Тимофей был маленький человек с приятным и тонким лицом и несколько насмешливым взглядом, который он сдерживал обыкновенно осторожной любезностью. Ему было около двадцати восьми лет, он происходил из хорошей семьи эсклавонских греков, разоренной порядками турецкого владычества. С ранних лет он пустился в свет, ища какого-нибудь дела и занимаясь всем, что ему представлялось, не смущаясь и не беспокоясь о том, есть ли у него какое-нибудь призвание или специальное назначение, как это принято в наше время, но всегда стараясь связать свое существование с жизнью толпы. Ни мало не самоуверенный, но очень предприимчивый, он брался за все способы нажить себе состояние, иногда даже противоположные тем, которые он пробовал раньше. Очень быстро научался он всему, что требовалось для всякого нового рода занятий, если же его предприятие не удавалось, он немедленно принимался за другое. Он был проницателен, деятелен и имел страсть к спекуляциям, но при всем том отличался осторожностью, сдержанностью и известной плутоватостью, не будучи, однако, нечестным, а только хитрым; он принадлежал к числу тех людей, которые выпутываются из всех житейских невзгод словами: «Посмотрим, что будет дальше». Люди такого рода, если и не всегда доходят до высших ступеней, то, по меньшей мере, обеспечивают за собой удобное место среди скопления интриг и честолюбивых стремлений, когда же им удается достигнуть высокого положения, все удивляются их быстрому возвышению и называют их баловнями судьбы. Никто не знает, ценою скольких неудач, перенесенных в молчании, скольких тяжелых испытаний и смелых усилий купили они ее милости.
Тимофей поочередно исполнял обязанности слуги в кафе, продавца мороженого, разносчика, продавца мехов, приказчика, содержателя гостиницы, лекаря и режиссера, причем всегда состоял при особе какого-нибудь мусульманина, так как греки того времени, находясь где бы то ни было, не могли выйти из-под турецкого владычества; в случае ослушания они подвергались смертной казни, как только вступали на берег своего отечества, а Тимофей вовсе не хотел закрывать себе доступ в страну, все способы торговли которой ему были отлично известны. Он был поверенным в делах многих торговцев, посылавших его в Германию, во Францию, в Египет, в Персию, в Сицилию, в Россию, и главное, в Италию, так как Венеция была в то время главным центром торговли с Востоком. Тимофей с невероятной быстротой выучился, если не правильно, то свободно говорить на языках тех стран, которые он посетил. Венецианский диалект был один из тех, которые он знал лучше других, и красильщик Абдул-Амет, крупный торговец, мастерские которого находились на острове Корфу, недавно взял его для того, чтобы надсматривать за рабочими, вести книги и т. д. Он имел к нему большое доверие и испытывал безмолвное удовольствие, слушая его веселые шутки и умную болтовню, ничем не выражая свое понимание или одобрение.
Не мешает сказать, между прочим, что турки всегда были, да и теперь еще продолжают быть честнейшим народом в свете. От этого зависит простота их суждений и великая неосторожность в делах. Не любя писать, они не имеют понятия о контрактах и о тысяче предательств, которые проистекают из западных законов. Их слово ценится больше всяких подписей, печатей и свидетелей. Оно считается достаточной гарантией даже в иностранной торговле. В то время, как жили Абдул-Амет, Тимофей и синьор Спада, на венецианской бирже не было еще ни одного случая банкротства между турками. Теперь насчитывают два случая. Турки сочли долгом идти вперед вместе с веком и принести эту дань просвещению.
Тысячу раз обманутые греками и венецианцами, двумя народами, одинаково жадными, изворотливыми и привычными к мошенничеству, с той только разницей, что восточные жители Адриатики послужили примером для западных — турки каждый день подвергаются обирательству этих плутоватых народов. При своем ленивом уме и неумении властвовать иначе, как силой, они не умеют обходиться без содействия цивилизованных наций. Теперь они открыто призывают их на помощь. В то время они отдавались грекам, ловким рабам, которые умели быть необходимыми и мстили за притеснение хитростью и умственным превосходством. Но все же между этими тонкими плутами было несколько честных людей, и в общем Тимофей принадлежал к числу таковых.
