Сисой был одним из самых ярких светил среди пустынножителей и удостоился того, что Сам Спаситель незадолго до его смерти назвал его избранным сосудом пустыни.
Он еще в очень молодых летах отрекся от мира и жил сперва в Скиту под руководством аввы Гора. Он несколько лет упражнялся с самоотречением и в аскетических подвигах. Когда же пустыня Скит показалась ему слишком шумной, он переправился через Нил и уединился на горе, где незадолго до того скончался преп. Антоний.
Свежая память о добродетелях этого святого патриарха монашества разожгла его рвение, как будто бы он видел его живым и слышал из его уст дивные наставления, которые преподобный дал своим ученикам.
И повел он на горе самую высокую духовную жизнь. Его аскетические подвиги, его суровое молчание и вообще блистательный пример его иноческой добродетели доставили ему доверие всех иноков, которые имели случай его видеть, часто обращаясь к нему за советами. С каким старанием он ни старался, он не мог укрыться от многих посетителей и должен был жертвовать любовью к уединению для братской любви. Добродетель; на которой он больше настаивал, была смирение. И он мог тем лучше учить смирению, что сам он был образцом самого глубокого смирения. Один инок сказал ему однажды: «Я считаю, что я, отец, всегда предстою перед Богом». На это он ответил: «Это еще немного, сын мой. Но было бы лучше, если бы ты считал себя ниже всех тварей, потому что через это ты приобрел бы смирение». Другому в подобном же случае он сказал: «Умаляй себя, отрекись от поблажки чувствам, стань выше тщетных забот мира, и ты найдешь покой сердца».
Другой инок сказал ему, что он еще не достиг до высоты преподобного Антония.
«О, — воскликнул он, — если бы у меня было в сердце хоть одно из чувств этого великого человека, то я бы весь был объят огнем любви Божественной!»
У него было столь низкое мнение о себе, что, как ни суров был образ его жизни, он считал себя чувственным и жадным человеком и хотел, чтобы другие так же думали о нем. Его посетили отшельники и просили сказать ему несколько слов в наставление. Он извинился и оставил их говорить со своим учеником. Но данный им пример заменил с избытком словесные поучения и произвел на них большее впечатление, чем если бы он произнес им длинную речь. Во время разговора их с его учеником он на какой-то их вопрос закричал им, что Сисой — обжора, который ест без меры и без надобности. А иноки, которым было известно, как велико его воздержание, подивились его смирению и вернулись к себе вполне довольные посещением.
Конечно, лишь жажда презрения людьми и любовь к поношениям заставляли его говорить так. Он не только не нарушал правил воздержания, которые были приняты между отшельниками, но в большинстве случаев прямо забывал о пище, и его ученик Авраам был вынужден напомнить ему о трапезе. И на это он иногда удивлялся, полагая, что он уже ел. Так мало обращал он внимания на телесные нужды. Если случайно ему приходилось по гостеприимству принимать с посетителями пищу ранее положенного времени, он затем долго постился, заставляя тело оплатить снисхождение, которое он ему сделал лишь для того, чтобы исполнить долг милосердия другим. Соседние пустынники знали этот его обычай. Однажды, когда пришедший навестить его авва Адельф, епископ Никополеоса, не знал его обычаев, пригласил его позавтракать с собой в день своего отъезда, преподобный не захотел отказать ему. В то же время пришли несколько старцев и стали упрекать ученика Сисоя, что он не предварил епископа, так как было очевидно, что после этого завтрака святой наложит на себя продолжительный и строгий пост.
Как-то раз отшельники собрались, чтобы присутствовать при служении литургии. После совершения таинства один из них дважды давал ему вино. Сисой оба раза выпил понемногу более ддя того, чтобы не огорчать брата отказом, чем потому, что желал этого. Но когда монах поднес ему в третий раз, он, полагая, что в те два раза заплатил достаточно долгу учтивости, отказался, говоря, что вино вводит в искушение.
Он так опасался мирской похвалы, что, молясь иногда с воздетыми руками, он опускал их тотчас, как думал, что его могут видеть, из боязни, что его начнут еще более почитать. Однажды, совершая молитву в обществе другого пустынника, он не мог удержаться от нескольких вздохов. Но как только он успокоился, он пожалел об этом и сказал с великим смирением этому монаху: «Прости меня, брат! Я, кажется, не истинный пустынник, если я так вздыхаю перед другими».
