Дмитрий Петрович нашел более удобным известить Зою Федоровну письменно. Он написал ей, что передал ее просьбу Антону Макаровичу и что с его стороны последовало согласие на то, чтобы она переезжала к нему, упомянул, что он будет ждать ее во вторник. Письмо было коротко и сухо. Оно излагало сущность дела и этим ограничивалось.
Но Зоя Федоровна не удовольствовалась таким лаконическим сообщением. В тот же день около четырех часов она пришла к нему в номер, с раскрасневшимся лицом, с пылающими глазами, и, не сняв пальто, не протянув руки, прямо спросила:
— Голубчик, как же это было? Он так-таки и согласился?..
Рачеев с удивлением широко раскрыл глаза, увидев перед собою нежданную гостью, которая даже не постучалась в дверь. Она прибавила:
— Вы извините, что я так прямо ввалилась! Очень уж это любопытно. И даже не протестовал? А? И не смеялся?
— Вас это удивляет? Меня — тоже, представьте! — сказал Рачеев.
— Да, трудно было ожидать… Трудно!.. Но как это было? Расскажите, дорогой мой! Он отнесся серьезно? А?
— Даже слишком серьезно. Замолк, задумался, ходил по комнате, вот именно здесь, у меня, и наконец сказал: я согласен…
— Как это странно. Я ожидала, что он по крайней, мере выругается… Знаете, это неприятно…
— Что неприятно? Вы же сами этого хотели! — с удивлением воскликнул Рачеев.
— Да, в крайнем случае, конечно… Но я бы, разумеется, предпочла, чтобы он выдавал как… Ну, хоть небольшую сумму… Ведь тяжело будет ужиться с ним… Он пьет теперь…
Рачеев не нашелся, что сказать на это, и промолчал. Она тоже замолчала и стала внимательно осматривать комнату.
— И знаете, — промолвила она совершенно веселым тоном, — недурной номерок… Для одного это очень недурно!.. Если бы я была мужчиной, я всегда жила бы в гостинице. Свободно! А сколько стоит этот номер?
— Полтора рубля!
— О, и как недорого! Однако, какой вы расчетливый, я этого не знала! Раз в семь лет приехали в Петербург и так скромно живете! Ведь вы богаты; я слышала, что у вас большие средства!..
— Я не жалуюсь! — неопределенно ответил Рачеев, а она почему то рассмеялась и прибавила, что она хотела бы быть помещицей.
— Ну, когда это кончится, зубоврачебное искусство брошу! — объявила она. — Ах, чему только не заставили обстоятельства радоваться! Кажется, что тут приятного: вновь соединить свою судьбу с таким господином, как мой Антон Макарыч, а вот и этому рада. Не поверите, как трудно перебиваться изо дня в день!.. Однако прощайте… Так во вторник? Да? Ну, хорошо, пусть будет во вторник… До свидания. Благодарю вас за то, что исполнили поручение. Вот видите, как хорошо, что вы приехали. Помирили супругов… Ха, ха, ха, ха!..
«Фу, как она скверно сегодня смеется! — подумал Дмитрий Петрович, когда она ушла. — А впрочем, и вся эта история скверная, и я не знаю, зачем я попал в нее!»
В течение недели он два раза встретил Ползикова. Один раз тот гулял по Невскому, останавливаясь у витрин.
— Ты что тут делаешь, Антон Макарыч? — спросил его Рачеев.
— А, это Ты, Дмитрий Петрович? — радостно воскликнул Ползиков. — Как что? Присматриваюсь к тому, другому… Нельзя, брат, дело семейное… Вот, думаю, не купить ли мне у Сан-Галли двуспальную кровать…
И он как-то необыкновенно залихватски подмигнул левым глазом, а потом вдруг разразился неудержимым громким хохотом и прибавил: «Как ты думаешь?»
Дмитрий Петрович тут только заметил, что он пьян.
— А может, зайдем куда-нибудь позавтракать, а? — предложил Ползиков. — Я, видишь, выпить — выпил, но не закусил еще… Хочешь в Ярославец либо к Палкину, а?..
Рачеев отказался и постарался поскорее отделаться от него.
— Так смотри же, во вторник будь у меня! — сказал ему на прощанье Антон Макарович. — Непременно, слышишь? Часов в одиннадцать приходи! Без тебя никак невозможно, потому это дело твоих рук миротворных!..
Рачеев обещал. В другой раз он встретил Ползикова где-то в переулке. На этот раз он был совершенно трезв, чрезвычайно мрачен и совсем неразговорчив. Он куда-то шел по делу, односложно приветствовал и еще раз напомнил о вторнике.
— Непременно будь, очень тебя прошу!.. Да, а ей сказал мой ответ? — вдруг спросил он озабоченно.
— Сказал. Я написал ей, и потом она была у меня…
— Ну, вот и прекрасно. Приняла, значит?
— Разумеется, приняла…
— Ага… Ну, вот и отлично!..
Он был страшно бледен, и лицо его ежеминутно перекашивалось.