Так как он был довольно тщедушен, то венецианки находили его не интересным, но сколько-нибудь развитой художник не нашел бы его таким. Его ровный желчный цвет лица заставлял выступать белизну зубов и белков его глаз, — контраст, считающийся красотой у восточных народов, о котором греческая скульптура не могла нам дать никакого понятия. Его тонкие, шелковистые волосы, всегда смоченные розовой эссенцией, были длинны и черны, как вороново крыло, — преимущество, которое не умели ценить итальянки, привыкшие видеть только напудренные головы; наконец, удивительная подвижность его лица и проницательный блеск его глаз могли бы заставить его заметить, если бы он имел дело с людьми, более способными понять, сколько превосходства над ними выражало его лицо и вся его особа.
Он пришел поговорить о делах с синьором Спадой почти в тот час, когда буря сбросила этого последнего в гондолу княжны Венеранды. Он застал синьору Лоредану одну и в таком настроении, что не захотел оставаться в лавке и решил подождать ее мужа, потягивая сорбет и покуривая под аркадами Прокуратов за три шага от лавки синьора Спады.
Галереи Прокуратов расположены почти так же, как галереи Палэ-Рояля в Париже. В верхнем этаже помещаются лавки и кафе, в нижнем, окна которого защищены потолком галерей, живут семьи лавочников и помещены кабинеты продавцов лимонада, но летом число потребителей так велико, что стулья и маленькие столики загромождают проход перед кафе и покрывают всю площадь св. Марка, где за пределами галерей раскинуты палатки.
Тимофей сидел за одним из этих маленьких столиков, как раз против окон, которые были над лавкой Закомо. В то время, как он украдкой поглядывал в ту сторону, он заметил красивую женскую руку в черной шелковой митенке, которая как будто делала ему знак и застенчиво отдернулась прежде, чем он успел в этом убедиться. Когда этот маневр повторился, Тимофей очень просто придвинул свой столик и стул к таинственному окну. Тогда случилось то, что он предвидел: в его корзинку с макаронами упала записка. Он очень спокойно взял ее и спрятал в свой кошелек, прекрасно видя беспокойство синьоры Лореданы, которая ежеминутно подходила к окнам лавки, следя за ним; но она ничего не видала. Тимофей вошел в залу кафе и прочел записку. Он раскрыл ее без церемонии, получив раз навсегда от своего господина право читать все письма, которые будут к нему адресованы, и зная притом, что Абдул не может без него обойтись, если желает понять их смысл.
«Абдул-Амет, я бедная девушка, которую обижают и притесняют. Я знаю, что ваш корабль уйдет через несколько дней. Позвольте мне приютиться на нем и бежать в Грецию. Говорят, вы добры и великодушны. Вы меня защитите и поместите в вашем дворце. Моя мать говорила, что у вас несколько жен и много детей; я могу воспитывать ваших детей и вышивать для ваших жен или выделывать шелк в ваших мастерских. Я буду нечто вроде рабы, но так как я иностранка, вы будете ко мне особенно добры: вы не потерпите, чтобы меня преследовали, желая заставить переменить веру, или чтобы со мной слишком презрительно обращались. Я надеюсь на вас и на Бога, который один у всех людей. Маттэа».
Это письмо показалось Тимофею таким странным, что он прочел его несколько раз, прежде чем вник в его смысл. Так как он был не из тех людей, которые понимают только наполовину, раз, что они над чем-нибудь постараются, то он усмотрел в этом воззвании к защите незнакомого человека нечто похожее на любовь, что не было, однако, любовью. Не раз видел он, как большие черные глаза Маттэи останавливались на красивом лице Абдула с каким-то особенным выражением сомнения, надежды и страха; он вспомнил про дурное настроение матери и ее желание его удалить, рассудил, что ему нужно делать, потом разжег свою трубку запиской, заплатил за сорбет и пошел навстречу сэру Закомо, которого увидел на другом конце площади.
