После обедни Лукерья Демьяновна легла маленько отдохнуть. Она, бедная, ночи напролёт не смыкала глаз в слезах об Алешеньке, увезённом Елизаром Демьянычем на день и как бы сгинувшем вместе с ним. Уж и рассылала нарочных до Нижнего и под самую Рязань, да одну привезли весточку: «Елизар Демьяныч с племянником на службу засланы, а куда — неведомо». Вот и Христов день[45] прошёл, и Фомино воскресенье, и на Радоницу к родителям на погост сходили, и уж согрешила от нестерпимой тоски Лукерья Демьяновна — чарочку выпила за Алешеньку.
«Может, не живо дитя моё?.. С того брат и не пишет… думает, легче матери не знать про потерю… Слез не достанет на век мой оплакать Алешеньку».
Приехала от обедни из монастыря, где панихиду отпела за «напрасною смертью скончавшихся», и словно от сердца отлегло… За обедом попадье Герасимовне, что всюду с помещицей ездит и живмя живёт у ней на сиротстве, поднесла рябиновки и сама испила несколько капель из чарочки по её совету… все, думает, куражней будет.
Отобедали вдвоём и полегли на успокоенье. Только смежила глаза Лукерья Демьяновна, как стала засыпать. Вот сквозь сон слышит, называют её по имени, потом кличут: «Маменька!»
Забилось сильно сердце у помещицы при звуках знакомого, казалось, голоса, и она открыла глаза. Посмотрела вокруг себя: никого нет. Вздохнула тоскливо, обманувшись в ожидании, и постаралась забыться. Сон на этот раз вступил в полные права над помещицею и не выпускал её долго из своих обольстительных объятий, рисуя ей в причудливых узорах несбыточных видений знакомые лица обоих её супругов. Да будет ведомо читателям нашим, что Лукерья Демьяновна пережила два раза улыбавшееся семейное счастье. В первый раз за Антипа Андреевича Скуридина, старца за шестьдесят лет, выдали её всего на пятнадцатом году, и с этим дедом провела она безбурных три лета, ухаживая за немощным, расточавшим ей ласки скорее родственные, чем супружеские. Бессилие в прямом смысле этого слова довело Антипа Андреевича до невозможности повернуть ни ногой, ни рукой и неприметно и для него, и для других прикрыло туманом умственного забвения тлевший огонёк жизни в бездвижном живом трупе. Освобождение от уз телесных этого страдальца было началом весёлых дней для восемнадцатилетней вдовы его, которой по завещанию, написанному на другой день свадьбы, Скуридин отказал все своё движимое и недвижимое. А он был человек не бедный для своего времени и, хотя дослужился всего до стряпчего, владел вотчиною от предков в восемьсот четьи[46] да, кроме угодьев, — ста двадцатью дворами. Божья милосердия, с венцами золотными, целый угол оставил, да монисто зёрна гурмыцкого, женино, в полтретьядцать[47] рублёв, окромя всякого другого богачества. С таким приданым присватался к молодой вдове молодец — картина, ростом девяти вершков — подразумевается сверх двух аршин; глаза насквозь пронизывали; кудри — не надо шёлку чёрного, шемаханского. От роду ему было двадцать лет и три, а на четвёртый перекатило; звался Гаврилом Никитичем из роду Балакиревых. Всяким талантом молодец не обижен, а храбростью преизлиха, паче всего. За то в чигиринском походе турка безжалостный пырнул его навылет рожном каким-то, и зачах Гаврило Никитич. Не помогло лечение знахарское. Настоев тысячи корешков перепил, а только мало-мало отходил к лету, а за осень опять гнуло в крюк. Промаялся так года два, да на самое Благовещенье сбирался в Москву поехать благодаренье принести милостивцам за пожалованье в стряпчие, а вместо этого прихватило накануне, и в праздник Богу душеньку отдал — к обедням, в колокол. Что было с женой, и сказать нельзя: водой трижды отливали. Свекровь уж с отцом духовным уговорили кое-как: жить тебе, мол, нужно для сынка, отцово подобье, для Алешеньки… И скрепилась вдова разумная, возверзив на Создателя печали свои.
Этого-то, дорогого муженька второго, увидела теперь во сне Демьяновна. Приехал словно из похода; сел на постелюшку. Глянул ясным соколом и молвил, как обычно сожительницу привечал:
— Рада ль, Луша, гостям?
— Как же не рада?.. друг сердечный мой!.. — и сама залилась слезами, стала мужу жаловаться: — Нашего Алешеньки лишилась…
А отец-от ей:
— Как лишилась? Живёхонек… здоровёхонек… Да проку-то в том что?.. — Как сказал, так словно и пропал… А Лукерья Демьяновна проснулась и раздумалась: что бы сон сей предвещал?
Да смотрит в окошко… Каких-то двое — странников, должно — во двор вошли. Некошно таково на них облаченье; пооборвались гораздо… И идут к крыльцу… Словно так им и следует. Всматривается Лукерья — знакомые лица.
Попадья встала тоже и, из-за плеча помещицы глядя на подходивших, подумала: кто бы? Вот мелькнули двое эти за крыльцом, и немного спустя голоса раздались. Распахнулась дверь, и Алешенька, подросший, похудевший, заветривший, бросился к матери и упал к ней в ноги, рыдая. Селиверст, старый слуга, стоял поодаль, осторонь. Лукерья Демьяновна, кремень-баба, теперь, под впечатлением сна вещего, дала полную волю слезам.
Уходившись немного, спрашивает она у Селиверста, не мешая плакать сыну:
— Все ль подобру-поздорову?
— Можно баять, подобру-поздорову; а можно и нет сказать.
— Как так?
— Да боярина своего я на старости лет слезами рабскими отмолил от наказанья у царя-государя… А государь, братец твоей милости, на осинке болтается… Буди воля Господня!..
— От какого наказанья?.. Как братец… на осине?
— Истинно так, государыня… Накрыл государь-царь беспутство господ наших, Елизара Демьяныча, прости ему, Господи, согрешенье за муку; по делам его хотел опалу возложить на дитя твоё милое… Не столько винен малый, разумеется, как старший, всему злу корень, государыня!..
— Какое же беспутство?.. Все по ряду, как следует скажи… Недаром сердце-то и ныло у меня изо дня в день… Ах, бедный братец!..
— Не жалей об нём, боярыня… Не было у тебя, и не дай Господи пущего ворога, как — упокой, Господи Создатель! — Елизар Демьяныч был… Спортил он твоё чадо, Алексея Гаврилыча… Вымолил я пощадить его, неразумия ради отроческого… Как будто и помиловал царь-государь… А кого он там бояр молодых поставил… дело вершить… как они найдут… Молить Бога надоть, чтоб пронесло беду горшую… Александр Васильич Кикин, отпуская нас, сказал, правда, что, даст Бог, ничего… минует зло… А как знать, что там выищется… ещё воровства…
Лукерья Демьяновна больше не слушала, залившись горькими слезами и прижав к себе сына, по словам старого вестовщика чуть не чудом ей возвращённого.
Мать пожелала услышать от сына все, как и что произошло с отъезда его из-под родительской кровли.
Можно представить себе затруднительность выполнения воли матери для героя нашей повести: благодаря развратителю дяде уж он понимал, где добро, где зло, а и утаить и отрицать все нельзя в присутствии Селиверста, старика, не способного лгать или покрывать вину боярчонка.
Сам Алексей, конечно, многое не одобрял, даже при своей неопытности, в поступках дяди. Но старый искуситель был умён и успел привить неопытной душе Алексея чёрное начало лжи. Вкусивши разврата и изведав стыда, уже отличный от детских о нём представлений, молодой Балакирев не все мог высказать, чем мучилась его совесть. Для молодости подчас злое привлекательнее доброго; доброе открыто и ясно, тогда как недосказанное, запрещённое имеет всю прелесть таинственности и подстрекает любопытство, возбуждает желание изведать сокрытое. Изведавший же сладость запрещённого плода догадывается по мукам своей совести о неприличии им совершённого и потому всегда старается представить свои деяния в более благовидном свете.
