Фанатики, последователи Франсуа Ружмона и Марселя Деланда, нередко вступали в настоящий бой. Целой гурьбой они отправлялись в маленький трактирчик Этьена в улице Бобильо. и там между Ружмонцами и "желтыми" происходила горячая схватка. То один, то другой из Ружмонцев начинал с вызывающим видом доказывать "желтым", что их Деланд никогда не решится вступить в словесный бой с Ружмоном. "Желтые" в ответ на это принимались издеваться над Ружмоном, уверяя, что он может своей болтовней поражать только таких болванов, как они, вступить же в серьезное словопрение с таким человеком, как Деланд, он никогда не решится, потому что последний уложит его на обе лопатки. В один из таких вечеров гигант Альфред привязался к колбаснику Варангу, прославившемуся тем, что ему удалось одолеть двух ярмарочных борцов.
— Точно я не знаю этого вашего Деланда, — орал наборщик. — У него и голос-то хрипит, как немазаная телега.
Колбасник ударил себя по толстой ляжке и закричал:
— Не лезь со своим Ружмоном. Он только и умеет орать, и то для таких дураков, как ты. Для того, чтобы с гражданином Деландом разговаривать, надо что-нибудь в мозгах иметь, что-нибудь такое, чего у твоего Ружмона нет.
— Ну, о мозгах Ружмона судить не твоего ума дело, твои-то мозги все, небось, в колбасу ушли.
— Я вас, наборщиков, сукиных сыновей…
— А я вас, колбасную сволочь…
Они стояли друг против друга, как два готовых к схватке зверя.
— И почище тебя так отделывал, только мокро оставалось, — заявил колбасник.
— А я в два счета тебя отделаю.
Однако, трактирщику это дело было не на руку. Он вышел из-за своей стойки на самую средину комнаты и, обеспокоенный, глядел на оба лагеря поочередно своими, словно выкрашенными мастикой, глазами; его толстые руки походили на ляжки. Несмотря на то, что весь он заплыл жиром, кулак у него был здоровый.
— Милостивые государи, — проговорил он, — у меня здесь не бойня, а потому, ежели кому угодно драться, прошу на улицу.
Альфред и Варанг, оба смерили его презрительным взглядом.
— Или не видишь, с кем имеешь дело, — спросил колбасник, — сам у меня в два счета на улицу вылетишь.
Трактирщик машинально засучил рукава.
— Ишь какой, одно сало, — издевался над ним колбасник, — ну, убирай свои лапы, не то расплывешься у меня, как на горячей сковородке; этакий ты боров, хоть на выставку. Ну-с, ступай на место и не дыши.
Трактирщик был не трус и в другом случае не побоялся бы угрозы; тут, однако, отчасти и всем известная сила колбасника, отчасти и громадное количество поглощаемых у него колбасником напитков заставили его проглотить оскорбительные насмешки и угрозы, и он униженно захихикал.
— Вы меня не поняли, господин Варанг… я это им-с, другим-с… разве я посмел бы вам… Да надо быть глупым теленком, чтобы дерзнуть…
— В таком случае брысь с моего места.
Чтобы сохранить свое достоинство, трактирщик сделал вид, что прибирает что-то на столиках. Однако, вмешательство его произвело должную диверсию. Ссора была прервана, и борцы не знали, как ее снова начать. После короткого молчания колбасник сказал:
— Все равно, скорей с яблони груши посыплются чем твой Деланд решится выступить против Ружмона.
— Болтай, болтай, меня это только забавляет.
— Да твой Деланд будет похож на моську, тявкающую на слона.
— Ну, а теперь довольно, — вдруг неожиданно вмешался Дюгильо, — попусту время тратите; Ежели мы — взрослые люди, а не ребята, можем столковаться. Я вызываю гражданина Деланда на словесный бой с гражданином Ружмоном. За гражданина Ружмона я отвечаю, он от боя уклоняться не будет.
— Вот как, вызов? Это что же будет за бой такой?
Дютильо посмотрел с раздражением на сказавшего последнее слово.
— Ну-с. Если ваш Деланд хочет иметь смелость открыто, публично вступить в словесный бой с Ружмоном, я берусь ему дать возможность это сделать.
— Любопытно знать, как это ты устроишь? — усмехнулся колбасник.
— Это уж мое дело… устрою… весь вопрос только в том, не струсит ли ваш господинчик Деланд.
— Чтобы Деланд струсил, испугался вашего паяца Ружмона? Да ты увидишь, какую он вашему Ружмону баню задаст.
— Значит, ты за него отвечаешь?
— Я полагаю, мой миленький.
— Ну, а если он не придет, что с тебя взять?
— Четыре окорока йоркширской и соответствующую спиртную поливку. Ну, а ты что ставишь, в случае если твой спразднует труса?
— Банкет у Виньена на двадцать человек по сто су с каждого.
— Идет. И кто теперь от своего обещания отступится, свиньей будет.
Вождям всегда приходится подчиняться воле своих последователей, такова уж их судьба. И эта глупая стычка в кабачке вызвала сражение, к которому ни Ружмон, ни Деланд вовсе не стремились: первому не хотелось пререкаться с братом Христины, второй же вообще был против таких выступлений. Об этом им, однако, сообщили не сразу. Дютильо завел переговоры относительно помещения с владельцем зала Морельон, который сдавался в наем и под зерновые склады, и под склады всякого фуража, одно время ходил под кафе-концерт и под кинематограф. Зал этот пришел уже в такой жалкий вид, что шел разговор о том, чтобы его совсем уничтожить, так как он не стоит ремонта. Вот почему его удалось получить по сходной цене, которую, к тому же, Дютильо рассчитывал покрыть из денег, полученных с аренды вешалок.
Когда это дело было сделано, Ружмона уведомили, что "желтые" вызывают его на бой с Деландом. Деланду же сообщили, что революционеры высказывают сомнения в том. что он решится сразиться с их вождем. И тотчас же весть о предстоящем ораторском сражении разнеслась по всем околоткам и предместьям, так что бойцам уже отступления не было. К тому же и они сами начинали разгораться, глядя на то, как горячатся их последователи.