В ту минуту, как его остановил Тимофей, он думал о скором приобретении груза шелка, пришедшего из Смирны. В те времена восточный шелк окрашивался в Венеции. Потом шелк опять возвращался на восток для того, чтобы идти в ткань, или же его ткали и выделывали в Венеции, судя по обстоятельствам. Это дело могло ему дать большую и верную прибыль, но глыба, упавшая с высоты гор на гладкую поверхность озера, вероятно, не так возмутила бы его глубину, как смутили душу старого купца следующие слова Тимофея:
— Дорогой синьор Закомо, приношу вам приветствия от моего господина Абдул-Амета и покорнейшую просьбу от его имени уплатить небольшой счет в две тысячи цехинов, который будет вам представлен в конце месяца, т. е. через десять дней.
Эта сумма равнялась приблизительно той, которая нужна была синьору Спаде для покупки дорогого его сердцу груза смирнского шелка, и он предполагал употребить ее для этой цели, рассчитывая на более продолжительный кредит со стороны Абдула.
— Не удивляйтесь этой просьбе, — сказал Тимофей небрежным тоном, делая вид, что не замечает его бледности, — если бы было можно, Абдул дал бы вам целый год, чтобы расплатиться, как он делал это до сих пор; клянусь вам, что для такого обязательного и великодушного человека, как он, очень тяжело быть вынужденным причинить вам, быть может, маленькую неприятность, но ему представляется необыкновенно выгодная сделка. Небольшое смирнское судно, которое нам известно, только что прибыло с грузом сырца.
— Да, я об этом слышал, — пробормотал Спада, все более и более пугаясь.
— Входя в порт, хозяин смирниота узнал об ужасной потере, происшедшей в его делах. Ему нужно во что бы то ни стало реализовать какой-нибудь фонд и поспешить в Корфу, где его склады. Желая воспользоваться случаем не в ущерб смирниоту, Абдул предлагает ему две тысячи пятьсот цехинов из своего груза. Это очень выгодно для обоих и делает честь добросовестности Абдула, так как говорят, что никто не предлагал смирниоту больше двух тысяч цехинов. Абдул, который имеет в своем распоряжении эту сумму, рассчитывает на уплату по вашему векселю; мы знаем, что вы не замедлите выполнить наши условия и просим вас, дорогой сэр Закомо, быть уверенным, что без особого случая…
— О, негодяй! Хоть бы ты избавил меня от этих фраз! — восклицал в глубине души несчастный Спада. — Палачи! Заставляют меня упустить лучший случай в моей жизни, да еще говорят мне в лицо, чтобы я за них платил!
Но эти безмолвные восклицания превращались на лице синьора Спады в деланные улыбки и испуганные взгляды.
— Как! — произнес он, наконец, подавляя тяжелый вздох. — Разве Абдул во мне сомневается? Отчего он требует уплаты ранее обычного срока?
— Абдул никогда в вас не сомневался, вы давно это знаете, вы изволили уже слышать причину, которая заставляет его требовать эту сумму.
Он слишком хорошо ее слышал и потому сложил руки с самым огорченным видом.
— Но знаете ли вы, — сказал он, ободряясь, — что я вовсе не обязан платить ранее условленного срока?
— Если я не ошибаюсь относительно состояния наших дел, дорогой синьор Спада, — отвечал Тимофей с невозмутимым спокойствием и кротостью в голосе, — вы должны платить немедленно по предъявлении ваших собственных расписок.
— Боже мой, Тимофей! Но разве ваш хозяин способен меня преследовать и требовать буквального исполнения договора?
— Конечно, нет, пять лет сряду он давал вам время собрать для расплаты потраченные вами суммы, но в настоящее время…
— Но, Тимофей, всем известно, что слово мусульманина равняется подписи, а твой хозяин много раз обязывался на словах всегда давать мне известный срок; в случае нужды, я могу представить свидетелей и тогда…
— И что же вы получите? — сказал Тимофей, который отлично понимал, в чем дело.