Всегда готовый оправдывать других, он, если видел что хорошее в других, обращал это укором себе. Прохаживаясь однажды на горе, на которой он десять месяцев никого не видал, он встретил охотника, у которого он спросил, откуда он и давно ли он не был в этом месте. «Уже одиннадцать месяцев, — отвечал охотник, — я хожу по этой горе, но не встретил никого, кроме тебя». Тогда преподобный пошел в свою келью и с чувством самоукорения, ударяя себя в грудь, говорил: «О, Сисой, ты полагал, что хранил строгое уединение, пробыв некоторое время один; а вот мирянин, который пробыл в уединении дольше тебя!»
Три отшельника, привлеченные молвой о его святости, посетили его, и один из них сказал ему: «Отец, что сделать мне, чтобы избежать адского огня?» Он ему не ответил. «А я, отец, — подхватил другой, — чем могу избежать скрежета зубов и не умирающего червя адского?» Третий спросил: «А мне что делать? Меня охватывает смертельный ужас всякий раз, как я представляю себе тьму кромешную».
Тогда преподобный ему ответил: «Признаюсь вам, братья, я никогда не думал об этих вещах; и так как я знаю, что Бог полон благости, то я надеюсь, что он сжалится надо мной». Монахи, которые ожидали более прямого и пространного ответа, удалились, выражая некоторую печаль. Но святой не захотел отпустить их недовольными, позвал их и с великим смирением им сказал: «Блаженны вы, братья, и завидую я вашей добродетели: вы мне говорили об адских муках, и я понимаю, что вы так проникнуты мыслью о них, что они могут вам много помочь, чтобы избежать грехов. А я! Что делать мне с сердцем, столь бесчувственным, что я не думаю даже, чтобы после смерти было место казни, назначенное для наказания злых! Эта бесчувственность есть, без сомнения, причина тому, что я совершаю столько грехов». Отшельники, удивленные столь смиренным ответом, просили у него прощения и возвратились домой, утверждая, что совершенно верно все то, что им рассказывали о его смирении.
Он говорил, что в течение тридцати лет он молится Иисусу Христу: «Господь мой, Иисус Христос, не дай мне сегодня согрешить языком».
— И однако, — прибавлял он, — я всегда в этом отношении грешу.
И эти слова могли быть вследствие его смирения. Он строго наблюдал молчание и уединение и постоянно держал дверь кельи запертой, чтобы его не развлекали.
Так как кротость является верной спутницей смирения, то Сисой был столько же кроток, сколько смиренен. В его ревности не было никакой горечи. Он не удивлялся ошибкам своих братьев и, далекий от упреков и негодования, с чрезвычайным терпением помогал им избавляться.
Один отшельник, живший в его соседстве, часто приходил к нему с признанием в своих грехах, и святой всегда отвечал ему: «Встань!» «Но, отец, — возразил ему однажды этот монах, — сколько же времени буду я подыматься и снова падать и снова подыматься?» «Делай это, — отвечал он ему, — пока смерть не найдет тебя павшим или поднявшимся».
Несколько иноков спросили его, не должен ли монах, который впал в прегрешения, совершать покаяние в течение целого года. «Это мне кажется слишком долго», — ответил он. «Но тогда, — сказали они, — по крайней мере шесть месяцев?» «Это много», — отвечал он. Они продолжали спрашивать: «Так, по крайней мере, сорок дней?» «И это много», — заметил он. «Так что же, — возразили братья, — ты находишь, что, если бы вскоре после его падения совершалась литургия, его можно допустить к таинству?» «Я не говорю этого, — отвечал преподобный. — Но я думаю, что благость Божия такова, что если бы он обратился к Богу с искренним раскаянием во грехе, то сам Господь принял бы его меньше, чем в три дня».