— Послушай, голубчик, мне некогда… Пригласи с собой Баклашку, а? Пригласишь? Он пойдет, он любопытный… Ему все надо видеть для книги…
Рачеев обещал пригласить Николая Алексеевича. Во вторник утром он зашел к Бакланову и рассказал ему, в чем дело. Бакланов сказал:
— Положим, я ничему не удивляюсь, но все же, все же… Очень уж это дико!.. А меня звал для книги? А? Уж не готовится ли он дать какое-нибудь дикое представление? Ну что ж, поедем… Это правда, что мне все пригодится…
Они поехали. Ползиков жил в Сергиевской, в чистеньком дворе, во втором этаже. Ему служил лакей, у которого была явно пьяная наружность. Вся квартира, состоявшая из четырех комнат, была уставлена турецкой мебелью и увешана коврами; везде стояли диваны, кушетки, курительные столики. Книжный шкаф был запущен; в нем было выбито два стекла, а книги стояли в беспорядке, иные корешком вглубь, а другие совсем без корешков. Во всех комнатах валялись в полном пренебрежений номера «Заветного слова». По диванам с хозяйским видом расхаживали два жирных кота — один совершенно черный, другой совсем белый, выгибали спины, прыгали и кружились. В окнах первой комнаты висели красивые клетки с какими-то серыми молчаливыми птицами, про которых Ползиков уверял, что они очень умны, но, к сожалению, не поют.
Они застали у Антона Макаровича одного только господина, толстяка в больших синих очках, который оказался иностранным обозревателем из «Заветного слова». Бакланов поздоровался с ним, как со знакомым. Он сидел в третьей комнате, где небольшой круглый столик был накрыт белой скатертью, и на нем стояли графинчик с водкой, несколько рюмок, хлеб, жестяная коробка с ревельскими кильками, кусок колбасы и кусок сыру.
— Господа, вспрыснем! — пригласил Ползиков и каждые пять минут прикладывался к водке.
Он постоянно убегал то в кухню, то в кабинет, а гости вели беседу о посторонних предметах и ни разу не заговорили о причине их собрания. По мере приближения двенадцати часов Ползиков все более и более приходил в движение, в глазах его являлся какой-то неприятный холодный блеск, а щеки становились все бледнее.
В тот момент, когда в передней раздался звонок, он был с гостями. Мгновенно и, как казалось, непроизвольно, он опустился на диван и закрыл лицо руками. А лакей между тем открывал дверь и громко говорил; «Пожалуйте, вот сюда-с!» В кабинете уже слышались шаги и какая-то возня с узлами. Ползиков отнял руки от лица, и лицо это показалось странным. Оно походило на лицо горячечного. Он начал теребить свои жидкие волосы и поправлять очки, но не вставал с дивана и даже явно старался не смотреть в сторону кабинета. Шаги приближались. Зоя Федоровна — в длинной плюшевой кофточке, в темно-зеленой шляпке с огромным пышным пером, с двумя картонками в руках, с лицом раскрасневшимся, взволнованным и улыбающимся, шла твердыми шагами по направлению к ним. Вот она уже на пороге; она немного удивлена тем, что встретила здесь посторонних и смотрит на всех с легким недоумением.
Вдруг Ползиков поднялся во весь свой рост и выпрямился. Он весь вздрагивал, а голова его нервно покачивалась из стороны в сторону.
— Вы? — произнес он хриплым удушливым голосом. — Пож-жаловали? На мое содержание? А? Ха-ха! А что же господин Кир… Киргизов? А?.. Вы бы и его при… прихватили… А? Разом… И всех ваших… Ха-ха-ха-ха-ха!.. Вон отсюда! Вон, подлая… подлейшая тварь… Вон из моего дома, па… па… паску-уда!
И он, потрясая кулаками, ринулся вперед, как будто хотел наброситься на нее.
Все это произошло так неожиданно для всех и так быстро, что никто не успел принять меры, и только когда Антон Макарович сделал движение вперед, Бакланов схватил его, за плечи и оттянул в сторону. Зоя Федоровна что-то вскрикнула, уронила свои картонки и зашаталась. Рачеев подбежал к ней, взял ее буквально на руки и вынес в соседнюю комнату, захлопнув за собою дверь. Как ему, так и другим оставалось только одно: принять совершившийся факт. Сквозь запертую дверь слышался хриплый хохот Антона Макаровича и целый поток самых позорных слов, какие только есть на человеческом языке. Антон Макарович спешил упиться своей дикой местью, пока Зоя Федоровна была здесь; он хотел, чтобы она слышала все его оскорбительные слова. Его уговаривали, усовещивали, но это не помогало.
Зоя Федоровна очнулась и, как кошка, спрыгнула с дивана, на котором лежала. Она инстинктивно бросилась к двери, но Рачеев остановил ее.
— Полноте! Он сумасшедший… Разве не видите? Напрасно это вы придумали, Зоя Федоровна… Нельзя играть такими вещами…
— Нет, я ему отвечу!.. Я ему непременно отвечу!.. — воскликнула она, задыхаясь, и старалась вырваться из его рук.
— Но он вас убьет… Он на это способен!..
Она вся как-то съежилась и замолчала.
— Свезите меня домой, Дмитрий Петрович! — сказала она плачущим голосом, и глаза ее были полны слез. — А это все потом!.. — она указала на узлы и картонки.
— Едемте!..
Всю дорогу она твердила: «О подлец! О подлец! Такого подлеца еще в мире не было!.. Но я ему не прощу!.. Он узнает, что значит опозорить женщину… О подлец!»
Рачеев не спорил с нею, предоставляя ей свободно изливать свою злобу. Он довез ее в 7-ю улицу Песков, ссадил с извозчика и попрощался.
— Узлы пришлите! — крикнула она ему вслед.
Когда он вернулся в квартиру Ползикова, оказалось, что Антон Макарович уже невменяем. Он бешено накинулся на графин с водкой, выпил залпом несколько рюмок, и оставалось только одно: уложить его в постель.
Исполнив эту печальную обязанность, все трое разошлись по домам молча. Только что происшедшая сцена произвела на всех подавляющее впечатление, и в первые минуты ни у кого не нашлось слов для выражения своего чувства.