— Я знаю, что подобные обещания никого не обязывают, — сказал Закомо, — но можно дискредитировать тех, кто их даст, выставляя на вид их недостойное поведение.
— Другими словами, — спокойно возразил Тимофей, — вы будете чернить человека, который, имея в кармане расписки за вашей подписью, давал вам неограниченный кредит в течение пяти лет. В тот день, когда этот человек будет вынужден заставить вас буквально выполнить ваши обязательства, вы представите ему химерическое условие; но обесчестить Абдул-Амета нельзя, и все ваши свидетели покажут, что он заключил с вами условие на словах с оговоркой, точный смысл которой следующий: синьор Спада не будет понуждаем к платежу ранее года за исключением особых случаев.
— За исключением того случая, если Абдул потеряет в порту весь свой товар, — прервал синьор Спада, — теперь этого не случилось.
— За исключением особых случаев, — с невозмутимым хладнокровием повторил Тимофей. — Я не могу в этом ошибаться. Эти слова были переведены с новогреческого на венецианский язык и они достигли до ваших ушей из моих уст, дорогой мой синьор; и так…
— Мне нужно поговорить об этом с Абдулом, — воскликнул Спада, — мне нужно его видеть.
— Когда вам угодно? — ответил молодой грек.
— Сегодня вечером, — сказал Спада.
— Сегодня вечером он будет у вас, — отвечал Тимофей.
И он удалился, делая бесчисленные поклоны несчастному Закомо, который, не смотря на свою обычную вежливость, не отдал ему ни одного поклона и вернулся в свою лавку в ужасном беспокойстве.
Первым его делом было сообщить жене причину своего отчаяния. Лоредана не отличалась кротким и спокойным нравом своего мужа, но в душе ее было больше гордости и бескорыстия. Она строго осудила его за то, что он не хотел выполнять своих обязательств особенно теперь, когда несчастная страсть их дочери к турку должна была служить законом для того, чтобы удалить его из их дома.
Но она не могла убедить мужа. В супружеских ссорах он обыкновенно выкупал мягкостью формы непоколебимость своих намерений и мнений. Он кончил тем, что уговорил жену послать дочь на несколько дней в деревню к княжне Венеранде, которая сама ему это предложила, обещая в ее отсутствие уладить дело с турком. Ведь после этой сделки Абдул уедет, важно было только на это время поместить малютку в надежное место.
— Вы ошибаетесь, — сказала Лоредана, — он останется здесь до тех пор, пока можно будет увезти его шелк, если же он станет красить его здесь, это будет не так-то скоро.
Тем не менее она согласилась послать дочь к ее покровительнице. Синьор Спада, тщательно скрыв от жены, что он назначил Абдулу свидание в тот же вечер, и предполагая принять его на площади или в кафе, вдали от глаз своей супруги, поднялся тем временем в комнату дочери, громко похваляясь тем, что непременно ее выбранит, но обещая себе в душе ее утешить.
— Ну что? — сказал он, бросаясь на стул и тяжело дыша от усталости и от волнения. — О чем ты думаешь? Твое безумие уже прошло?
— Нет, отец, — сказала Маттэа почтительным, но твердым голосом.
— Пресвятая Мадонна! — воскликнул Закомо. — Неужели ты в самом деле любишь этого турка? Ты надеешься выйти за него замуж? А спасение твоей души?! Ты думаешь, что священник допустит тебя к католическому причастию после брака с турком? А свобода? Ты разве не знаешь, что тебя запрут в гарем? А гордость? У тебя будет от пятнадцати до двадцати соперниц. А приданое? Ты не будешь им пользоваться, потому что сделаешься рабой. А твои бедные родители? Ты покинешь их, чтобы жить среди Архипелага? А родина, друзья, Бог? А твой старый отец?