Мать, слушая о подвигах сына и действиях своего братца, наказанного судом Божиим так страшно и неожиданно, тихо плакала. Слезы эти, однако, не облегчали сердца страдалицы.
Слушая рассказ сына, она испытывала такие муки, которые знакомы только матерям при бедствии детей. Когда речь дошла до выданного обязательства на отцовское наследие Алёши, Лукерья Демьяновна схватила себя за голову и так сжала виски свои, словно в них она чувствовала невыносимую боль. Слезы ручьём полились у неё из глаз, и с рыданьями, услышанными в первый раз ещё, как знакома с нею попадья, помещица несколько раз повторила:
— Господи! за что свыше сил на мне отяготела рука Твоя! Родня была мне всегда враждебна… брат — всегда злодей и первый ненавистник, но такого зла не могла я и думать от него…
— Да это самое, маменька, дядюшка молвил — не внаклад мне… Все едино: моё — его и его — моё!
— Болвана вырастила — вот и наказанье мне от Создателя! — с сердцем ответила как бы себе Лукерья Демьяновна, не обращая и взоров на сына.
— Оно, конечно… боярыня… — ввернул в речь Алёши старик, — може, и воротят наше… детские четьи; коли хватит недвижимого покойного братца нашего… Александр Василич, Кикиным прозывается, господин хороший, обещал государю царю все как есть исписать… А царское величество у-у как памятлив и проницаньем Божеским, сдаётся, наделён… На боярчонка нашего только раз крикнул: «Говори, говори правду истинную!» А как начал резать Алексей-от Гаврилыч про всякие художества, как дяденька их милость учил, — государь смекнул сам государским своим разумом, что он, малопонятный да молодой, неопытный человек, что твой воск: что хошь с его лепи, коли совесть не зазрит пожилому, разумному… Коли б не такого разуму был покойничек, не сгубил бы себя…
Умиряющее вмешательство верного слуги в другое время, может быть, и не по нраву бы пришлось, а теперь возымело хорошее действие. Лукерья Демьяновна хотя и продолжала лить слёзные потоки, но всё же несколько ободрилась и уже с большим спокойствием спросила старика.
— Что же говорили бояре, коим государь разобрать-то велел братцевы вины да протасьевские… насчёт Алексея моего?..
— Да никак, то ись, они его… не замают и тронуть не думали, потому что юн человек, видят… Насчёт выслуги баили — не ладно, может; а может, обойдётся и оно… Только, отпускаючи, велели мне твоей милости довести: коли потребно будет, Алексея Гаврилыча на улики ворам подьячим вытребовать может… в Москву. А его не коснутся… Государь одно слово изрёк: милую. А я смелость взял, ноженьки государски обнял и зычно крикнул: «Помилуй, государь, у маменьки сынок один, не вели казнить дитя неразумное… Кто не виноват тебе аль Богу не грешен?.. А насчёт баловства, — говорю, — дозволь, государь, женить государыне-родительнице, ино истину говорят: женится — переменится… Спознает жизнь и добро — будет слуга тебе…» И царь-государь помиловал — велел женить…
Водворилось молчание. Старик пододвинулся к двери и, видя, что помещица поникла головой в раздумье, тихонько вышел. Несмотря на свою простоту и жизнь в деревне, старик понимал, что мать сыну наедине теперь, может быть, захочет сказать, а при нём, хотя и верном слуге, сдерживается, и это ей больнее — пересиливать себя.
Действительно, с уходом слуги Лукерья Демьяновна, несмотря на присутствие попадьи, которую считала своим другом, разлилась потоком упрёков сыну.
Но это уже была буря, разогнавшая тучи и кончившаяся полным прощением возвращённого блудного сына.
Наутро нарядила помещица своего ходока по делам Гаврюшку Чигиря в Москву проведать насчёт взысканья за торговлю казённым лесом с крепким наказом отписать с мужичками же, попутчиками аль земляками, как и что.
Ответ получен успокоительный, правда, но доведено до сведения, что неженатых дворян, неграмотных в дальние места рассылают. А те, которые в летах, да женаты тем паче, обложены будут, может быть, полтинными деньгами; но от службы можно им избыть аль людей своих — пятерых ребят — выставить за себя в новые полки, что, как слышно, набирают. Это известие и свои планы по поводу его Лукерья Демьяновна высказала своей неизменной советчице попадье Анфисе Герасимовне:
— Видишь, мать моя, как Бог-от милостив до нас, грешных.
— Кому же, государыня, и миловать нас, грешных, как не Создателю… Он, Батюшка, знает раньше прощений наших, елика нам потребна… Он…
— Ну… завертела поставом… Эка спешка, прости, Господи… не дала вымолвить всего, а своё завела… Исчести милость Создателя и премудрому Соломону невмочь, не токмо нам с тобой… Я не то хотела тебе поведать… Что ближе к нам, то и на уме, и на сердце… Гаврюшка испроведал, что женатому и при грозном царе-батюшке вольгота даётся… значит, пока Алексея не потребовали — обкрутить скорей, и концы в воду! Ты, мать моя, совет дай, к кому нам сходней сваху заслать? Вот у Еремеевых две дочки всего, а родни окромя ни синя пороха и вотчинка на стать… и нам по суседству… и дворы исправные… и домашество все есть, да чистоганом после матери перепадёт на сестру сотняга и больше…
— Родная, Лукерья Демьяновна… так-то так, да еремеевские девки Алексею Гаврилычу не под стать будут: Федосья, старшая, убога и недослышит, да и за тридцать, говорят. А Марфуша из себя больно невзрачна, хоша и молода. Да и глупенька… сама знаю…
— И, голубушка!.. На что в жене ум? Достаток — другое дело. Да была бы безответна, да мне была бы помощница… И красива выйдет иная, а как повалят дети, баба делается на себя не похожа… Годков десяток — мало чем от старухи отличишь… Да ещё скажу, глуповатые беззаботны, так им все как с гуся вода… А умница да раскрасавица — и в хозяйстве свои порядки начнёт заводить, и мужа под башмак заберёт ради пригожества, и свекровь ни во что не поставит…
— Одначе, родная, и пень-от, может, Алексею Гаврилычу не приглянется, а человек он молодой… Да теперь, коли дядюшка шаль[48] таку малому показал, и подавно разбирать станет, чтоб пригожа была да слюбна…
— Н-ну… Алексей теперь у меня много не пикай… Могу ему нос утереть… Мной, скажу, только ты и дышишь, коли государь царь, над матерью сжалясь, помиловал неразумного… Коли неразумен — из послушанья не выходи: лучше твоего рассудим, что тебе приличнее будет…
— Все, конечно, так, государыня… Да детки нонечка не те уж, что встарь было… Вишь, может, воспокаился и, вину свою ведая, со смиренством покорится… А все бы, мой совет, поискать поприглядней Марфушки еремеевской… Не клином же свет сошёлся? Вона, у Синцовых есть Оленушка. Одна дочь, и дадут за ей десять дворов, да усадьбу, да рыбный пруд, да бабкиных — отказанных — шесть душ, и мельница, да на Вятке три пустоши, да остров, да доля в пушном промысле. Маткина мать из купечества и внучку любила, души не слышала, все ей одной отказала… Вот так невеста Алексею Гаврилычу, не еремеевской чета.
— Да не отдадут за моего… ни за что. Наши Червяковы с Синцовыми испокон веку враждовали, а Татьяна Степановна за Дмитрия взята опять из враждебной нам семьи Климовых… Она чуть было у меня Гаврилу не отбила, да в немочь пала, а нас покрутили… Ни я к ей, ни она ко мне через порог не переступит…
— Ну, Зимнинские: есть дочери три, никак. Из себя ничего…
— Голышки… да и род худ… Дед — завзятый вор. Отец кнутом бит… Таких не приходится в родню… Да, почитай, не развязалися ещё с прошлыми грехами… Отбили кнутом, а все таскают, хоша со ссылки ворочен…
— Ну, так Макавеевы — чем не родня будут? Земля к самой Клязьме; лесу достаточно. Мужики в селе зажиточные, все яблочники. И связи есть, в родне воеводы — в люди выведут…
Лукерья Демьяновна задумалась. Макавеевых ничем нельзя было похаять.