Вход в зал был через кегельбан, у которого высились три обсыпанные известкой тополя. Самый зал носил на себе следы всех перебывавших в нем учреждений. Стены пестрели последовательными слоями своей окраски: тут светилась розовая, из-под нее выглядывала голубая, с другой стороны красная краска; на фоне, этих пестрых стен красовалась полустертая дама в шляпе мушкетера, очевидно символизирующая искусство, а также и тонкий вкус 13-го квартала города Парижа. Пол, напротив, имел самый простой и обычный вид. Впереди было несколько рядов продранных кресел с торчащим из разодранных мест обивки волосом, две убранные красным ложи красовались по бокам, остальное пространство было заставлено рядами простых стульев. В глубине, под потолком, висел раек. Самая сцена изображала сад с фонтаном по середине и часовней сбоку.
Авангарды обеих партий противников явились заранее, чтобы занять выгодные позиции для предстоящей баталии. Внушительного вида представители "желтых" заняли одну из лож. В самой глубине этой ложи стояли две мрачные зеленолицые фигуры, в которых все сразу узнали братьев Самбрего, содержателей фехтовального зала, в котором занимались также и боксом.
Другую ложу заняли "красные", среди которых гигант Альфред имел особенно задорный вид, благодаря только что подстриженным волосам.
Публика собиралась медленно и располагалась в зале отдельными кучками. Исидор Пурайль, с красным шиповником в петлице, с какой-то безудержно-детской радостью набрасывался на каждого входящего и с таинственным видом указывал места.
Арман и Марсель Боссанжи, Эмиль Пурайль, Густав Мельер забрались в амфитеатр. У Эмиля было такое же безумное лицо, как тогда, на похоронах, Мельер же, напротив пыл весь какой-то разнеженный; толпа, настроение, ожидание предстоящей горячей схватки наполняли его душу каким-то жутко счастливым чувством, и он молча склонил голову на плечо Армана. Арман же ждал чего-то великого, чего-то решительного, великого символа грядущих событий.
Тут же был и похожий на выходца с того света Фаландр. Его громадные, как у лошади, глаза сегодня казались еще более впалыми. Он читал какую-то красную брошюру и, по временам, отрываясь от чтения, что-то бормотал.
В самом центре поместился среди "шестерки" Дютильо. У всех у них были узловатые, с стальными острыми наконечниками палки, и свежие ярко красные цветы шиповника красовались в их петлицах. В устремленном на ложу "желтых" взгляде Дютильо можно было прочесть, что он готов их колесовать, изжарить на сковородке, сварить в кипящем масле, жечь им пятки, ломать кости… вытянуть все жилы…
К половине девятого публика стала притекать интенсивнее. Обе входные двери впускали целые толпы, в зале уже поднялось облако табачного дыма. На сцене появились какие-то бородатые граждане. Дружным "ура" встретили "желтые" появление Христины Деланд. Она сияла красотой в первом ряду ложи "желтых". На ней была серебристо-серая блузка, на фоне которой красиво выступали желтые цветы приколотого к поясу букетика.
И в этой сияющей красоте женщины все сыны Франции, и "красные", и "желтые", чувствовали источник величайшего из дарованных смертным наслаждений. Ненависть, вражда, мечты, все смешалось и заслонилось этой манящей красотой женщины.
Какой-то бесцветный товарищ предложил выбрать председателя сегодняшнего собрания. В воздухе прозвучало несколько имен. Какой-то бородатый мужчина, отчеканивая слоги, громко назвал имя:
— Комбелар.
— Делетан, — дружным хором ответила ложа "желтых".
Первый сигнал к схватке был дан. Все лица затрепетали, как гладкая поверхность воды при случайном порыве ветра. Со всех сторон раздавались голоса, выкрикивающие фамилии, сначала нестройно, потом, благодаря созвучности обеих фамилий, в известном ритме:
— Ком-бе-лар. Де-ле-тан.
Но вот имя Комбелара посыпалось градом, покрывая другое. Бесцветный товарищ отчаянно потрясал колокольчиком.
— Пусть те, кто за товарища Комбелара, поднимут руки.
Тысячи рук затрепетали в воздухе.
— Теперь кто против?
Поднялись другие руки, но их было меньше.
— Председателем сегодняшнего собрания выбран товарищ Комбелар.
Под громкое "ура" Комбелар взошел на сцену. Его широкое, веселое лицо расплывалось в улыбке, в каждом движении его чувствовалось торжество. Прижимая руку к животу, он закричал каким-то оловянным голосом:
— Товарищи, оказывая честь старому слуге народа, вы самим себе оказываете…
Его прервал грубый возглас колбасника, пустившего по его адресу ругательство.
— Долой, убрать, живот вспороть этому колбасному мерзавцу! — крикнул в ответ Дютильо.
Но Комбелар уже предлагал избрать бюро. Тотчас же был выбран красный Габюло. Когда же и третий член президиума оказался красным, "желтые" встали, как один человек, и началась невероятная перебранка, которую прервал Гуржа. Хотя еще не наступил момент издавать животные крики, он завизжал, как поросенок под ножом, что вызвало смех и охладило страсти. А Комбелар сказал:
— Товарищи… не надо волноваться. Это собрание собралось, так сказать, в целях… в целях, так сказать, специальных… так сказать, чтобы обменяться взглядами… идеями… великими идеями… так сказать, теориями, экономическими, философскими, социальными. Это вечер пропаганды, а не предвыборная кампания. Гражданин Ружмон желает ответить на вызов гражданина Деланда и…
— Поднимает перчатку?
— Поднимает перчатку, — ответил Комбелар, поворачивая свою смеющуюся физиономию к перебившему его речь суб'екту.
— Поднимает перчатку и выступает на словесный бой с противником. Вы, товарищи, будете судьями. Поединок должен быть обставлен по всем правилам, поэтому я предлагаю ввести в президиум еще одного члена, представителя противной партии.
— Справедливость требует, чтобы было и два председателя, — прорычал Самбрего номер два.
