Дежурный врач предупредил: ни один луч света не должен проникнуть в палату. Спасти зрение может только абсолютная темнота.
Петриченко осторожно вошел в темную комнату.
— С кем это он разговаривает? — с удивлением подумал он, прислушиваясь к ровному голосу Горнова.
— Наши пустыни получают количество калорий тепла, число которых исчисляется единицей с четырнадцатью нулями. Чтобы получить такое же количество тепла от промышленности, изготовляющей ядерное горючее, пришлось бы построить сотню больших заводов.
«С кем это он? Неужели один?» — подумал Петриченко уже с тревогой.
А Горнов продолжал спокойно и размеренно:
— Я выдвигаю проблему: во-первых, — удержать возможно больше энергии из той, которая излучается с территории наших пустынь в мировое пространство. Во-вторых, — правильно распределить эту энергию по стране и использовать ее целесообразно для пользы народного хозяйства…
Петриченко постучал в дверь.
В палате было так же темно, как и в соседней комнате.
— Мне сказали, что ты один?
— Я один. Присаживайся. Очень рад, что ты пришел.
— Так… Как ты себя чувствуешь? — осторожно спросил Петриченко.
Горнов рассмеялся.
— Ты, я вижу, тревожишься о моем рассудке?
— Ты разговаривал с кем-то…
— Эх ты, математическая голова. Я диктую диктографу статью для журнала.
— Чорт знает! — смущенно пробормотал Петриченко. — Эти дни нервы так напряжены. Всякая ерунда лезет в голову.
Друзья помолчали.
— Если бы ты знал, как хочется мне тебя обнять, неожиданно сказал Петриченко. — Прижать так, чтобы все ребра захрустели.
— Представляю, каким ты вышел бы отсюда. У меня все лицо покрыто какой-то мазью. Обещают все это снять дня через два.
— А как глаза?
— Теперь хорошо. Да, Яша, перспектива остаться без глаз мне не улыбалась. Я уже примеривался, как это будет.
— К тебе никого не пускают. Я едва к тебе прорвался.
Петриченко протянул руку. Ничего не видно. Кровать,
стол, стулья, где-то тут стоит диктограф. Как бы не наткнуться на склянку или какой-нибудь аппарат…
— Я никогда не забуду то, что ты сделал в шахте, сказал Петриченко. — Я уже думал, что все погибло.
— Не стоит об этом говорить. Скажи лучше — просмотрел ли ты мой проект?
— Просмотрел.
— Ну, и что?
Петриченко помедлил с ответом.
— Ты чудак, Виктор. В тебе странно уживается вместе поэт и ученый.
— Это плохо?
— Ну, конечно. Почему твой проект я встретил тогда в штыки? Ты оглушил меня. Когда хотят пустить машину на тысячу оборотов, ту машину, которая работала раньше на сто оборотов, что делают конструкторы? Они выкидывают не пригодные для таких скоростей части и заменяют их другими. И только, произведя расчеты, проверив, способна ли новая конструкция работать на тысячу оборотов, — пускают ее.
— Ты хочешь сказать, что я должен был сперва переконструировать твои мозги?
— Да, должен. Мозги тоже привыкают мыслить в определенных пределах возможного. Ты сразу захотел разрушить наши понятия и представления, которые мы привыкли считать абсолютными.
— Продолжай, продолжай, — с добродушной усмешкой в голосе сказал Горнов.
— Ты говорил с нами не как ученый, инженер, работающий над конструкцией гигантской машины, не с циркулем и линейкой в руках. Ты говорил больше как поэт. Рисовал картины: виноградники и апельсиновые рощи там, где сейчас льды и тундра, субтропическую роскошную природу в тех районах, где сейчас пески и голый камень. Все это великолепно. Но для меня это была поэзия. Привел ли ты нам тогда убеждающие расчеты, цифры?
— Ты не хотел слушать меня, ты сразу прервал меня, как только я заговорил о затоплении части Мира-Кумов.
— Согласен. Но ты знаешь, что я привык верить только расчетам и цифрам, а не поэзии, как бы прекрасна она ни была.
— Подожди, — прервал его Горнов, — но сейчас, когда ты увидел эти расчеты и цифры, как сейчас ты относишься к моей идее, к ее осуществлению?
— Сейчас? — задумчиво повторил Петриченко. — Мне кажется, что твоя идея должна встать на очереди дня. За ней будущее. Наши работы здесь в пустынях должны быть только звеном в общей цепи всего грандиозного строительства. Оно, я проверил твои расчеты, оно вполне осуществимо.
— Яша! — вскричал Горнов. — Значит, ты веришь в мою идею?
— Да, да. Вначале меня несколько смутила та часть проекта, где ты говоришь о центральном влагопроводе, о зонах ливней, в общем, о передвижении влаги на расстояние свыше тысячи километров. Потом я в ней разобрался.
— Да, это и для меня долго оставалось нерешенной проблемой. Я дни и ночи просиживал над синоптическими картами. Я видел хаос стрелок ветров, значков облачностей, цифр давления, влажности, осадков. Я высчитывал энергию, заключенную в циклонах, и думал: черт возьми! Как с этим справиться?
Тропосфера — этот великий воздушный океан, вечно двигающийся всею своей массой с запада на восток, под влиянием вращения земли! Воздушные течения от экватора к полюсам и обратно! Как можно обуздать эти огромные силы? А местные воздушные течения — циклоны, антициклоны, пассаты, муссоны… Их движения незыблемый закон природы. Опять думаю — энергия, заключенная в них, огромна. Она несравнима ни с чем, несравнима даже с атомной энергией.
— Ты хочешь сказать, с тем количеством энергии, которое мы научились брать у природы для своих нужд?
— Конечно, конечно.
— Ну, и как же ты пришел к своим практическим заключениям?
— А вот слушай. В своих метаниях от ученого к ученому, от специалиста к специалисту я натолкнулся на одного лесовода. И знаешь, какой пример он мне привел, мне, академику? «Вам не приходилось, — спросил он, — находиться вблизи большого пожара? Если приходилось, то вы знаете, с какой силой воздух устремляется в районы, захваченные пожаром. Образованию этого местного движения воздуха не препятствуют ни циклоны, ни то, что совершается в воздушном океане, окружающем земной шар».
— Наглядно и убедительно, — весело проговорил Петриченко. — И что дальше?
— Тогда я задал себе вопрос: а нельзя ли машинами на ядерном горючем образовать обширные районы с мощными восходящими течениями теплого воздуха. И вот, когда я этот же вопрос задал себе в такой форме, я должен был признать, что в этом нет ничего невозможного. Вот как родилась идея центрального влагопровода, передвижения воздушных масс, насыщенных влагой.
— Все это хорошо, — проговорил Петриченко, — я целиком разделяю все детали твоего проекта. Меня тревожит лишь одно…
— Отец?
— Да. Твой отец. Старик упрям. Он слишком много отдал сил, чтобы отказаться от пути, им намеченного. Он будет бороться. Я его помощник по строительству, какова будет моя роль. И опять же — он слаб, авария в шахте окончательно надломила его здоровье. Я боюсь за него.
Горнов долго молчал.
— Ты прав, — тихо проговорил он, — отец не сдаст своих позиций, пока жизнь не убедит его в противном. Я напрасно заговорил с ним о своем проекте. Он считает меня чуть ли не своим врагом. И это тяжело. Ты знаешь, как люблю я его, как дорого мне спокойствие его души…
— Я знаю, — коротко отозвался Яков Михайлович.