— Пожалуй, мать моя, от макавеевских я не прочь, коли судит Бог породниться… Только Феклуша — смиренница, нече сказать — очень уж тиха и рябовата, кажись…
— Чуточку рази… А уж взгляд… смею доложить… соколиный; подлинно и песенница какая, и плясунья.
— Эка греховодница ты, матушка!.. Пристало ль невесту корить такими художествами!.. Не к чести девической… Не цыганка, прости, Господи…
И расхохотались.
— Я, государыня, не корить намерилась, а слышу, по-нонешнему, в Белокаменной у самих что ни есть выше подымай повелося, чтобы баба плясовита была да норовита к утешенью мужнему на всяку стать немецкую… Ино и плясунья, коли мужу не приглянется, так другим прочим… а мужа в люди выведет…
— Н-ну… от этаких выводов побереги нас Господь… На то уж пусть будут, как и есть, немки непутни горазды… а наши русачки пусть в дому остаются: хозяйским глазом за добром приглядывать… А муж коли баловством, по грехам, зашибётся, жене не зазорно… А коли жена… избави, Создатель, и от слышанья о чужих, не токмя от виденья у себя…
— Прости, государыня милостивая, ты, никак, и взапрямь осердилася… Я ведь шутки ради ввернула… И наша девушка коли пляшет — загляденье, то при честном при всём народе, во девичьем хороводе, а не где-нибудь… А уж куда смышлёна и сноровлива, хоть в ушко вдевай… везде поспела…
Лукерья Демьяновна погрузилась в думу и насупилась. Слова попадьи ей казались не столько обидны, как любопытны, и намёк на возвышение мужа через жену был не с ветра взят, а с примера — в ту пору далеко не так редкого в московском мире. С конца XVII века могли иметь место в уездах о Святках и машкарады немецкие, и никак уж не новостью были слухи, что у великих бояр воротилы-дельцы выходят через жён. Один Илья Данилович Милославский, тесть царя Алексея Михайловича, немцам подражая в житьё, столько себе позволял бесчинств и захватов жён у мужей, что кроткий государь запретил даже себе рассказывать о его подвигах, чтобы даром не кипятиться. У Ильи Даниловича была ватага любимцев, и первая выслуга их перед милостивцем бывала по женской части. Взяток и приносов «поминок» он, конечно, тоже не отвергал, но и за большой куш делал меньше, чем за приглашенье навестить лебедь белую в одиночестве, поворковать с голубкой на досуге. Ну и пошло… И стало не то воевода на городе, не то в своём пашалыке — паша. Положим, эти наши московские гаремов не заводили у себя — убыточно, а досуг-недосуг проводил правитель всё время, почитай, в тихом омуте, убегая света Божьего да в свою избу глаз не показывая.
Родитель невесты-плясуньи сам получил и честь, и место по милости щедроты Ильи Данилыча и после него за Милославских держался крепко, а как царевна убралась в Новодевичий — Милославчикам жутко стало. Тогда и щедрый помещик Рюхинский, принимавший во время оно только московскую знать, спустился пониже: заискивать стал у своего воеводы. Ловкий человек скоро успел подделаться и поправил было дела свои, да вдруг смерть пригласила посетить мир неведомый… Осталась вдова — женщина с умом, матушка взрослых дочек, на которых у неё были свои виды. А правду сказать, девушки чем старше росли, тем становились пригожее, так что женихов не оберёшься. Лукерья Демьяновна с умною вдовою, рюхинскою помещицею, всегда водила хлеб-соль и готова была, не рассуждая долго, с нею породниться. Только сразу так не могла представить себе перспективы женитьбы сына на её дочери. Ей досадно было, что не она первая догадалась об этом, но досада эта скоро прошла. Попадья не раз искоса взглядывала на благодетельницу, не смея заговорить первой, хотя и замечала в чертах успокоивающейся помещицы настроение благоприятное к дальнейшему плетенью словесной канители по узору, ею предложенному. Вот дыханье Лукерьи Демьяновны сделалось порывистым, ноздри немножко начали раздуваться, и в углах рта мелькнула тонкая улыбка, давно ожидаемая наблюдавшею попадьёю. Значит — все теперь можно. В думной голове Балакирихи выгоды соображены и взвешены, и она уже мысленно считает барыши от союза сынка с дочерью рюхинской владелицы.
— Ты, мать моя, не подумай, — обратилась Лукерья Демьяновна к своей советчице, — чтобы разумные словеса твои приняла за что ни на есть неладное. Спервоначалу, конечно, показаться может — плясать будто девушке не к чести… А раздумаешь: время… люди… — она вздохнула, — все суета! Что город — то норов… Пляши, по мне; было бы не зазорно, только бы пальцами не стали показывать: эка, мол?! Не та пора теперь. А Наталья Семёновна хлебосолка, нече молвить пустого… И достаточные люди… И нам совсем под пару бы… Послать было Алексея в Рюхино за чем-нибудь… Ведь дочери все торчат в передней избе да гогочут… Увидит ненароком, — ино и смотрин не делать… Да! вот что: можно Алексею наказать, что, мол, матушка, Наталья Семёновна, тебя видеть бы желала, да недомогает — нога развилась… Ступить не может… а спор бы могли мы один на один покончить полюбовно… не тешимши приказную волокиту…
— Прераспрекрасно!.. Уж что говорить… Тебе ль ума-разума у кого занимать!
— И ведь так… ладней будет… Ни за что не понять подлинного-те подвоху… Сына, скажет Наталья Семёновна, коли засылает — почтенье отдаёт…
Позвать Алексея, и объявить свою волю скучавшему юноше: приказ ехать всенепременно, завтра же с утра, в гости в Рюхино — было делом нескольких минут.
Сын молча выслушал и принял, стало быть, к выполнению.
Перенесёмся прямо в Рюхино и мы. Алексей Гаврилыч уже в сенях, и Гаврюшка Чигирь, с ним посланный, объявляет рюхинскому дворецкому, кто приехал к его помещице, зачем и от кого.
Сени, в которых происходили переговоры, не так велики, тёплые, с лежанкой и махоньким оконцем волоковым[49], теперь открытым для света. Стало быть, хотя и в полумраке, но различать можно предметы. Полумрак этот, напротив, должен усиливать полоску света сквозь щель в дверях повалуши, не совсем плотно притворённых; а повалуша с частыми оконницами и на восток прямо. Было утро, и одно из самых очаровательных.
У средней оконницы красного дома на полавочнике сидят две дочери хозяйки, очень одна на другую похожие, но только лицо одной несколько серьёзнее, а с уст другой, кажется, совсем не сходит приветливая улыбка, сообщающая румяному лицу с неправильными чертами наивное выражение балованного дитяти.
В щель так удобно было видеть девушек Алексею, и он этим удобством воспользовался со всею бесцеремонностью человека, привыкшего действовать по первому впечатлению. Недавнее прошлое юноши, крепко засевшее в его чувствах и помыслах, мы уже хорошо знаем, и, стало быть, не может быть для нас тайною настроение ума Балакирева, знакомца Груньки. Он почему-то (не потому ли уж, что не видел других женщин?) в первую минуту нашёл в смеющейся девушке сходство со своею гостьею на Сосне. Но это было одно мгновение. Поверяя первое впечатление, Алексей решил, что здесь не та особа, но во сто раз краше и живее, без напускного веселья и излишней свободы жестов. Положим, и у этой при разговоре руки движеньем дополняли силу речи, но движение движению — рознь, здесь они выражали особенную природную живость. Нашлись и другие особенности, доказывающие несомненность превосходства боярышни рюхинской перед Грунькой. Раскаты же непринуждённого смеха были и у здешней очаровательницы те самые, которые трогали за живое страстную натуру Алексея. Слушая звуки этого смеха и глядя прямо в бойкие глаза шутницы, сын Лукерьи Демьяновны готов был в этом положении стоять сколько угодно, не замечая времени. Оно между тем не останавливалось, и много уже кануло в вечность минут со времени ухода в дверь повалуши рюхинского дворецкого с докладом. Доклад был выслушан кем следует, спокойно. Было сделано несколько вопросов докладчику. Однако рюхинский дворецкий при всей своей оборотливости не мог приподнять завесы, скрывавшей подлинную цель приезда сына помещицы Балакиревой. Неудовлетворённая его ответами боярыня решила принять посла. А для приёма нужно было одеться да явиться, не роняя своего достоинства. Политика же в этом случае подсказала наилучший исход — заставить ещё подождать приехавшего гостя. Однако всему бывает конец и должна последовать перемена декорации в повалуше: с заменою группы двух девушек, сидящих у окна, выходом из внутренних апартаментов матушки их.