Его осыпали градом ругательств. Комбелар, прижимая руки к груди, сказал:
— Товарищ Самбрего, я вполне с вами согласен, но это против принятого порядка. С тех пор как свет стоит, еще не было случая, чтобы в одном заседании было два председателя. Такого случая не было даже у народов диких. Я предлагаю избрать еще одного члена президиума. Называли имя гражданина Делетана.
Опять раздалось несколько ругательных слов по адресу избираемого.
Члены президиума заняли свои места, и Комбелар, об'явив заседание открытым, заявил:
— Слово принадлежит товарищу Ружмону.
Все обратили взор на сцену, где появился боец. Он шел, не торопясь, хорошо зная ограниченность пространства ка сцене и дух толпы. Комбелар продолжал кричать:
— Слово принадлежит товарищу Ружмону!
Ружмон заговорил не сразу. С минуту он стоял спокойный и уверенный в себе. Все мысли в голове его были ясны, каждое движение готово. Наконец, он поднял свою маленькую, решительную руку и заговорил:
— Товарищи, я попрошу вас выслушать меня терпеливо и внимательно, потому что то, что я должен об'яснить вам сегодня вечером, не так просто, тем более, что вам придется выслушать сегодня две совершенно различные доктрины, выслушать и сравнить два враждебных друг другу социальных учения. Потому-то я и начинаю с того, что взываю к вашим лучшим чувствам…
Он замолк на секунду, но уже кто-то хлопал в ладоши, кто-то протестовал. Боевое настроение толпы разгоралось.
— Я лично познакомлю вас со взглядами синдикалистов, я буду говорить об идеалах коммунистических. Товарищи, нас часто упрекают в том, что мы хотим построить общество, как строят машины, по определенному плану и раз навсегда установленным формулам. Нам говорят: вы смешиваете мир одушевленный с миром неодушевленным, нельзя смотреть на людей, как на какие-нибудь колеса и винты в машине, вы не считаетесь с тем, что как в самой природе человека, в развитии индивидуума, так и в развитии целого общества кроется много неясного, не поддающегося учету. В этих упреках есть доля правды.
И есть, конечно, революционеры, которые в самом деле полагают, что достаточно установить известные законы и правила и заставить людей жить согласно им, для того, чтобы вдруг создалось совершенно новое человечество. Такой взгляд имеет свою хорошую сторону. Благодаря таким взглядам, со времен великой буржуазной революции, такие люди, как Бабеф и Сен-Симон, а также наши деды фурьеристы сорок восьмого и наши отцы семьдесят первого годов могли сеять доброе семя, будить в людях стремление к справедливости и правде. Все великое зарождается в мечтах неясных. И всякая истина вначале тонет в массе заблуждений. Та же участь постигла теорию социализма. И всякий здравомыслящий человек признает и сейчас, что в ней еще много утопического. Этого, конечно, не отрицаю и я. И, позволю себе сказать, мне это даже нравится. На большинство действует именно эта увлекающая сторона, может быть, чрез мерных, но таких прекрасных мечтаний, благородных, великодушных. Однако, мы лично с действительностью считаемся. Мы не смешиваем людей с машинами, мы допускаем, что, если мы многое и можем рассчитать, вычислить, установить по известному определенному закону, то много еще есть такого, что сумеют учесть только наши дети. Я лично сегодня вечером буду говорить с вами только о первом.
Его ясный, звучный голос как бы парил в воздухе, отвсей его фигуры веяло благожелательством, честностью, благородством и простотой.
— Начнем с начала. Что такое пролетариат? Пролетариат — это человеческая масса, принесенная в жертву грубой, жестокой, разрушительной экономической силе. Пролетарий — это отщепенец общества, того самого общества, с которым у него заключен договор и которому он служит единственной опорой. Он тщетно борется с чудовищной силой капитала, который он же создает и оружие которого направлено против него же. Все законы направлены против него. Голод гонит его на работу в самое логовище его врага. Ему платят гроши. Он живет впроголодь, ютится в каком-нибудь подвале, едва прикрытый лохмотьями. Работа сверх сил старит его раньше времени, он не может быть уверен за завтрашний день, одним словом, он влачит существование жалкого пария… а тут же рядом, у него на глазах, его угнетатели-богачи наслаждаются жизнью. Для них вся красота, вся сказка жизни, все гениальные изобретения, созданные за пятьдесят веков человеческим гением? Разве могла подобная несправедливость быть до бесконечности терпима пролетарием? Да и чего ради терпеть? Вы голодаете, живете в холоде, а между тем есть полная возможность поставить вас в человеческие условия. В настоящее время человечество обладает неиссякаемыми источниками, которые могут дать ему средства при помощи науки и разума, по крайней мере, в пять раз увеличить производство всех необходимых элементов человеческой жизни и сделать так, чтобы все вы были сыты, обуты, одеты и жили в тепле. Все дело в том, чтобы "этого требовать". И требовать можно.
