Оставшись один. Горнов вышел из серого здания и направился в сторону пустыни.
Светила луна. Безмолвие величавой природы царило над миром.
С того дня, как в мыслях Горнова зародилась идея удержания на земле лучистой энергии солнца и переделки климатов, его отношение к природе пустынь переменилось. Раньше это была грозная сила, неукротимая и буйная, часто злобная и враждебная. Песочные ураганы, смерчи, суховей, засухи, горячие лучи солнца — все это были натиски непокорной природы.
С ней человек вел упорную борьбу, и борьба эта не всегда увенчивалась победой.
Теперь он видел в природе пустынь союзника. Жар, накаливавший песок и камни, горячие воздушные массы, несущиеся из далекой Гоби, разве это не та сила, которую возьмут строители Нового Гольфстрима и ею отеплят север.
И величие пустыни говорило ему о мощи этого союзника.
Виктор Николаевич шагал по каменному плато. Дневная жара быстро сменялась холодом. Охлаждающиеся, раскаленные за день камни трещали и рассыпались в песок. Лучистая энергия солнца покидала землю и уносилась в мировое пространство.
«Какое огромное количество тепла теряем мы только за одну эту ночь, — подумал Горнов. — Его с избытком хватило бы, чтобы растопить льды полярной бухты».
Да, это огромная сила.
На светлом фоне лунного неба высилось серое здание. В нем лежал койперит — другая сила.
Ядерного горючего койперита, заготовленного лабораторией, тоже достаточно, чтоб растопить лед не в одной бухте порта, а в сотнях таких бухт.
Тень серого здания уходила далеко в глубь пустыни.
Она чернела, как грозная колонна наступающей армии.
Луна спускалась ниже, и тень становилась чернее, росла и уходила дальше на север.
Эта величавость пустыни, царившая кругом, и эта огромная тень, как бы потоком вытекающая из серого здания и медленно продвигающаяся к горизонту, слива. лись в одном чувстве могущества и силы.
Работая в лаборатории, Горнов ни на час не порывал связи со строителями. И даже в те три дня, на которые он временно был освобожден от обязанностей начальника Гольфстримстроя, связь свою со строителями он чувствовал сильнее, чем всегда. Он все время слышал голос страны, голос народа. Этот голос звучал твердо и уверенно.
Приходя домой из лаборатории, Горнов, обычно, прежде всего, шел к шкафику пневматической почты. Там на пленках, на бумажных лентах, в записях радиоавтоматов он слышал этот голос.
Правда, там находил он и слезы и мольбы робких и слабых людей.
Но множество телеграмм от заводских коллективов, от собраний ученых и технических обществ, от строителей Нового Гольфстрима вливало новые силы. Сколько теплоты, сколько желания поддержать и ободрить его было в этих письмах.
А те, о ком в эти тяжелые дни думала вся страна, подводники со дна Полярного моря слали радиограммы, полные решимости до конца оставаться на своем посту.
Лишь один голос — голос Уварова — вносил в эти мужественные голоса резкий диссонанс. Страх за подводников превратил его из энтузиаста строительства, чуть не в врага того дела, которому он до этого отдавал всего себя.
Казалось, он уже не видел того огромного, что делалось в стране, во всех уголках, его Родины, на заводах, на фронте строительства, протянувшемся более, чем на десять тысяч километров с севера на юг и с юга на север, и жил только тем, что было перед его глазами.
Донесения его с каждым днем рисовали более и более грозную картину. Безнадежность звучала в каждом его слове.
«Гавань покрылась льдом».
«Закрыл три четверти отеплительных галерей, перенес все термические установки в пять главных галерей и ими держу свободными от льда три полыньи. Через день всякое сообщение с подводниками прекратится. Настаиваю на своем предложении». Этой фразой он каждый раз заканчивал свой разговор. «Еще есть время вывести из моря хотя бы несколько сотен человек. Через два дня не будет и этой возможности», — доносил он.
Горнов выслушивал донесения и снова твердо отдавал приказ: «Продолжать отправку кислорода и воздухоочистителей. Взрывать и дробить лед всеми средствами. Мобилизовать всю технику на взрывные работы».
С самого качала он дал приказ экономить воздух, химикаты для кислородных и воздухоочистительных установок. Уменьшить расходование кислорода.
Зная, что человек при полном покое, во время сна, расходует кислорода меньше, чем при движении и при работе, он предложил отдыхать как можно больше, чтобы растянуть на несколько дней имеющиеся запасы.
Бездействие, лежание, сон могли продлить жизнь.
Но подводники думали не об этом. Они взялись снимать и упаковывать в ящики ценные приборы, части машин, все, что могло попортиться и придти в негодность в случае, если остановится жизнь на подводном участке.
Петриченко сообщал Горнову в своем радиописьме:
«Да. Мы экономим кислород. За все дни ни один из нас не позволил закурить папиросу или включить какой-нибудь прибор с горением, — писал он. — Но экономим мы его для того, чтобы успеть снять и уложить ценную аппаратуру. Когда мы лазаем и носимся по агрегатам станции, работаем, напрягаем все силы, мы не хотим думать о том, что дыхание наше становится чаще и глубже. К черту экономию!
Пусть сгорит кислород, но не раньше, чем мы закончим свое дело. Будь спокоен, мой дорогой друг, те, кто спустится под воду после нас, найдут все в сохранности и за короткий срок восстановят то, что было нами сделано».
Дальше Петриченко подробно описывал, как и куда были уложены запакованные в ящики детали, приборы, планы, чертежи.
Получив это письмо, Горнов долго в большом волнении ходил по кабинету.
— Милый друг, — мысленно обращался он к Якову Михайловичу, — ты всегда казался многим излишне рассудительным и сдержанным, человеком холодного расчета. Но я знаю твою душу, знаю все величие твоей души.
И тревога за подводников еще сильнее сжимала грудь. Горнова.