Наталья Семёновна летами была помоложе Лукерьи Демьяновны и одевалась, по времени, роскошно, что твоя боярыня. Штофный, красный с зелёным отливом и цветами, обшитый широкими золотыми галунами, сарафан, в котором выступила она в свою парадную залу аудиенций, был нов и ярок; кокошник парчовый и фата — тоже чуть не с иголочки; черевики, низанные жемчугом. И в этом наряде — даже не для такого простака, как Алексей Балакирев — могла помещица показаться чуть не царицею. А если прибавить особенную заботливость о цвете лица, как понимали в то время, то и возраст боярыни был сокращён чуть не наполовину. Так что малому знатоку женских прелестей могла бы вдова показаться сестрою сидевших у окна, но сравнения нельзя было сделать из-за исчезновения дочерей при входе матери, пославшей их в светлицы свои.
Исчезновение приятного видения, приковавшего к месту любопытного Алексея, было для него сигналом приготовления к встрече со старухою, как он думал.
Каково же было удивление молодого человека, когда вошёл он в растворённые двери повалуши и встретился глазами с приветливой улыбкой красавицы-боярыни, назвавшей себя домовладелицею.
Речь по наказу, которую мать, посылая его, три раза заставила повторить, вылетела мгновенно из его головы, и он коснеющим от смятения голосом повторял только начало приветствия: «Государыня-боярыня».
Это смятение хозяйке дома особенно полюбилось, как несомненное доказательство силы её чарующих прелестей.
Наталья Семёновна сама заговорила звонким, серебряным голосом, и влюбчивый мальчик растаял.
Хозяйка в высоких выражениях выхваляла достоинства матери своего гостя, а он только глупо ей дакал и ещё глупее улыбался.
Речь между тем лилась обильною рекою из уст хозяйки, не раз, в жару разговора, бравшей юношу за руки, называя его с чего-то милым и собинным[50]. Эти слова поражённый новизною ощущений Алексей Балакирев успел удержать и сумел пересказать дома, отдавая отчёт матери о результате комиссии, на него возложенной. Теперь мог Алексей представить сам себе верность всего напророченного попом на первом привале, до Владимира ещё. Ласковая Наталья Семёновна не только заговорила, обласкала, а на прощанье чуть ли не расцеловала Алёшу, да ещё в полном и буквальном смысле закормила и запоила сластями. Продержала она Алёшу в беседе своей — больше чем родственной — до поздней ночи; предлагала даже ночевать, остерегая от опасности ночного переезда домой сына Лукерьи Демьяновны, её будто бы самой дорогой знакомки. И Алексей был не прочь принять приглашение, да Чигирь настоял и упросом выпросил отпустить боярчонка, потому, мол, что маменька изволят, чай, и без того беспокоиться.
Отпуская гостя, Наталья Семёновна просила напредки не забывать, благо дорогу узнал.
— И так доподлинно сказала? — переспросила мать у Алешеньки.
— Доподлинно, — подтвердил он.
— А ты слышал? — задала вопрос Гаврюшке.
— Слышал и я… Да что ж?.. Вестимо, так. Бабища здоровенная… Как же ей не упрашивать к себе напредки Алексея Гаврилыча, коли он, неча молвить, молодец таки из себя?! В покойного батюшку статью.
Лукерье Демьяновне не понравились ответы и замечание верного слуги. Она давала истолкование ласковому приёму в Рюхине полным согласием Натальи Семёновны отдать дочь за Алёшу… Оттого и величала она его, уж заранее, милым и собинным, подразумевая — сынком.
Попадья улыбалась и тихонько хихикала в кулак. Лукерья Демьяновна не утерпела: поехала Наталью Семёновну благодарить за приём сына, а главное — толком переговорить.
Рюхинская помещица приняла её также дружески. Все выслушала. На все согласилась, но только потребовала, чтобы молодые у неё жили.
Этот пункт не принимала, однако, ни за что Лукерья Демьяновна, и дело, начатое так блистательно, готово было перерваться на самом интересном месте, когда после долгих препирательств Наталья Семёновна предложила сделку, честно разрешающую их спор, да ещё с сохранением достоинства обеих сторон.
— Ну, так пусть живут попеременно и у меня, и у тебя… молодые… Твой сын дорог тебе, дочь моя — мне!
— Изволь… На это согласна, — поспешила решить Демьяновна, уже готовая и на более тяжёлую уступку.
Вскочили обе с мест разом, обнялись и крепким поцелуем скрепили трудный трактат.
— Когда же свадьбе быть?
— Когда хочешь… Мне всё равно… Приданое и теперя смотри.
— Насчёт этого не сомневаюсь… И отдаю на твою волю.
— По мне, чем скорее, тем лучше.
— На той неделе, коли так… Придётся в город посылать за памятью.
— И мне нужно в город съехать, закупки сделать… Да, главное, после брата наследство испроведать.
— Конечно… Что терять своё!.. Поедем вместе… Коли нужно кого о чём попросить, — поладим: народ знакомый в городу… При Иване Богданыче передо мной по струнке ходили…
И самой стало весело.
— Благодарствую, голубушка… Сама было думала просить, да ты, дай те Бог здоровья, высказала… Чего же лучше, коли ты примешь во мне, сироте, участие!
И признательная Лукерья Демьяновна рассыпалась в свою очередь в заявлениях признательности наречённой сватье за родственную любовь.
— И жениха возьмём с собой? — выговорила будто невзначай Наталья Семёновна.
— Да где его взять?.. Позавчера прислали с отпиской ходока из Москвы: потребовали Алексея, писано в отписи: не надолго… в Преображенское[51] … Допросы снять про воровство протасьевское.
Наталья Семёновна дальше слушала как-то рассеянно, видимо озадаченная.
Мать тоже насупилась сентябрём. Несколько минут продолжалось молчание.
— Ведь ты, — после невольной паузы заговорила первая Лукерья Демьяновна, — мать моя, за Алёшу Дашеньку отдашь?
— Зачем же Дашу — молоденую?.. Анфисочка невеста!.. Пригожей и поразумней ещё будет, чем та, прости Господи, хохотунья непутная!.. А что? Не все ль равно?.. Сама знаешь — обычай…
— Так-то так… да наслышались мы, что Даша-то твоя сокол ясный… козырь, а не девка!.. Ухарь, одно слово…
— Ну, с чего-те, не знаючи, хаять Анфисочку?.. Пригожа… и тоже весела.
— Ну… а как там? Хороводы водить горазда… которая?
— Да все три, мать моя… Молва на целый уезд, что мои дочери первые плясуньи и песенницы… Соловьём иной раз зальётся Анфисочка… так я, уж на что кремень, сама готова всплакнуть… до того он хватает за сердце — её голос с перекатами.
— А не она у тебя… словно павушка, в круг выплывает, очами заведёт — сердце вырвет… ручкой махнёт — не надо приворотного корешка?..
— Пляшет лучше Феклуша… самая большая… Да она, может, твоему Алешеньке старенька покажется… Не одногодка ли с ним ещё? Отдать — и её отдам ему… Да как бы узнать… которая ему больше приглянется?..