Здесь синьор Спада расчувствовался, а дочь подошла и поцеловала ему руку; но потом сделала над собой большое усилие, чтобы не разжалобиться, и сказала:
— Отец, здесь меня держат в неволе и в рабстве и притесняют, как в самой варварской стране. На вас я не жалуюсь: вы всегда были со мной ласковы, но вы не можете меня защитить. Я уеду в Турцию, где я не буду ни женой, ни любовницей человека, имеющего двадцать жен, а буду его служанкой, или другом, как он захочет. Если я буду его другом, он на мне женится и отправит своих двадцать жен; если я буду его служанкой, он будет меня кормить и не станет меня бить.
— Бить тебя! Бить! Боже мой, разве тебя здесь бьют?
Маттэа ничего не ответила, но ее молчание было красноречивее всяких слов. Некоторое время оба молчали, причем отец как бы защищался без слов, а дочь представляла довод, в котором не смела признаться.
— Я согласен, что у тебя были огорчения, — сказал он, наконец, — но слушай: твоя крестная мать хочет увезти тебя в деревню, это тебя развлечет, никто не будет тебя мучить, и ты забудешь этого турка. Ну, пожалуйста, обещай мне это.
— Отец, — сказала Маттэа, — это не в моей власти; уверяю вас, что моя любовь к нему невольна и что я никогда ей не поддамся, если он не ответит мне взаимностью.
— Что меня утешает, — со смехом сказал сэр Закомо, — так это то, что он и не думает тебе отвечать…
— Почему вы знаете, отец? — сказала Маттэа, гордость которой была оскорблена.
При этих словах Спада вздрогнул от страха и от неожиданности.
— Может быть, они уже сговорились, — подумал он, — может быть, он соблазнил ее при помощи грека так, что теперь ничто не может удержать ее от того, чтобы стремиться к погибели.
Но в то самое время, как он ужасался при этом предположении, две тысячи цехинов, смирнское судно и некрашеный шелк как-то странно пришли ему на память, и сердце его забилось надеждой. Я не знаю, какой таинственной нитью связала любовь к наживе эти два противоположных чувства и сделала то, что Закомо решил испытать чувства Абдула к своей дочери и эксплуатировать их, дав ему обманчивую надежду. Есть столько благородных способов продать честь девушки. Это можно сделать с помощью одного взгляда, которым позволяют обменяться, смотря в это время в сторону и напевая с рассеянным видом. Спада услышал, как на городских часах пробил час его свидания с Абдулом. Надо было торопиться. В порту около смирнского судна могло быть столько праздного народа.
— Возьми новую мантилью, — сказал он дочери, — и пойдем погулять. Вечерняя свежесть будет тебе полезна, и мы можем поговорить с тобой спокойнее.
Маттэа повиновалась.
— Куда вы ведете эту безумную? — воскликнула Лоредана, становясь перед ними в то время, как они выходили из лавки.
— Мы едем к княжне, — ответил Закомо.
Мать дала им пройти. Не прошли они и десяти шагов, как встретили Абдула и его переводчика, которые шли им навстречу.
— Проедемся немного по каналу, — сказал им Закомо, — моя жена нездорова, нам лучше поговорить о делах вне дома.
Тимофей улыбнулся и прекрасно понял, что попал в цель. Маттэа, очень удивленная и с чувством безотчетного опасения, уселась одна на краю гондолы и завернулась в свою черную кружевную мантилью. Абдул, не подозревавший ничего того, что делалось вокруг него и по поводу его, сел на другой конец и начал курить с величавым видом человека, занятого важным делом. Это был истый турок — одинаково важный, высокопарный и красивый как тогда, когда он падал ниц на молитве в мечети, так и тогда, когда снимал свои туфли, ложась в постель. Сэр Закомо, думая перехитрить обоих, выказывал им особенную предупредительность, но всякий раз, как он взглядывал на дочь, в душе его шевелились угрызения совести.
«Смотри на него сегодня, — говорил он про себя, видя, как большие влажные глаза Маттэи блестят сквозь мантилью, останавливаясь на Абдуле, — будь красива и заставь его думать, что ты его любишь. Когда шелк будет за мной, тебя запрут в клетку и ключ будет у меня в кармане».