Почему? А вот почему. Начнем с вопроса о питании. Если прежде еще можно было говорить о недостаточности средств и возможностей добывать продукты питания, теперь, когда, благодаря машинам, так облегчено производство, когда благодаря налаженности транспорта, все порты наши переполнены судами, нагруженными зерном и другими продуктами, — стоит лишь устранить спекуляцию на продуктах, передать обществам — коммунам те отрасли, в которых личная инициатива является только злом, и можно будет установить такие же твердые цены на продукты, какие установлены на воду. Да, товарищи, хлеб не должен обрабатываться частными лицами, покупаться и перепродаваться на бирже спекулянтами, изготовляться кое-как в булочных алчных предпринимателей. Каждый из вас может себе легко представить, насколько будет лучше, когда все это будет в руках коммуны, когда участки земли будут обрабатываться сообща, с возможно меньшей затратой силы, машинами; когда будут построены общественные коммунистические булочные, построены по последнему слову науки, с соблюдением всех правил гигиены, когда тесто будет меситься не грязными руками человека, с которого пот льет градом от напряжения, а блестящими никелированными лопаточками машины. Да, если коммунизм добьется хотя бы только этого предоставления всем здоровых продуктов питания по доступной для каждого цене, то это одно уже будет великим делом, потому что этим самым будет раз навсегда уничтожена, искоренена из жизни человеческой нищета. А недра земли? Кто мешает сейчас же взять их эксплоатацию в наши руки, вместо того, чтобы давать бессовестным акционерам наживаться на спине рабочего. Господа акционеры то-и-дело перепродают, наживы ради, свои акции по высокой цене, новые акционеры желают возместить себе возможно скорее потраченные на покупку акций деньги и бьют по рабочему и по потребителю, доходят в своей жадности до того, что сокращают заработную плату рабочему. Во сколько же правильнее, нормальнее может итти эксплоатация недр земли на началах коммунистических организаций. Неужели вы не видите, что мы идем к коллективизму буржуазному, коллективизму алчных паразитов, которые понятия даже не имеют о том деле, с которого стригут проценты. Если при подобных ненормальных, безобразных условиях самое дело не погибает, каким же пышным цветком оно должно расцвести, когда его возьмут в руки на коммунальных началах люди, хорошо знакомые с самим процессом производства…
Гром аплодисментов покрыл его последние слова. Даже на "желтых" действовало обаяние его искреннего голоса, вся его манера говорить, и они ни разу не прервали его речи.
— Товарищи, я не буду больше останавливаться на этих общих вопросах. Мое сегодняшнее задание — это раз'яснить вам нашу тактику, сообщить вам, как именно мы намерены действовать для достижения наших целей. Я намерен говорить именно об этом, потому что именно в этом, в своей тактике мы больше всего расходимся с "желтыми"! Итак, перехожу к вопросу нашей тактики. Для меня этот вопрос делится на два вопроса: вопрос интересов трудящегося и вопрос интересов гражданина. Первый прежде всего, требует синдикализации, сплочения известных рабочих групп в корпорации, в об'единенные союзы, союзы независимые, стоящие вне общей политики, не подчиненные ей. Главный смысл синдикатов заключается в том, что они являются практической школой эксплоатируемого класса рабочих. Синдикалист стоит на твердой почве действительной повседневной жизни, он не верит в чудесное освобождение по мановению волшебной палочки. Настоящий убежденный синдикалист должен ежедневно, ежечасно и неустанно добиваться нужных реформ, он борется не только за завтрашний день, но и за сегодняшний день, не только за будущее, но и за настоящее; это человек, который живет революционно, для него нет ничего завершенного, он никогда не перестает стремиться к новым достижениям. Он всегда готов к забастовке, готов забастовать и для поддержки других синдикатов, внести свою лепту в их дело, он все время начеку и готов жертвовать время, деньги, силы, жизнь во имя общего революционного дела и, в ожидании великих достижений, старается каждый день и каждый час урвать у капитала что-нибудь. Одним словом, это человек, для которого ясно, что один в поле не воин, и что вся сила в об'единении и сплоченности. Да, товарищи, в об'единении сила.
Зал задрожал от аплодисментов. Звучный голос оратора, его полные горячего порыва движения захватили взволнованные души. Всё словно в вихре, закружилось. Гигант Альфред потрясал своими громадными кулачищами. Исидор Курайль весь вздулся от гордости и счастья. Дютильо и сто "шестерка" стучали своими палками. Арман Боссанж впился ногтями в свой жилет. Гуржа гудел, как пароход. Бардуфль охрип и подвывал, как голландский волчок. Три дамы схватились под руки и кудахтали, как куры, и все дико вращали глазами и горланили кто во что горазд.
В ложе "желтых" скульптор Барруа отчаянно трепал свою бороду, братья Самбрёго зловеще кривили губы. Колбасник Варанг вскочил с места и зубоскалил. Христина, слегка наклонившись над красным барьером ложи, слушала, чуть улыбаясь. Какое-то снисходительное нежное презрение проскальзывало по временам в ее взгляде, и тогда раскрывались ее алые губы, показывая перламутр ее прелестных зубов. Ради удовольствия, Барра был бы готов схватить Ружмона за горло, Варанг набросился бы на гиганта Альфреда, а братья Самбрего не убоялись бы заостренных палок "шестерки".
— Ерун-да, — отчеканивая, крикнул колбасник.
— Береги свои кишки, выпущу, — заржал Дютильо.
— Попробуй, я тоже знаю, куда тебя хватить.
— На вертел его!
Комбелар звонил обеими руками:
— Тише, дайте высказаться оратору…
Звучный голос Ружмона покрыл грохот зала.
— Да, товарищи, в единении сила. Но не забывайте также и того, что надо ловить момент, не разбрасываться, сосредоточивать все свои умственные и физические силы на одной определенной цели. Сейчас, в данный момент мы должны неотступно добиваться сокращения нашего каторжного дня. "Восьмичасовой рабочий день", вот лозунг синдикалистов, вот лозунг сегодняшнего дня. Каждый из вас знает, что такое рабочий день в настоящее время: пятнадцать, шестнадцать часов каторжного труда. Едва успеешь перекусить, не выспавшись, снова иди на адскую работу, которая изнуряет физически и притупляет умственно. Кошмарное, жалкое существование. И при таких условиях живет кто? Свободный гражданин. Хороша свобода! Нет, это не свобода, это худшее из рабств. Недавно мне случилось читать прекрасное описание путешествия по Центральной Африке. Автор между прочим, описывает жизнь негров, которых еще не коснулась европейская цивилизация, тех самых негров, которых мы тут и за людей-то не привыкли считать. Так вот, автор книги, о которой я говорю, пишет: "Я только боюсь одного, чтобы европейская цивилизация не коснулась этих людей, не испортила бы их прекрасной жизни. Им живется так легко, как ни одному из наших французских рабочих. Они работают два, три часа в день, почти не знают налогов, прекрасно питаются и наслаждаются всеми радостями, какие жизнь дает среди природы. Сколько раз, глядя по вечерам на их веселье и пляски, я думал: только здесь, среди них я сидел что-то похожее на человеческое счастье". Как видите, товарищи, диким неграм и тем живется много лучше, чем вам. А почему? Потому, что негр не знает этих кровопийц, буржуазных паразитов, которые эксплоатируют рабочий класс Европы. Ну так вот, товарищи, работники Конфедерации труда поняли, что прежде всего надо сбросить с рабочего это рабство, рабство, ужасное тем, что оно лишает его не только физических, но и умственных сил. Для великого дела переустройства жизни нам нужны здоровые головы, нам нужны умственные силы пролетариата; чем больше их будет у нас, тем скорее мы восторжествуем. Человек, после десяти-двенадцатичасовой каторжной работы не может здраво мыслить, не может рассуждать; вот почему прежде всего мы должны добиваться восьмичасового рабочего дня.