— Коли ты не прочь красавушек своих Алёхе показать… Опять я ни при чём… Мотри только, баба, не накладно ль будет потом… коли злые языки испроведают, что ты по дружбе ко мне всех сестёр жениху выводила?
— Они у меня похожи и на меня и друг на дружку… Ему можно не говорить, а ты меня только не выдай… а выходить будут одна за другой, в одном цвете…
На том и решено.
Сватьи, условившись, съездили вместе до города. Новостей навезли. Пересказов на целый месяц хватит. К свадьбе все изготовлено, а от жениха весточки нет. Где он? Что он?
Лукерья Демьяновна стала беспокоиться пуще, чем тогда, как брат увёз. С Натальей Семёновной она почти неразлучно — вместе горюют.
Вот сидят они под вечерок, попивают земляничную водицу, щёлкают орешки. Девушки песни поют, величая княгиней Анфисочку.
Дверь в тёплые сени притворена. Кто-то вошёл туда и примолк. А может, и послышалось. Матери и дочери смотрят на дверь, и она в одном положении — не растворяется.
Песня, перерванная ожиданьем чего-то, раздалась снова:
Это ли Анфисушкин князь, господин,
Это ли светел месяц Васильевнин.
Так ли не краса Анфиса душа,
Так ли не лебедь Васильевна.
Эта ли Анфиса — боярская дочь,
Эта ли Васильевна — княжеская.
Очи — что твой яхонт с подволокою,
Голос — соловьиный, нежный, ласковый.
Снега белей шейка лебединая,
Бровь дугой высокой соболиная.
Взгляд такой вы видели ль, подруженьки,
Как у молодой Анфисы-душеньки?
Молод её князь с ей сравняется,
Удалью, ухваткой похваляется.
Есть ведь удальцов во палате у царя,
Только не видали там такого ухаря,
Каков я у матушки родился молодец,
Как принаряжуся я с милой под венец.
— А которая же, боярышни, моя милая? — вдруг растворив дверь, со смехом вбежал подлинный Алексей и задал вопрос невесте и её сёстрам.
— Шутник… — нашлась за девушек мать. — Коли же это видано, чтобы девушки отвечали на это?
Но Алексей уже стоял перед тремя сёстрами и повторил свой вопрос вторично, не слушая наречённой тёщи.
— Хоша бы и я! — залившись своим серебряным смехом, ответила, не долго думая, бойкая Даша.
— Не слышал, что ли, батюшка, кого величают княгиней твоей? Анфисушку! — решающим голосом отозвалась Лукерья Демьяновна, и лицо её приняло серьёзное выражение.
Наталья Семёновна ещё раз повторила: «Шутник!» — все обращая в шутку, чтобы не придавать подлинного значения словам, как ей казалось, у Алексея сорвавшимся с языка случайно, и необдуманному ответу младшей дочери.
Но Алексей и в третий раз повторил свой вопрос.
Лукерья Демьяновна вместо слов взяла его за руку, за другую Анфису Васильевну и, сажая её, накинула ей на голову собственную фату свою.
— Вот у нас недуманно, негаданно — и девичник вышел! — как-то неестественно, не своим голосом молвила она затем, ни к кому не относясь и садясь подле Алексея.
Жених, посаженный подле суженой, которую увидел в первый раз и голоса которой он тоже не слышал, чувствовал себя тяжело. Мало того, его ребяческое самолюбие поступком матери было задето за живое. Но мать теперь для Алексея много значила, ей предоставлено царскою волею, и лично высказанною, и в читанной ему выписи прописанною, право устроить судьбу его. Родственные же чувства к ней были убиты коварными внушениями злодея дяди, не тем он будь помянут, который воспользовался неразвитостью Алексея. Конечно, можно ещё было действовать матери на бесхарактерного юношу как на ребёнка. Но хотя в действиях Алексея было покорство дяде, все же не следует забывать, что сцены, им пережитые в короткое время, оставили в душе навсегда готовность ко злу, будь только случай.
Алексей был именно в таком теперь положении: надежды его были обмануты. Когда летел он, по письму матери, из Москвы, он думал венчаться с девушкою, образ которой оставил в душе сильное впечатление в памятный день первого приезда в дом рюхинской помещицы, а вышло напротив.
В Москве подтвердилось, что без новых открытий, обвинивших бы его в иных преступлениях, по процессу Протасьева и казнённого дяди, Елизара Червякова, он, Алексей Балакирев, был чист перед Богом и великим государем, простившим воровство по неведению, ради юности и неразумия. Получило правильный ход и дело о родовом наследстве Червякова, которое, по показаниям дьяка воеводы Протасьева, государственный грабитель думал передать племяннику от сестры. Правда, резолюция в царском шатре в Воронеже повелевала: наследнику Червякова, Балакиреву, отдать остаток, буде оный получится, за зачётом цены казённого леса, пущенного в продажу. Но личная просьба Протасьева, у которого были сильные заступники, требовала возможного уменьшения цифры ущерба казне, нанесённого им поборами в свою пользу. Кикин, производивший учёт порубки, в своё время от наказания кнутом сам избавился при заступничестве родичей царицы Марфы Матвеевны[52], а она оказывала расположение Протасьеву. Стало быть, рука Кикина должна была помочь стряхнуть лишнюю грязь с Протасьева: рука руку моет, верно сказал Пётр I, знавший свои современные порядки. Ищейка Меншиков не был в лесах, а столбцы царского шатра из Воронежа в Москву нельзя было везти — остановились бы дела. На суд достаточно было представить и выписи за скрепой. А для выписей можно было ограничиться выборкою одного счета из десяти, и то таких, которые не на большие суммы, но с дробною расценкой, — чтоб объёмом взять. Как сто коробей таких счётов отправишь, то проверятель выписи одуреет на первом же десятке и совсем в голове его перепутаются понятия: что брать следовало и чего не следовало. А там царю напомнят об ускорении решения и поневоле уж сделают так, как хотят заступники, люди, которым предписано срочно окончить дело и нет возможности просмотреть все бумаги. Самая идея повести процесс именно так внушена была кому следует Кикиным же, и в конце концов добились старатели чего нужно — ссылки да доправки, не более.
А при доправке, расчисленной так, как сказано, уличённые в казнокрадстве понесли, разумеется, меньшие ущербы. Так что добрая половина из наворованного у них осталась.
Тот же ведь Александр Васильевич Кикин, приехав в Москву, заведовал и доправкою: с кого что положено в возмещение убытков казны.
К этому милостивцу Алексей Балакирев, вытребованный в Москву, призывался три раза и в последний раз получил из уст его при разрешении ехать домой практичный совет:
— Коли хочешь, чтобы не волочили тебя долго по приказам из-за наследства дядина, поклонись тысячью четьи да двустами душ царице Марфе Матвеевне… все пойдёт как по маслу. Её величество выпросит у государя указ не в очередь, и ты своё не только не потеряешь, а ещё выгадаешь — без всяких хлопот, заметь. Делами царицы — сестры своей управляет мой приятель Андрей Матвеич Апраксин[53]. Коли согласен ты, я ему сегодня скажу, и будешь ты, молодец, ему знаем. На всякий случай у его милости защиту найдёшь и своего не утеряешь. Не меньше переплатишь подьячим, а таскать станут, все едино. И годы пройдут, а ты все будешь, несмотря на чистое дело, ни у того берега, ни у другого. А сделаешь как я говорю — об управленье не заботься: без тебя управят все вотчины и что тебе следует исправнее, чем бы ты собирал, в Москву привезут. И в приказе царицыном, домовом, во всякое время получить можешь. Даже, нужда окажется, — знают, кто ты и что ты, — вперёд дадут без слова. Коли сам управитель не решится, царице доложат, на словах, разумеется, и разрешит она, по милости своей, тут же; и выдадут. Так что, парень, знай только кати в Москву за получкой и кути, душа, в полное удовольствие!..
Сами посудите, могло ли такое предложение не прийтись по душе Алексею Балакиреву с его непониманием житейских отношений?