Нельзя не остановиться с особым вниманием на этих светлых взглядах великого подвижника. У нас не без прихотливости некоторые миряне замечают, что христианство слишком «черно» и слишком грозно. В самом деле, учение о благости Божией, учение о таинстве искупления в нем как будто заслонено трепетным ожиданием вечной муки. Из испуганного мозга, с детства смущенного страшными картинами адских мук, как будто вытравлен образ кроткого Пастыря, несущего на плечах погибшую овцу и оставляющего верное стадо для взыскания одной заблудившейся овцы. Так и эти простодушные иноки, со вопросники преп. Сисоя. Вместо того, чтобы укреплять свою душу памятью о разбойнике, перед которым ради его предсмертного короткого исповедания Христа открылись перед первым двери рая; памятью о первоверховном Петре, которому троекратное торжественное отречение от Христа не воспрепятствовало принять ключи рая и стать краеугольным камнем церкви; памятью о грешнице, омывшей слезами ноги Учителя и отершей их волосами, принявшими столько нечистых ласк, о чьем подвиге любви доселе по всему миру твердит Евангелие, — они распаляли свое воображение ухищренными подробностями адских мук. Одного смущал «огнь неугасающий», другого «скрежет зубов и червь не умирающий», третьего «тьма кромешная». И как мудр, и как христиански глубок был ответ инока, что он за благостью Божией и за верой в милосердие Божие забыл об адских муках!
Не поймем ли мы, что уже в силу психологических соображений гораздо полезнее для души более помнить о благости Божией, чем об угрозе адских мук? В этих земных наших делах для кротких и благостных людей мы будем работать с большим усердием, чем для сурового требователя. И вечная запуганность души вовсе не соответствует величию жертвы Христовой и делу искупления. Переживая в душе вечную Пасху, полные чувства «радости спасения», мы легче избежим всякого зла и лучше сохраним себя, чем в постоянном страхе.
Такой же интерес представляет разговор преподобного с теми иноками, которые непременно желают ограничить милосердие Божие известным сроком и не могли понять, что мгновенного дуновения благодати Богу достаточно для того, чтобы возродить падшую душу, и привлекши ее к себе великим движением Отчей любви, сразу исцелить все ее раны. Они не могли понять, что Бог есть прежде всего существо недостижимое и что могущество Его благодати не может быть определено ничтожными и жалкими мерами нашего убогого земного рвения...
Вот еще несколько случаев, в которых высказались взгляды преп. Сисоя. Один отшельник спросил его: «Если в мою келью войдет разбойник, чтобы меня убить, то, чувствуя, что я сильнее его, могу ли я убить его сам?» «Нет, — отвечал преподобный, — но предоставь его Богу. Ибо, в какой ни находишься опасности, должно думать, что это наказание за грехи. А когда случается что-нибудь хорошее признавать, то мы обязаны этим лишь благости Божией».
Еще один отшельник спросил его, должен ли он остановить вожатого, если в дороге увидит, что тот сбивает его с настоящего пути. Он ответил: «Не советовал бы тебе». «Так что же, — возразил отшельник, — надо допустить, чтобы я из-за него заблудился?» На это преподобный рассказал следующую притчу: «Иноки часов двенадцать находились в пути. Их застала ночь, и они удостоверились, что их проводник их обманывает. Однако они не захотели нарушать молчания, чтобы его обличить, и всякий из них подумал в сердце, что он увидит свою ошибку, когда наступит день, и выведет тогда их на настоящую дорогу. Так терпеливо следовали они за ним и прошли около двенадцати миль. Когда настало утро, проводник заметил свою ошибку и сильно перед ними извинялся. Они ему кротко отвечали: «Мы этого остерегались, но ничего не хотели сказать тебе». Этот человек удивился их терпению, их настойчивости в сохранении молчания и получил от этого большую духовную пользу.»
У преподобного было правило, что отшельник не должен выбирать такой ручной труд, который ему более нравится. Он не желал также, чтобы брат, по преклонному возрасту или ради немощи нуждавшийся в помощи братьев, свободно повелевал ими. «Когда люди сделали так уже много, — говаривал он, — что о нас заботиться, к чему нам еще приказывать?» Его ученик, служивший ему, был вынужден совершить путешествие. Много других братьев предложило ему свою помощь, но преподобный терпеливо дожидался его возвращения. Чтобы испытать его, Бог попустил, что сарацины дошли до его горы, что они ограбили его ученика и унесли тот малый запас провизии, который у него был. Когда варвары удалились, преподобный с учеником отправился искать по полям какое-нибудь пропитание, и когда святой старец нашел несколько зерен ячменя, он положил часть в рот, а остальные отдал ученику.
Бог возвышает тех, которые себя унижают. И он даровал преп. Сисою дар чудес. Но так как все, что привлекало к нему уважение людей, тревожило его смирение, он не выносил ничего, что распространяла о нем слава; и можно было добиться от него чуда лишь тогда, когда прибегали к какой-либо уловке.