На вызывающие аплодисменты коллективистов "желтые" ответили презрительным молчанием, и только один из них крикнул:
— Точно мы не хотим сокращения рабочего дня? Только мы не хотим добиваться его силой и насилием.
— Вы думаете получить его вылизыванием пяток ваших капиталистов-хозяев, что ли? — крикнул ему в ответ один из "красных".
— Теперь перехожу к тактике, которой должен держаться, с нашей точки зрения, гражданин, — снова заговорил Ружмон. — На первый взгляд, между рабочим и гражданином, между этими двумя понятиями, как будто нет никакой разницы, каждый рабочий в то же время и гражданин. Однако, разница тут может быть. Наши отцы, например, подчиняли в себе интересы рабочего интересам политики общей, мы же, синдикалисты, говорим: нет, сначала интересы рабочего, а потом уже интересы общей политики, интересы гражданские.
Среди "желтых" поднялся протест.
— Вы забываете отечество!..
— Семью!..
— Без труда нет ни отечества, ни семьи, — ответил Ружмон. — Труд это величайшая сила, им движется мир. Потому, повторяю, на первом плане рабочий, на втором — гражданин. Интересы рабочего прежде всего… Можете использовать ваше выборное право, если это вас забавляет, но помните, что депутат — это тот же профессионал, профессиональный парламентский говорун, которому, по существу, до вас столько же дела, сколько до прошлогоднего снега. Но не будем на этом останавливаться, я имею сказать вам нечто более важное. О чем я хочу говорить, вы, верно, уже догадались: я, конечно, хочу коснуться вопроса антимилитаризма. — Он поднял руку и никогда еще голос его не звучал так глубоко, торжественно, проникновенно…
Зал затрепетал. Представители противного лагеря дрожали, как разоренные тигры в клетках.
— Я не отрицаю, что это вопрос страшно серьезный и сложный. Не мало он мучил меня. Потому что и я не чужд был предрассудка и я привык считать французов высшей нацией, и мне казалось невыносимой мысль о подчинении какому-нибудь немцу.
Среди "желтых" пробежал возглас одобрения и насмешки.
— В нашу дудку запел, — прогудел скульптор Барруа.
— Флюгер!
— Сейчас увидите, какой я флюгер, — с сардонической улыбкой сказал оратор. И продолжал, обращаясь к "желтой" ложе:
— Итак, для нас как-будто нет счастья вне нашего отечества. Но, товарищи, не в тысячу ли раз лучше себя чувствует в этом нашем отечестве какой-нибудь пруссак с туго набитым карманом, чем мы, иногда не имеющие гроша на хлеб. Все удовольствия, вся красота жизни, наши самые красивые девушки, все к услугам космополитических буржуев, а мы не имеем даже тех крох, которыми питаются их собаки. Ты чужой в своем собственном отечестве, раз у тебя нет денег, чтобы платить. Нет, товарищи, для бедняка отечества нет, это пустое слово, сказки, регистрационная надпись в паспорте и на школьной тетрадке, вот и все. Она, эта самая надпись дает тебе одно право — страдать, одну обязанность — кровью своей защищать это отечество для твоего хозяина, для твоих владык и эксплоататоров. Ради них, ради наших хозяев и владык, ежегодно тратятся безумные деньги на войско, на флот. И этого терпеть нельзя. Этот расход на армию и флот должен быть вычеркнут из бюджета Франции.
В ложе "красных" поднялся какой-то неистовый восторг.
Всё загудело, заревело, кто бил себя кулаками по лицу, в воздухе, наполненном общим восторженным воем, безумно метались сотни рук.
Но и бешенство "желтых" не уступало восторгу "красных". Колбасник Варанг задыхался и был красен, как свекла. Братья Самбрего, казалось, сейчас выскочат из ложи в зал. Барруа раскачивался, как белый медведь, и точно бодался, как козел. Они кричали:- "Да здравствует армия!". Кричали так, что, казалось, горло у них сейчас разорвется. Христина смотрела на всё происходящее глазами, полными жалости и презрения. Охваченный общей волной возбуждения Комбелар звонил в колокольчик, выплясывая какой-то дикий танец.
— Необходимо выбросить из бюджета расход на армию и флот! — закричал Ружмон так громко и властно, что всё вокруг смолкло. — И этот шаг к общему миру будет так прекрасен, что весь мир преклонится перед Францией, и с этого дня мы станем во главе всех наций, потому что мы будем отечеством свободных граждан всего мира…
— Хороша будет свобода под пятой Вильгельма!..
— Продажный! Негодяй!..
— К чорту его!..
Однако, звонкий и ясный голос Ружмона и на этот раз покрыл голоса протестующих, заставил их умолкнуть.
— Страна свободы, убежище несчастных, угнетенных, — продолжал он, патетически декламируя, — Франция станет местом паломничества, к ней устремятся, как в Мекку, и не пройдет и двух десятков лет, как ее примеру последуют остальные государства. Франция будет священна для всех, и ни у одного тирана не поднимется рука против нее, каждый шаг против нее будет кощунством в глазах всего мира.
Опять поднялся какой-то бредовой вой, "желтые" орали, а не кричали, и так неистово громко, что Ружмону пришлось прервать свою речь.
— Мы им сейчас порвем глотки, — крикнул Дютильо.