Нечего говорить, что он с благодарностью облобызал руку благодетеля-советчика, предоставив ему — на словах, разумеется — право, что значило здесь то же самое, как бы на письме совершено условие.
— Ну… желаю веселиться да поджидать от нас зова сюда: подмахнуть отказы и получить известие верное, сколько тебе будет следовать душ и четей, и денег, и прочего добра…
— И скажете тогда, когда получить что можно?
— Конечно… если понадобится, и в ту пору ещё дадут на издержки, да пошлют с тобой стряпчего царицы Марфы: во владенье ввести… Мотри, Алёха… выручили мы тебя, мерзавца… попомни добро и ты, когда дядиными животами поделишь.
— Батюшка, Александр Василич!.. да что мне с тобой торговаться: что изволишь — сам бери… Позволь только к твоей милости прибежище иметь… После Бога один ты, благодетель, обо мне во благое промыслил.
— Ну… коли говорить хочешь со мной по душе… дела наши с тобой между двумя чтобы были… Никому их и знать не должно… Паче всего берегись дома царицыно имя поминать… не к пути. Слыхал я, что матка твоя проходимка: с жадности, чего доброго, шуму наделает… Тебе ведь не легче будет, коли перекрепить велят на её имя — как братнино… Тогда до смерти её и гляди ей в руки… Что соизволит… А коли молчок — тебе одному всё будет… И выпьешь иной раз… и закатишься к таким же птичкам, что царь в лесу накрыл… Ну… и всякое другое, при деньгах можно…
— Оченно благодарен за остереженье… Ничего не скажу ни матке, ни…
И в такую-то пору случись же такой грех: сажают с молодцом за стол не Дашу-хохотунью, а Анфисочку, может, и впрямь красивей и умней, да на первый взгляд — ни рыба ни мясо.
Устраивает же судьба таким путём общее лихо, и за него непричастным приходится зачастую расплачиваться слезами горючими да жалобою на бездолье.
Таков, к несчастью, и выпал жеребий Анфисе Васильевне. Подвернулась Алексею Балакиреву не сама она: мать так решила. Посадила их вместе за стол свекровь наречённая не в пору и окончательно испортила дело будущих супругов ещё до венца. Люди красуются, стоя под венцом, день свадьбы называют лучшим днём в жизни девушки! Так ли это? — кто и когда спрашивает. На беду Лукерья Демьяновна словам своим о девичнике придала обязательную силу закона, благо венечная память была в руках.
Только миновали Госпожинки[54]; не успел выйти из головы угар от кубков, выпитых на именинах Натальи Семёновны, как пришлось ещё усерднее нализаться одной матери, выдавая дочь, а другой, женя сына.
Платье цветное, яркое, одело стройный стан Анфисеньки; сорочка с рукавами в косую сажень, такая тонкая, что сквозь неё чуть не сквозили плечики невесты, споря белизною с фатою золотошвейной, ничем не отличалась от бледного девичьего личика. Черты его очень миловидны, но глаза, дышавшие добротою, подёрнуты были грустью. Фигура жениха, напротив, выражала такую злость, что не заметить этого было нельзя не только своим, но и гостям, даже не подходившим близко к чете, поставленной на алую тафту подножек.
Грусть в чертах миловидной невесты, на которую, впрочем, не обращали внимания, потому что под венцом показывать веселья вовсе не полагалось, и нахально-злобное выражение лица жениха не изменялись, однако, во всё время совершения церковного чина, не изменились и при взаимном поцелуе обвенчанных и как бы замерли на лицах четы, повезённой из церкви пировать.
Положим, и на многих свадьбах того времени можно было подметить подобное же выражение у соединяемых нераздельно до гроба, но здесь находили все что-то особенное, не вязавшееся с обстоятельствами.
— Мотри, Терентьевна, чтобы нашенский Алексей Гаврилыч хвостика не показал зараз же после венца суженой-ряженой! — шепнул няньке боярчонковой кучер Панфил, вводя выпряженных из свадебного поезда коней в мыле в конюшню.
— А почто так тебе… померещилось, непутный?..
— Путны мы аль непутны… а я в заклад голову даю, что Алексей, как есть человек Божий, тягу задаст в странствия. Вот помяни моё слово…
— Да с чего ему?.. Невеста — краля писаная…
Слова провозвестника грядущего покрыты были ударом в лад чуть ли не трех десятков бубён и взвизгиваньями как бы пришедших в неистовство полдюжины мегер. В действительности это был туш в честь новобрачных наличным музыкальным оркестром, которому аккомпанировали постельные свахи, хватившие от усердия ещё раньше возглашения тоста за здравие молодых.
Затем пир пошёл своим чередом с полным, как следует при подобных случаях, разгулом. И если у бедных ставят последний алтын ребром на свадьбу, то у достаточных подавно было чем залить какую угодно жажду. От отписания явлений обыкновенных и нигде не минуемых читатели позволят нас уволить. И сами они знают, что везде, где свадьбы, даже в наши дни, там крик и гам, в городе не дают во всю ночь заснуть соседям. В помещичьем доме пировали целую неделю. Питухи вставали с отяжелелыми головами с ложа только для того, чтобы снова нагрузиться; а кто не так пить любил, как есть, тот из-за стола не выходил с утра до вечера. Роздыхом, пожалуй, были церемониальные сборы в баню молодых после каши, наутро бракосочетания, но в общем пьянстве это были явления, проскользнувшие в общей памяти едва ли не бесследно.
Неделя пиров, с переездами от матери к матери, имела в результате громадное истребление припасов у обеих хозяек да право каждой из них сказать: «Я как следует гостей удоволила на радостях».
Проявления особенной задушевности не замечено было только в молодом, к которому в полном смысле льнула пригожая супружница, заискивая с трепетом его расположения. Но угодливость её дальше выполнения долга со стороны Алексея Балакирева ничего не вызвала. Он на нежные ласки отвечал неохотно, а все больше ходил из угла в угол да посвистывал. С матерью он избегал даже разговора, как бы чего поджидая.
На самом новолетии[55] за молодым с Москвы гонец пригнал, и с этим посыльным он собрался в тот же вечер. Уехал — и след простыл. Так и сгинул словно.
Молодой в утешенье осталась одна надежда: авось новорождённый напомнит сколько-нибудь черты отца, за что про что оставившего жену — один Бог ведает.
— Родится внук — Иваном назову, Милосливым, — решила бабушка Лукерья Демьяновна, на Анфисеньку обратившая всю любовь свою.
— И, матушка, будет либо нет, далеко ещё… Рожь перемелется — мука будет, — проговорила матушка-попадья, слывшая почему-то в околотке за предсказательницу. Признанье за спорщицею этого качества заставило вдову Балакиреву не начинать бесцельного спора и ещё крепче задуматься.
«Врёшь ты, ворожея!.. — про себя думала Балакирева. — Может, даст Бог, умолить ещё удастся… Чтобы было по-моему…»
Раз забрав в голову что бы то ни было, Лукерья Демьяновна не отлагала исполненья решённого, а тотчас принималась за осуществление своего намерения.
Тут подали ужинать, и помещица принялась убирать за двоих, и все спешно таково. Это означало для домочадцев, что она не в духе и готова выкинуть какую-нибудь мудрёную штуку. Основательность этого предположения объяснилась наутро, когда Лукерья Демьяновна собралась в путь-дорогу на богомолье выпрашивать… чтобы внук был Иван Милостливый!
Несмотря на то что спор попадьи вызвал прямо эту незаконную поездку, помещица взяла и её с собою — на свой счёт, разумеется, да посулила ещё по возврате подарить на шугай лятчины[56]. Объездили странницы не только все околотки своей костромской стороны, галицкие пределы и пр., но и в Ярославле побывали, и даже к Нилу Столбенскому, к Кириле Белозерскому[57] и к вологодским чудотворцам наведались. Везде Лукерья Демьяновна щедрую милостыню подавала и все молиться наказывала о внуке, Иване Милостливом…
Возвратясь домой не скоро, барыня сделала недовольную мину, узнав, что Анфиса Васильевна и не думает ещё разрешаться. А день прибытия домой оказался уже днём памяти святого Иоанна Милостивого, патриарха Александрийского. Прошёл между тем и не один этот день, и не одна неделя, а внук все на свет Божий не является. В ожиданье внука, по зиме ещё, решила Лукерья Демьяновна в деревне Еремкиной для житья невестки соорудить дом о двух жильях[58], на славу, со всеми затеями тогдашнего плотничьего художества, с петушками и с решёточками по краю конька да у окон, с длинными прорезными лопастями нарядных наличников. Просто на игрушечку похож стал в отделке дом безмужней жены Балакиревой.