Так поступил один человек, направлявшийся к нему за благословением со своим очень еще молодым сыном. Мальчик умер в дороге. Но отец, не печалясь и глубоко веря в молитвы преп. Сисоя, отнес умершего к святому. Войдя в его келью, он положил мальчика у его ног, как будто тот не умирал, чтобы он благословил их обоих. После того, как святой совершил над ними молитвы, отец встал и вышел из кельи, оставляя труп сына с преподобным. Отшельник, видя, что тот не двигается сказал ему, чтобы он встал и шел за отцом. Мертвец ожил и исполнил это приказание. Тогда счастливый отец, в восторге ворвавшись к преподобному, объявил ему, что он сотворил, и прославлял за воскрешение своего сына. Но Сисой, ужасно боявшийся, чтобы кто не узнал о его чудесах, чрезвычайно был этим опечален и велел передать этому человеку через своего ученика, чтобы он всячески остерегался говорить об этом до его смерти. Преподобный Сисой избавил также этого самого ученика от жестокого покушения, молясь Христу Спасителю в простоте своего горячего сердца: «Господи, я не отойду от Тебя, пока Ты не избавишь его от одержащего его искушения».
Нельзя удивляться тому, что его молитва была так действенна, потому что он влагал в нее необыкновенный жар, потому что его моления были так возвышенны, что доходили до экстаза. Иногда его сердце так всецело было охвачено огнем любви Божественной, что, едва вынося его силу, он облегчал себя частыми вздохами, не видя этого и даже против своей воли.
Доверие, которое отшельники имели к нему, заставляло его заботиться о них, и он с чрезвычайным вниманием вооружал их против новшеств ересей. Несколько ариан осмеливались прийти к его горе, чтобы распространить между братией свое учение. Он им ничего не стал возражать, но приказал своему ученику прочесть в их присутствии трактат, составленный святителем Афанасием против их заблуждения. Это чтение выяснило всю лживость их догматов и затворило им уста. Обличив их таким образом, он отпустил их со своей обычной кротостью. Его ученик Авраам, видя, насколько он удручен годами и немощами, сказал ему, что ему было бы хорошо перейти поближе к обитаемым странам, где бы ему могли легче помочь. На это он ответил: «Если вы это находите нужным, отведите меня в такое место, где бы не было женщин». «Но, — отвечал ученик, — они всюду, кроме пустыни». «Если это так, — ответил он, — отведите меня в пустыню».
Из собрания его изречений можно понять, что он уступил желанию ученика и отправился на некоторое время в Клисму, город, расположенный на берегу или вблизи Красного моря. Там посетили его несколько мирян и желали вступить с ним в большие прения, но он молчал. Тогда один из них сказал другим: «Зачем вы надоедаете этому доброму старику: он не ест, потому не может и говорить». Тогда преподобный заговорил и ответил им: «Я ем, когда требует этого телесная нужда».
Авва Аммон пришел также навестить его и, видя, что он тоскует по своему уединению, стал ему доказывать, что, удрученный старостью, он нуждается в помощи, которую не мог бы иметь в пустыне. Но преподобный, бросив на него печальный взгляд, сказал: «Что говоришь ты мне, Аммон? Свобода духа, которой я там наслаждался, не заменяла ли мне всего!» Наконец, когда этот Божий человек вернулся в свое дорогое уединение и был уже при конце своего жизненного пути, отшельники собрались вокруг него, чтобы принять от него его последние мысли и чувства. Его лицо сияло и, как бы восхищенный уже вне тела, он говорил: «Вот авва Антоний идет ко мне». Немного позже он воскликнул: «Я вижу лик пророков». И в эту минуту его лицо стало еще лучезарнее. Он произнес еще: «Вот идут апостолы!» И продолжал говорить тихо, как будто беседовал с какими-то святыми людьми. Отшельники просили его объяснить, с кем он говорит, и он произнес: «Вот ангелы пришли принять мою душу; я прошу их подождать немного, чтобы дать мне время на покаяние». Они ответили ему: «Отче, тебе не нужно больше каяться», а он возразил; «Я не уверен в том, что я даже приступил к покаянию». Наконец его лицо просияло, как солнце, и в то же время он воскликнул: «Видите, видите. Спаситель идет ко мне!» Он отошел, произнося эти слова, и его келья в ту минуту наполнилась Небесным благоуханием.
Он почил около 429 года, по меньшей мере семьдесят два года спустя после того, как он удалился на гору преп. Антония, что показывает, что он пришел туда очень молодым и скончался в глубокой старости.