"Шестерка" с поднятыми палками кинулась в зал. Колбасник Варанг, братья Самбрего, Барруа готовились к схватке. Но Христина одним своим смелым, гордым взглядом смутила приблизившуюся к ложе "шестерку", и в ту же минуту раздался снова голос Ружмона:
— Гражданин Дютильо, вы играете в руку противника!
Дютильо отступил с громким ворчанием. "Шестерка" опустила палки, и оратор снова заговорил, на этот раз довольно резко.
— Подобные сцены недопустимы и смешны! Вы, граждане, "желтые", должны же понимать, что, если вы не дадите мне говорить, никто не станет слушать вашего оратора. К тому же я сейчас кончу и ради нескольких слов, которые вам еще придется выслушать от меня, не имеет смысла срывать этот митинг, главная цель которого пропадет, раз мой противник будет лишен возможности выступить. Или, быть может, вы этого и добиваетесь? Вы не уверены в силах вашего вождя? Что касается вас, мои товарищи, я напомню вам, что вы дали слово вести себя спокойно.
— Ладно, мы с ними еще потом, там, на улице, поговорим… — пустил по адресу "желтых" Дютильо.
— Сами берегите свои косточки, — буркнул в ответ старший Самбрего.
Это был последний взрыв утихающей бури. "Желтые" замолкли, чувствуя, что и в самом деле скандал в данную минуту им совсем не на руку.
Ружмон закончил свою речь спокойно;
— Мы со спокойной совестью можем проповедывать антимилитаризм в буржуазном государстве. И в детях своих мы должны воспитывать ненависть к дикой дисциплине и казарменному рабству. Наши рекруты должны итти на призыв с негодованием и злобой… И надо отметить, что в этом направлении пропаганда еще никогда не давала таких блестящих результатов. Как только пробили брешь в глухой стене дикого предрассудка, инстинкт человека сам заработал в нужном направлении, и каждый свободный человек почувствовал отвращение к буржуазной казарме. Разве мы не видим, что единственная мечта рекрута — это побег из казармы, и что он все делает для того, чтобы избавиться от этого ненавистного ему рабства? Да, наш посев дает прекрасные всходы. Люди понимают весь ужас войны, начинают понимать, что ставку надо ставить на науку, труд, разум, что воинствующие народы бессильны против наций с широко развитой промышленностью. Да, товарищи, свободные граждане Франции должны поднять чудесный факел всеобщего мира, подать сигнал к всеобщему разоружению!..
Ружмон умолк. Коммунисты из себя выходили, неистово аплодируя и громким криком выражая свои восторги; крики злобы и негодования "желтых" сливались с криком противников, только усиливая триумф оратора. Комбелар, молча, с расплывшимся в улыбку лицом, ожидал момента, когда возможно будет попытаться угомонить эту разбушевавшуюся толпу.
Тактика Комбелара оказалась совершенно правильной. Вид его неподвижной, как статуя, фигуры на совершенно пустой сцене озадачивал кричащих все больше и больше, по мере того как иссякали силы их глоток, и в них зарождалось желание новых впечатлений. Появись Деланд минутой раньше, его бы освистали, теперь же его появления ожидали с нетерпением.
— Прячется он, что ли, — желтый-то? — крикнул кузнец.
— Струсил!
— Эй, Комбелар, подайте-ка нам его сюда!..
Деланд появился неожиданно. Длинный, худой, решительный и ловкий, в наглухо застегнутом пиджаке.
— К вашим услугам! — крикнул он с черствой улыбочкой.
Насмешки и приветствия снова смешались в оглушающий шум. Комбелар схватился за колокольчик и, два раза отчаянно взмахнув им, заявил:
— Напоминаю вам, товарищи, что мы обещали спокойно выслушать гражданина Деланда.
— Выражения неудовольствия меня мало смущают, — сказал Деланд с презрительной миной и холодно вызывающе прибавил:- сейчас увидим, умеют ли "красные" держать свое слово.
С минуту он стоял молча, опустив голову, как бы собираясь с мыслями, потом сухо заговорил, глядя в толпу взглядом вызывающим, но не покоряющим.
— Предыдущий оратор только что в самых ужасных красках нарисовал вам картину жизни современного пролетариата. По его словам, пролетариат — это несчастная жертва капиталистической алчности, работодатель — какой-то живоглот, людоед. Все это было вам прекрасно подано, скажу даже больше, я почти не сомневаюсь в искренности оратора. Однако, в сущности, ведь он вам сказал то же, что говорят социалисты депутаты в парламенте, а именно много красивых слов, ровно ничего не значащих по существу. Он воображает, что общество есть продукт творческой воли единиц, машинка, которую можно разлагать на составные части и реконструировать по собственному желанию. Это очень узкая точка зрения. Общество, общественный строй есть результат тысячелетних исканий, борьбы, устремлений различных людей, различных рас, продукт творчества сотен поколений…
"Красные" слушали с снисходительным презрением, в "желтых" поднималась досада, их раздражал неприятный голос, прерывистая речь их оратора. Франсуа, полный какого-то, ему самому необ'яснимого, волнения, задыхался в этой зале и счел возможным удалиться на несколько минут. Голова его горела, как в огне.
— Ни буржуазия, ни пролетариат не могут ничего изменить в современном строе, — продолжал Деланд. — Прежде всего потому, что только недавно было много преобразований, затем, по существу, сейчас нет такой классовой разницы, которая привела к революции в 1789 году. Тогда, действительно, было королевство, была аристократия, вырождающаяся, правда, но, все же, особый класс. То, что стоит во главе теперь, никак нельзя назвать классом, это — случайные выскочки. Обратите внимание: капитал редко удерживается в двух поколениях одной семьи. К тому же капитал является продуктом уменья известного индивидуума вести борьбу с конкурентном. Бедняки, это — люди неспособные к борьбе и больше ничего. Один не умеет бороться по своему невежеству, другой — просто от природной своей вялости, третий, просто, глуп, или пьяница, человек, привыкший к беспутной жизни и порочный…
— Чего ты нас оскорбляешь… разве затем тебя сюда звали? — закричала одна из женщин.