На дом для будущего внука, а не внучки, не жалела Лукерья Демьяновна даже и черляди[59] на раскраску резных бордюров под коньком крыши. Назначить изволила она дом, так роскошно убранный, новорождённому; а он — быть так греху! — медлил, обманывая постоянно ожидания горячей и нетерпеливой бабушки.
Вот и май на исходе. Никуда не ездила Лукерья Демьяновна, и даже по ближним знакомым, дожидаясь скорого разрешения невестки, с самого богомолья. Наконец не выдержала: поехала к спорщице попадье на рожденье. Жила она в чужом приходе, вёрст шесть в сторону от дороги по просёлку.
Приехала, разумеется, и за обед тотчас. Для дорогой гостьи новорождённая принесла наливочку её любимую; просила откушать, не погневаться. Наливка понравилась. Помещица её посмаковала вдоволь и совсем развеселилась: тараторит себе да тараторит. Глядь в окошко — верховой из дома её мчится.
— Что ты, Яков?
— К вашей милости.
— Не дадут мне, право, дохнуть спокойно… Вот живые люди! Ну… зачем там понадобилась?
— Да Анфисе Васильевне…
— Бог, что ль, дал кого?
— Истинно-с.
— Ну что истинно? Говори кого, олух?!
— Ды слыхал — бают — мальчика. Иваном поп нарёк. Отец Данило, как позвали, сам это сказал: «Знаю, знаю, чего Лукерье Демьяновне требуется… Иванушку внука».
— Дай Бог ему здоровья… попомнил, голубчик, моё уваженье… Прости же, Анфиса Герасимовна… уж домой поспешу… Тебя бы прихватила… да, боюсь, не поедешь… Гости-то, вишь, у самой…
— Ничего, буду.
— Лошадку пришлю… Будь же… всенепременно, смотри!..
И помчалась помещица. Лука-кучер только и слышал во всю дорогу «Скорей да скорей!». Приехала. Бежит к родильнице. Целует. Слезами обливается. Готова чуть не на голове ходить. Послала за батюшкой… Пусть, дескать, пожалует, не замедлит… Проведать боярыня желает; какой это внук будет Иванушка?
Отец Данило не замедлил. Взял палку да шляпу и лётом прибежал. Поздравляет Лукерью Демьяновну.
— Да когда, отец, именинник-то будет новорождённый?
— Сегодняшний Иван… Как следует в день рожденья на свет христианину…
— А какой он такой, святой-то, прозывается, батюшка, скажи?.. Не утай!
— Христа ради юродивый, — отрезал поп Данило словно правый.
Лукерья Демьяновна как зарыдает с горя.
— Этого только недоставало на беду мою! — говорит.
Дело в том, что в наше время можно сколько угодно глумиться над подобными — как бы сказали верно — причудами помещицы Балакиревой. Не все ли равно, какое имя дать? Да тут и ещё того меньше. Имя то самое, какое назначила бабушка, да титул святого не такой. Из-за чего бы слезы-то лить? Хорошо нам так рассуждать, живя чуть не через два века позднее. В наше время не придают никакого значения имени новорождённого; не заботятся даже узнать, какого святого память в день рождения дитяти. А в старину имя нарекалось прямо то, какое записано в святцах в самый день принесения молитвы, как бы назначенное свыше будущему христианину, и качество, отличавшее святого, считали как бы предвещанием того, что ожидает новорождённого. Не все так думали — не спорим; из женщин же — очень многие, и в том числе Лукерья Демьяновна. Понятно, что при таком образе мыслей она перенесла своё недовольство с недогадливого отца Данилы и на мать новорождённого, а сама долго не могла осушить глаз, целуя внука и приговаривая «О горе, как Ваня дураком-от совсем будет! Отец негодным вышел. Думала, внуком буду утешена, а как и он-то будет фатюй[60]! О я бедная, бедная!»
Напрасно впрочем, в первые дни и месяцы после рожденья внука убивалась заботливая бабушка. Судьба, делавшая все не так, как она что заберёт себе в голову, и на этот раз подшутила над нею, может, в наказание за своеобычливость. Ребёнок оказался здоровеньким, весёленьким и очень забавным. Вместо верного признака идиотизма, неподвижности и скуки при обжорстве, — чего так опасалась Лукерья Демьяновна, — Ванечка казался младенцем очень живым. Его умные глазки всегда так приветливо обращались к бабушке. Платя за привязанность к гостинцам, чуть не отучила его совсем от пищи бабушка. Её голос — правду сказать, очень резкий — он стал рано узнавать, сперва вздрагивая, а там, заслышав её приход, обыкновенно сам тянулся к ней и подавал свои ручонки, предлагая взять его. К году младенец начал все чисто и ясно говорить. Прорезанье зубов вынес без особенной боли и всего-то повалялся да похмурился дня три. Думали, начинается у него только заправская немочь, а уж в ротике и зубочки показались. Чем больше рос, тем больше к себе всех привязывал Ванечка, оставленный отцом, неизвестно где мыкавшим горе или утопавшим в сластях.
Пора нам заняться и им.
Оставляя молодую жену, её родню и свою мать так скоро после свадебных пиров, Алексей Балакирев ещё не составил в уме своём представления: что будет дальше?
Он просто хотел показать матери, что он не ребёнок, которому можно навязывать что ни вздумается. Относительно подруги жизни, случайно брошенной ему на шею, Алексей так скоро не мог, в сущности, заявить ни малейшей претензии. Собою она была очень миловидна, ухаживала за ним с подобострастием и старалась ласками рассеять любой признак неудовольствия, выразившийся на лице мужа. Но эта предупредительность не оказывала на него почти никакого влияния, так как он принадлежал к числу таких характеров, на которых кокетство и некоторая холодность действуют более, чем ласковость и угодливость. Он только и думал, как бы вырваться из-под опеки матери и жить на своей воле. Придавая словам Кикина универсальное значение, он рассчитывал в Москве оказаться в полной безопасности от требований службы. Первым делом после разговора с Кикиным Алексей счёл нужным отправиться к Апраксину. Андрей Матвеевич Апраксин хотя ничему не учился и потому знал не более Алексея Балакирева, но годами был постарше и видел не только большой свет московский, выросши в избранном кружке царских приближённых, — но даже Европу, куда был взят царём Петром. Там, однако, Андрей Матвеевич пополнил объём знаний своих только по части оценки вин и всяких сластей да ещё развил артистические влечения к прекрасному полу. Удовлетворять благородным стремлениям и сердечным влечениям мог брат царицы, впрочем, уже не с прежнею широтой. Родительские достатки были невелики, а царица-сестра любила поить-кормить, в расходованье же денег требовала отчёта, в точности сообразуясь с приказами царствующего деверя.
Александр Васильевич Кикин был человеком с большими способностями, удивительно чуткою предприимчивостью и с верным взглядом, что не всегда характеризовало рьяных предпринимателей. Мы уже знаем, что он был в полном смысле слова то, что французы называют bon vivant[61]. Но при этом он обладал таким деятельным характером, что напоминал скорее петровское качество, чем привычки дельцов старого времени. Кикин, с своим быстрым умом, мог всегда дать разумный совет любому, а друзьям, которых у него было немного, он помогал усердно, как самому себе. Андрею Апраксину он и по совести считал нужным служить усердно, не отделяя его интересов от своих и рассчитывая на его поддержку столько же, как и на свои собственные силы. Расследование протасьевских плутней навело Кикина на мысль убить двух бобров разом, и Андрею Апраксину и себе доставить средство угощаться, а тех, которые согласятся прибегнуть под охранительную защиту царицы Марфы, поставить вне подьяческих каверз. Покладливость и вера в его, Кикина, заботливость и добросовестность здесь, разумеется, были первые условия. Алексей, как мы знаем, принял их не раздумывая и долго не имел ни малейшего повода раскаиваться.
