю, он хочет подписать договор на поставку оружия.
— Слушай хорошо. Ты проведешь к старому хунхузскому человеку моего офицера. Будем просить Миу Дан-цзыра к нам в гости. Вернешься — вот, смотри, — он вынул бумажку в три доллара, — это тебе.
Двое хунхузов, коренастых, кривоногих ребят в меховых ушанках, приехали в конце дня вместе со стариком. Лицо его было закрыто большими железными очками. Он был сух, морщинист и казался умирающим.
— Питаю редкую надежду, что вы представляете, кто этот старец? — сказал капитан Якуяма командиру полка. — Взгляните в справочник — он бандитствует с тысяча восемьсот девяносто восьмого года по европейскому летоисчислению, он облагал данью девять уездов в течение двадцати лет, дважды грабил Мукден и упомянут в двадцати двух английских, четырех французских и трех русских трудах о Маньчжурии. Меня почти не интересует, что он владеет акциями одного из мукденских банков.
— Вы подумали о вашем поручике Одзу, оставленном в штабе банды заложником?
— Жизнь его подлежит славному завершению во имя родины и микадо. Я завидую поручику Одзу. Прикажите поднять полк. Операцию можно считать законченной.
Приехавший хунхуз чинно расположился на цыновках, медленно достал из рукавов халата бумагу и спокойно ждал, пока Якуяма закончит свой тихий разговор с командиром. Потом он произнес тонким, искусственным голосом старого царедворца, какими их изображают актеры:
— Почтенный, всеми уважаемый покровитель и отец наш Миу Дан-цзыр благодарит вас за гостеприимство и за подарок…
— Что он бормочет? — спросил Якуяма командира полка. — Я никак не привыкну к местному говору.
…Я имею в виду поручика Одзу, — продолжал хунхуз.
— Это — не Миу Дан-цзыр, — командир полка вежливо улыбнулся японскому советнику. — Он сам не будет у нас? — быстро спросил командир у хунхуза.
— Он посетил вас, господин офицер. Возрасту его простительна усталость. Тем более, что деловые вопросы требуют очень долгого обсуждения. Я позволю своему слабому разуму изложить условия моего покровителя.
Командир полка, вздрогнув, поглядел на советника. Тот молчал.
— Господин поручик Одзу оценен нами в пятнадцать пулеметов и сто тысяч патронов к ним. Молодость послужила ему на пользу, за капитана Амори мы взяли, как вы помните — тысячу винтовок и пятьдесят тысяч долларов, но капитан был штабным офицером. Господина Одзу мы ценим дешевле, хотя он и сын вашего генерала. После выкупа Одзу мы уведем своих людей и оставим вам красных, как будет условлено. Другие вопросы, требующие нашего обсуждения…
— Какие вопросы? — машинально спросил Якуяма.
— Вопросы чувства, господин офицер. Человек, подаривший вам правое ухо, сын уважаемого Миу Дан-цзыра. Ваш поступок относительно левого его уха требует дружеского рассмотрения. Я, недостойный писец харбинского банка, жду вашего всемилостивейшего ответа, — закончил старик, снимая и складывая очки.
За стеной полковой адъютант с казначеем составляли проект донесения.
— «Мы были взяты в кольцо, но пробились…» — писал адъютант.
Казначей водил пальцем по грязному длинному циркуляру.
— Сказано, что «если часть, будучи окружена хунхузами, пробилась и уничтожила шайку, то выдается награда от двухсот до пятисот долларов», — читал он.
— Мы пробились, рассеяв противника, — говорил адъютант. — Посмотри, сколько за это?
— За это нет ничего… Пробились и уничтожили… — в этом случае от двухсот…
— Но перед нами красные… Красные не хунхузы…
— Нет, тут про это ничего не сказано… Совершенно ни одного слова…
— Мгм… Придется записать так: «Полное уничтожение противника было затруднено незнакомством с местностью…»
— Да, верно. А то уши есть, а трофейных винтовок нету. Теперь подсчитаем: ушей двести восемьдесят два, каждое по десять долларов, итого две тысячи восемьсот двадцать… Трое раненых пленных…
— Почем они, посмотрим, — сказал адъютант.
— «За убитого главаря шайки от двухсот до десяти тысяч. За каждого убитого хунхуза десять долларов, за каждого пленного особо…»
— Особо, значит, ничего, — сказал адъютант. — Лучше им обкарнать уши — все-таки двадцать долларов… Ну, что еще?
— «За исправную винтовку, захваченную у хунхузов, тридцать долларов…»
— Дальше.
— «За каждый револьвер…»
— Дальше, дальше.
— «За каждый ружейный патрон три цента».
— Стой. У нас маленькая экономия в патронах за эти дни… Тысяч двадцать… Я показал их в ведомости израсходованными… просто ошибка.
— А-а. Значит плюс шестьсот долларов. Все-таки.
— Ну, это пустяки. Главное — этот старый подлец, который в наших руках. Верных пятьдесят тысяч.
— С тех пор, как ввели хозяйственные расчеты в военные операции, и хороший бухгалтер может вылезти в полководцы. Приход — лучший показатель победы. Я бы только ввел премию за взятие территории, с квадратного километра.
— Ну, это сложно. Не таскать же с собой землемеров…
В это время дверь отлетела в сторону. Старый хунхуз, распластавшись в воздухе, вылетел из комнаты капитана.
— Мне восемьдесят два года, и все суды, какие есть в Китае, уже судили меня, — сказал он, поднимаясь с пола. — Мне все равно. Все суды Китая уже судили меня.