— Мерзавец… да бедняжки-то во сто раз умнее и никогда так не напиваются, как эксплоататоры.
— Довольно… в помойную яму эту желтуху!..
Комбелар замахал звонком, надеясь сдержать расшумевшуюся публику, но в эту минуту встал колбасник Варанг:
— Желтуха плюет на краснуху!
— Заткните ему глотку! — снова закричала женщина.
Красная и желтая ложи встрепенулись, и буря разыгралась неожиданно быстро и неудержимо. "Шестерка" оказалась у самой ложи "желтых", но группа защитников, все-таки, втиснулась между, в воздухе замелькали палки. Засвистели хлысты. Какой-то мясник засучивал рукава и непрерывно орал: "в бой! в бой!". Два вагонных смазчика влезли на какой-то карниз, землекоп ринулся на сцену, Боссанжи, Эмиль Пурайль и Густав Мельер бежали сплошной цепью, положив руки друг другу на плечи. Фаландр в своей развевающейся крылатке подпрыгивал, как гиена. Исидор Пурайль бросался то в ту, то в другую сторону.
Некоторое время стоял невообразимый гвалт. Но вот из ложи "красных" вышли и присоединились к "шестерке" гигант Альфред и Бардуфль; у всех палки замерли в ожидании какой-то новой, настоящей схватки. И вот, раздался мычащий голос Гуржа:
— Красная ложа вызывает на бой желтую!
Бритый малый выскочил из желтой ложи, за ним, как две пантеры, прыгнули братья Самбрего. Варанг вскочил на корточки на барьер ложи и закричал:
— Получите угощение!
— В бой! в бой! — продолжал вопить мясник.
— Один на один, попарно, никакого оружия ни в руках, ни в карманах, — огласил условия борьбы Бардуфль. Он стоял, сгибая и разгибая руки геркулеса, предоставляя всем любоваться своими мускулами. Бритый малый проделывая то же, крикнул:
— Ну, подходи, проходимец!..
Толпа перед ним расступилась. Группа желтых протискалась за ним следом.
— Вперед! — прогремел Гуржа и кинулся вслед за Альфредом. "Шестерка" с Дютильо во главе двинулась тоже, по военному, мерно соблюдая шаг.
— Товарищи! — тщетно вопил Комбелар, — прошу вас вы слушать оратора!
Никто на его вопли никакого внимания не обращал. А когда Бардуфль и бритый малый стали в позу, по зале пробежал одобрительный говор. Потом вдруг сразу водворилась полная тишина. Комбелар, и тот опустил на стол колокольчик и перестал надрывать свою глотку. Весь зал уставился на борцов. Одна Христина, бледная, прекрасная, отвернулась. На ее красивом лице не было ничего, кроме презрения и глубокого отвращения.
Ни Бардуфль, ни бритый малый, походивший на русского борца Поддубного, не знали, как приступить; кто-то сзади подтолкнул бритого малого, и он ударил противника в лицо, оставив на нем яркокрасный след. Бардуфль бросился на него, но тот увернулся.
— Что, получил? — поддразнил бритый малый.
Бардуфль только прорычал что-то в ответ. Бритый хотел снова ударить опять в лицо, но землекоп сделал движение, так что бритый, едва задев его, споткнулся. В этот момент Бардуфль ухватил его своими лапами, как клещами. Началась настоящая борьба. Бардуфль обхватил бритого и сжимал его все крепче и крепче. Бритый схватился рукой за противника, но выя последнего могла выдержать на себе каменную стену, и из этого приема ничего не вышло. Между тем Бардуфль все крепче и крепче сжимал тело бритого, казалось, кости последнего сейчас затрещат. Бардуфль отлично знал, что может рассчитывать только на свою силу, ни на какие тактические приемы он не был способен. На спину его сыпались удары, но он только наклонил голову, чтобы в лицо не попадало, и продолжал медленно и мерно сжимать тело противника, пока, наконец, не уложил его на обе лопатки. Тогда он прорычал что-то непонятное и с самой добродушной физиономией протянул противнику руку.
И снова поднялся неистовый шум. "Шестерка", бросилась на "желтых", и началась настоящая свалка. Били друг друга палками, кулаками, чем попало, раззадоривали друг друга неистовой руганью. По некоторым лицам уже струилась кровь.
Колбасник Варанг пробирался к гиганту Альфреду и неожиданно вырос перед ним, как из земли:
— Я тебя проглочу, как пилюлю!
Как человек, еще ни разу в борьбе не терпевший поражения, он был уверен в себе; тем более, что ему было известно, что гигант Альфред никаких приемов борьбы не знает.
И снова водворилась тишина, и люди расступились, ожидая этого нового поединка.
— Выходите! — крикнул Исидор.
Варанг тихо выступил, потирая руки и готовясь вести борьбу по всем правилам искусства; Альфред, как натура сангвиническая, действовал по вдохновению. Он сразу набросился на колбасника с кулаками. По лицу Варанга побежала кровь. Они обхватили друг друга, и началась борьба. Глаза Варанга пронзали, как электрические искры, глаза Альфреда сверкали, как брызги потока при свете солнца. Шеи борцов вздулись, жилы стали похожи на синие веревки, и лица их озверели.
Вдруг тело Альфреда взлетело в воздух. Колбасник взмахнул повыше, чтобы сильнее хлопнуть противника о землю. Тот, однако, сумел упасть прямо на ноги. И снова оба, задыхаясь, тискали друг друга.
Наконец, гиганту как будто удалось уложить Варанга на землю, но последний откатился, вскочил и снова вцепился в противника. Борцы то пригибались к земле, то один из двух взлетал в воздух. Близ стоящие бойцы: Дютильо с лицом, обращенным в котлету, Самбрего, по щекам которого струилась кровь, и другие, глядя на борцов, выли, как волки. Барьер, отделяющий оркестр от зала, затрещал под натиском борющихся тел, и они покатились к суфлерской будке. Тут Альфреду удалось вырваться из об'ятий колбасника, причем, последний ударом кулака чуть не разбил ему челюсть и тотчас же, ухваткой дикого зверя, снова на него набросился. Гигант потерял равновесие, и оба грохнулись на землю. Теперь они нещадно били друг друга кулаками в лицо, коленкой — в живот. Из носа гиганта кровь хлынула двумя струями; колбасник сплюнул выбитые зубы. Все правила борьбы, вопросы чести были забыты, все помыслы были направлены на то, чтобы нанести противнику последний удар, остаться победителем, хотя бы ценою убийства.