Явившись в Москву, он сразу отыскал резиденцию Александра Васильевича Кикина. Приход нашего героя оказался больше чем не вовремя, но умный делец, не показав ему неудовольствия, прямо высказал Балакиреву, что намерен его послать к милостивцу со своим посыльным.
Милостивец был, разумеется, Андрей Матвеевич Апраксин, все уже знавший. Его всегда можно было застать, если он дома, или на пуховике, или за столом.
Первая аудиенция Алёши состоялась, когда Андрей Матвеевич сидел за столом между тремя своими штатными паразитами. Мы так позволяем себе назвать стряпчих, живших у него в доме. Они за столом занимали постоянные места и каждый день напивались усерднее хозяина.
Все четверо столовавшихся были ещё навеселе и уплели покуда три только блюда, слегка распустив на брюшке шёлковые свои опояски.
Появление в столовой светлице посыльного Кикина с новым лицом вызвало приветливую улыбку на лице хозяина.
— Мишка, потеснись, дай местечко Балакиреву! — крикнул Апраксин, привстав и рукою приглашая Алёшу сесть подле себя. Он знал все хорошо и был приготовлен другом: оказать сыну Лукерьи Демьяновны всю свою приязнь за его доверенность к ним.
Алексей начал было приветствие и чествование Андрея Матвеевича «государем милостивым, надеждою сирот, прибежищем обидимых» и т. п. — хвалебными указными эпитетами, требовавшимися по этикету представления высшей особе московского служебного мира — но лаконическое: «Полно!» — остановило его. А собеседники засыпали приговорками: «побереги напредки — бабьи привередки»; «садись-не чинись»; «не суши глотки — налей водки».
Алексею осталось выполнить последнее, как вдруг апраксинский чашник перед носом его поставил чашку со щами ленивыми, над которыми носился тёплым туманом пар.
— Я, батюшка, до вашей милости завернул, о дельце мало-мало…
— Пустое, брат, затеваешь… Дела тогда делаются, когда наешься да выспишься… У меня такой обычай… Кика ужо вечером будет, тогда про дела. А за столом — едим, пьём вперегонку… Так ведь, Лебеда?
— А то как же? — ответил сосед Алёшин по лавке Михайло Абрамыч Чернцов, малый разбитной, хотя и поживший на сём бренном свете достаточно. Другой, сидящий против, застольник апраксинский, был Евстрат Сидорыч Мухин, молодец в поре и любивший краснословить, вставляя в речь не к месту слова и выражения из церковно-служебного обихода. Он их отлично выучил наизусть в бытность в лавре Троицкой послушником и каноархом[62] даже. От сего прямого пути к Царствию небесному отвлёк молодца враг — кознодей Ивашка Хмельницкий, а орудием сего душегубителя был сам хозяин, к которому в приезды к Троице назначался новый Евстрат в келейные прислужники. В крестовой церкви Андрея Матвеевича Мухин читывал часто часы и отправлял вообще клиросную должность, если силы, сохранившиеся в схватке с Ивашкою, дозволяли. Наконец, последний застольный товарищ был Карп Пафнутьич прозванием Лыско, а на самом деле Загощин. Это был безответный во всех отношениях человек: пил усердно, только делаясь все более хмурым и не роняя ни единого слова, словно слова были у него дороже жемчуга. Он не знал, что такое опасность. Стоял, куда его поставят. Когда нужно было употреблять в дело тяжёлую его руку, Андрей Матвеевич говорил:
— Карпуша, не зудят ли у тебя кулачки?
Карпуша делал руками движение, выказывавшее стройность его прямого стана, и, как боевой конь при первом звуке литавр, потряхивал головой, но слов не ронял напрасно. Без приказа кулаков в дело не пускал и — по наружности грозный — был, наоборот, самый мирный силач, которого только видела русская земля, отличавшаяся во все времена силачами непритязательными и добрейшими. Если же нужно было постоять за друга, Карпуша оказывался лучше всякой стены и надёжнее щита. Теперь и Балакирев включался в общество приживателей Андрея Матвеевича Апраксина. Алёша в обществе Загощина, Мухина и Чернцова был в полном смысле свой. О деятельности другой, кроме питья и еды, да ещё изредка утех с слободскими девками, ни один член четверолистника и думать не мог. Но с некоторого времени прекрасное настроение кружка заменилось разладом, и виною разногласий оказался не кто иной, как Алексей Балакирев. В нём вдруг пробудилась жажда деятельности, которая открыла бы ему дорогу к служебным повышениям, хотя бы на первый случай до капрала. Алексей видел господина капрала Кузмищева у своего покровителя Александра Васильевича Кикина. Пил даже с этою важною персоною, одетою в кафтан саксонский с перевязью через плечо. Пленяли его кушак лакированной кожи, с пряжкою, туго сжимающею стан, да лакированные сапоги за колено с пребольшущим крагеном и распущенная шляпа. Воинственная наружность капрала настолько задела за живое раздобревшего, румяного Алексея Балакирева, что он обратился к Кикину с просьбою: определить его как дворянина в капралы.
— Никак невозможно это. Набирает, правда, Артамон Михайлыч теперь народ в солдатские полки, да в солдаты коли попадёшь — натерпишься горя, а в капралы не скоро угодишь… потому что, друг любезный, не погневись только, а коли у Андрюши пожил, какая, черт, наука да выправка строевая пойдёт тебе на ум? И не советую…
— Отец родной, Александр Васильевич, за что ж я сурком пролежу век свой, коли батюшка государь всех дворян на службу призывает с нехристем хочет переведаться?!
— Так-то так, да ведь ты, Алёша, и первую службу едва ли понимал. Молись Богу, что мы с Данилычем, видя твою сущую неумелость, выгородили тебя из дядина воровства. Зачем напоминать царю о себе теперь, благо с рук сошло да позабыл?
— Да я в службу пойду, а не царю о себе напоминать хочу…
— Да списки-то гвардейских солдат ведь он пересматривает сам. Прочтёт Балакирев — и вспомнит… Потребует справки… Дело может спросить… И прощай, житьё-бытьё привольное!.. Настать могут тебе и голода, и холода. Подумай!
— Да что думать… Лучше в глаза взглянуть беде, чем скрываться, коли быть ей следует…
— Разве вот что, — как бы раздумывая и соображая про себя, выговорил Кикин.
— Что такое?.. Скажи, голубчик, чего сдумал? — пристал Алексей.
— Да, думаю, так нельзя ль капральство занять и в полках не быть?.. Трудно оно, конечно, а может?..
— Как же бы?.. Надоумь! Головка ты золотая наша! — ластился Алексей.
— Да нельзя ли через Монцовну как. Одно, братец, тут неладно… Сделает — не сделает, а поминок напредки подавай, и немаленький… То же, что и Сашка Протасьев, вор…
— Это самое разлюбезное дело! — весело вскрикнул Алексей. — Начистоту, значит…
Кикин презрительно улыбнулся только.
— Да сколько, примерно, на первый случай? Рублёв полсотни… Меньше и не беспокой…
— А так нельзя?
Кикин засмеялся и смерил смельчака глазами. Алексей, улыбаясь, выдержал этот осмотр, охорашиваясь.
— Конечно… Чем черт не шутит? Ты молод и исправно сложен… Может, Анютка и позарится… без рублёв сделает…
— Пойду… попытаюсь, — самоуверенно отозвался Алексей и замолчал. Кикин не начинал. Балакирев встал и поспешил уйти, решившись во что бы то ни было добиться свидания с Анной Ивановной Монс[63], местожительство которой вся Москва знала, а тем больше знакомцы братьев Апраксиных.