А кругом только подзадоривали.
— Наделай из него котлет, Альфред, ну, ну!..
— Выпусти ему кишки, Варанг.
— Колбасник сдает!
— Нет, наборщик сдает!
Нервы у всех напрягались, разгоралось нетерпение узнать исход борьбы. Наконец, гигант не выдержал и со всего размаха ринулся на колбасника. Последний нанес ему удар в ногу с такой силой, что гигант завопил от боли и покатился на землю; но в тот момент, как торжествующий противник собирался нанести ему окончательный удар, он изо всей силы ударил его ногой в живот. У колбасника захватило дух, и он покатился на землю. Тогда гигант, положив колено ему на грудь, прохрипел:
— Все свидетели, что сейчас я могу его убить!
И снова поднялся невероятный вой и гам. "Красные" сплотились вокруг своих вожаков: Дютильо, Бардуфля и других. Желтые, с бритым малым и братьями Самбрего, сгруппировались около своей ложи; кое-кто похрабрее из публики примкнули к ним, но все же, среди моря красных, они были маленьким островком. Однако, "красные", видно, еще колевались, не решаясь начинать схватку. Кое-где засверкало опасное оружие: ножи, револьверы, трехгранные стилеты.
И вдруг Гуржа запел Интернационал:
"Вставай, проклятьем заклейменный
"Весь мир голодных и рабов…
Услыхав звуки этого священного гимна свободы, вся масса заколыхалась и двинулась вперед.
Во время происходившей схватки Христина не пожелала уйти. Она стояла, с горькой улыбкой глядя на все эти разнуздавшиеся страсти.
Деланд уговаривал ее уйти. Она отказалась. Ее присутствие стесняло его; если бы не она, он сам бы принял участие в борьбе.
Всё трещало под могучим натиском коммунистов. Кое-кто из желтых в испуге бросился в ложу, и в панике люди давили и душили друг друга; женщины испуганно визжали, многие хрипели, задыхаясь…
И вдруг, чей-то властный сильный голос сразу заставил прийти в себя. Говорил Ружмон. Он глядел на товарищей глазами, полными упрека:
— Вам угодно, товарищи, чтобы сюда явилась полиция? Вам угодно, чтобы, на радость вашим эксплоататорам, вас посадили на скамью подсудимых и лучших из вас сгноили в тюрьме? Товарищи, вы безобразно растрачиваете свою энергию, вы играете в руку противникам!..
Он уже овладел вниманием толпы, она смирялась; кое-где еще, в задних рядах, глухо клокотало: какая-то женщина махала зонтом, какой-то мальчишка визгливо мяукал, братья Самбрего держали свои палки наотмашь.
Ружмон же продолжал:
— Ведь мы дали слово противникам выслушать их оратора… Если бы я только знал, что это слово будет нарушено, я не стал бы говорить сам; и я искренно извиняюсь за вас перед моим противником Деландом, а также и перед всеми присутствующими дамами, которые, идя сюда, не ожидали, что здесь их будут давить и толкать.
Говоря это, он невольно смотрел на Христину, но все дамы приняли его слова на свой счет. Какая-то старуха с волосатыми ноздрями послала ему воздушный поцелуй. Три молоденьких работницы сделали ему глазки, торговка шоколадом сорвала с себя цветок гвоздики и бросила его ему через головы других.
Вся буря утихла. Оратор знал, что он эту толпу укротил и держит в руках. И, среди общего глубокого молчания, он мог спокойно закончить свою речь.
— Товарищи, вы должны, ради своей репутации, загладить свой поступок и все, как один, просить гражданина Деланда продолжить свою речь.
"Красные" заволновались, но никто не решался протестовать. И снова взгляд Ружмона скользнул в сторону Христины, и она поняла, что он эту укрощенную толпу преподносит ей, как трофей свой, как рыцарь своей даме и, помимо ее воли, все ее существо охватило радостное чувство торжества. Деланд стоял, как каменный, губы кривились в жестокую насмешку и, когда Комбелар крикнул: "Слово принадлежит товарищу Деланду!" он не вышел на сцену. Склонясь над барьером своей ложи, он заговорил тоном полным презрения:
— Я очень благодарен господину Ружмону за то, что он милостиво просит для меня снисхождения своих товарищей, но я этим снисхождением не воспользуюсь. Повторяю, я благодарю господина Ружмона, что же касается его товарищей, то они могут быть уверены, что я к ним не питаю злою чувства за то, что они вели себя, как дикари. Если я на кого сержусь, то только на самого себя, потому что я должен был знать, что меня здесь ожидает, и не должен был принимать подобных приглашений. Я получил хороший урок за свой неосторожный опыт, но с меня достаточно. Отныне ноги моей не будет ни на одном подобном собрании, выступать при подобных условиях я считаю ниже своего достоинства.
Слова его, а еще больше его презрительный тон вызвали новый прилив злобы и негодования в "красных" рядах. Но Ружмон одним взглядом укротил поднимавшуюся уже бурю. Исидору Пурайлю пришла фантазия, в виде насмешки, при соединиться к аплодисментам "желтых". Эту шутку подхватили его товарищи: одни из них гримасничали, делали вид, что забрасывают Деланда цветами, другие посылали воздушные поцелуи, наконец с райка раздался хор каких-то мальчишек; они пели экспромпт насчет "желтухи" и ее представителей, которые готовы чистить сапоги своим хозяевам-эксплоататорам.
Среди этого гама Деланд вывел Христину из зала. Их эскортировали, как верные телохранители, колбасник Варанг, братья Самбрего, скульптор Баруа, бритый малый и еще один суб'ект, прозванный Деруледом.