Мы смотрели на него с удивлением, потому что он был совсем не тот Жозе, которого мы знали. Признаюсь вам, он напомнил мне рассказы, которые ходят у нас насчет колдунов-волынщиков. Говорят, будто они могут усыплять самых лютых зверей и по ночам водят за собою целые стаи волков по дорогам, как мы водим с собой стада овец в поле. По-моему, Жозеф в ту минуту вовсе не походил на обыкновенного человека. Из худенького и бледноватого он стал вдруг высоким и белым, как снег, как в ту ночь, когда я встретился с ним в лесу. Лицо его оживилось, а глаза сияли как звезды, и тот бы нисколько не ошибся, кто бы назвал его в ту минуту первым красавцем на свете.
Мне казалось, что и Брюлета была также заворожена и заколдована, потому что она Бог знает что видела и слышала там, где я ровно ничего не видел и не слышал. Я хотел было сказать ей, что разве только сам леший может танцевать под музыку Жозефа, но она не стала меня слушать и попросила его продолжать.
Жозеф охотно согласился и заиграл другую песню, похожую на первую. Я заключил из этого, что в ту минуту у него все мысли были одинаковы и что он никак не хотел следовать тому, что делалось в нашем краю. Видя, что Брюлета слушает его очень внимательно и, по-видимому, находит тут удовольствие, я приневолил себя и скоро так привык к этому новому сорту музыки, что она стала меня также забирать за живое. На меня также нашел как будто сон, и мне казалось, что я вижу, как Брюлета одна, при лунном сиянии, среди кустов белых роз, усеянных цветами, танцует и поднимает розовый передник, как будто собираясь улететь…
Вдруг недалеко от нас раздался звон колокольчика, похожий на тот, что я слышал в лесу. В то же время и Жозе перестал играть на своей дудке.
Я очнулся и слышу, что колокольчик действительно звенит, Жозеф перестал играть, вскочил с места и смотрит сердито, а Брюлета глядит на него с таким же удовольствием, как и я. Тогда прежний страх овладел мною.
— Жозе, — сказал я ему с упреком, — ты не хочешь сказать нам всей правды. Ты не сам выучился тому, что знаешь. Слышишь, как зовет тебя твой товарищ и учитель. Отпусти же его поскорей: я не хочу, чтобы он был у меня в доме. Я приглашал тебя, а не его и его причет. Пусть он убирается подобру-поздорову, а не то я спою ему такую песенку, от которой ему не поздоровится.
Говоря это, я снял со стены старое отцовское ружье, заряженное тремя пулями, потому что нечистый издавна пошаливал около нашего колодца, и хотя я сам никогда его не видел, но всегда был готов встретить, зная, что мои старики сильно его побаиваются и что им часто становилось от него жутко.
Вместо ответа, Жозе засмеялся, кликнул свою собаку и пошел к дверям. Моей собаки не было, она ушла за нашими, так что я не мог узнать, люди ли это звонят в колокольчик или нечистая сила. Вы знаете, вероятно, что животные, и в особенности собаки, больше нас смыслят в этом деле и сейчас же можно узнать, когда они лают на нечистого.
Правда Парплюш, собака Жозефа, не обозлилась и не ощетинилась, а первая бросилась к дверям и весело прыгнула на двор, когда Жозе отворил их, но ведь и она могла быть также заколдована. Вообще я не предвидел тут ничего доброго.
Жозе вышел. Ветер с шумом захлопнул за ним дверь, и мы остались одни с Брюлетой. Она хотела было отворить ее снова и посмотреть, что делается на дворе, но я удержал ее, говоря, что тут кроется, может быть, что-нибудь недоброе, и так напугал ее, что она стала раскаиваться, что пришла ко мне.
— Не бойся, Брюлета, — сказал я. — Я верю в злых духов, но не страшусь их. Они делают зло только тем, кто водится с ними, а доброму христианину не могут причинить ничего, кроме страха, но этот страх можно и даже должно побеждать в себе. Полно же бояться, сотвори лучше молитву, а я между тем покараулю дверь, и ручаюсь тебе, что нечистый не войдет сюда.
— А бедный Жозе? — сказала Брюлета. — Неужели мы оставим его на той дурной дороге, по которой он идет?
Я сделал ей знак молчать и, не выпуская из рук ружья, прислонился к дверям и стал прислушиваться изо всех сил.
На дворе дул сильный ветер. Колокольчик слышался только по временам и, казалось, постепенно удалялся. Брюлета стояла в глубине комнаты; ей было и смешно и страшно. Она была беззаботная девушка и готова была посмеяться над нечистым, но видеть его вовсе не желала.
Вдруг близ дверей послышался голос Жозефа, который возвращался назад, говоря:
— Да, да! Непременно к Иванову дню! Спасибо тебе. Я сделаю, с помощью Божьей, то, что ты хочешь. Будь уверен в моем слове.
Услышав, что Жозеф призывает имя Божье, я ободрился и, притворив дверь, выглянул на двор. При свете огня, проходившего в щель, я увидел Жозе и подле него высокого человека. На него гадко было смотреть: он был черен с головы до ног. Лицо у него было черное и руки, а позади него были две огромные собаки, такие же черные, как и он сам. Они прыгали и играли с собакой Жозефа. Он заговорил таким громким голосом, что Брюлета услышала его и вся задрожала от страха: «Прощай, Жозе, до свидания! Сюда, Клерин!»
При этих словах колокольчик снова зазвенел, запрыгал, и я увидел, как подбежала к нему лошадка, маленькая, худенькая, косматая, с глазами как уголья. На шее у нее висел звонок, блестевший как золото. «Поди и собери мне всех!» — продолжал черный человек. Маленькая лошадка побежала, припрыгивая, собаки помчались за нею, и наконец сам хозяин, пожав руку Жозефу, последовал за ними. Жозе вошел в избу и, затворив дверь, сказал мне с усмешкой:
— Что ты делаешь у дверей, Тьенне?
— А ты, Жозе, что держишь под мышкой? — сказал я, видя, что он держит в руках сверток, зашитый в черный холст.
— Вот какой Бог послал мне подарок, — сказал он. — Тьенне! Брюлета! Друзья мои! Посмотрите, посмотрите скорей.
В это самое время на большой лужайке близ ручья, шагах в двадцати от нашего дома, который отделялся от нее только садиком и конопляником, послышался страшный шум и гвалт, точно как будто сто или двести бешеных лошадей заскакали и запрыгали вместе. Колокольчик звенел, собаки лаяли, а черный человек кричал во все горло:
— Скорей! Скорей! Сюда! Ко мне, Клерин!.. Еще трех недостает!.. Ату, Волчок! Ату, Сатана!.. Ну, ну! Живей!
Услышав это, Брюлета так перепугалась, что отступила от Жозефа и прижалась ко мне. Я схватил ружье и сказал ему:
— Я не хочу, чтобы твой причет таскался сюда по ночам и забавлялся около моего дома. Посмотри, как перепугалась Брюлета. Она бы дорого, я думаю, дала, чтобы быть теперь дома. Покончи же с этим скорей, а не то я разделаюсь с твоими гостями по-своему.
Заметив, что я хочу идти, Жозе удержал меня.
— Останься, — сказал он, — и не суйся туда, где тебя не спрашивают. Могло бы случиться, что ты стал бы раскаиваться потом. Не бойся и посмотри лучше, что я принес. Я расскажу тебе все после.
Так как шум стал затихать в это время, я согласился посмотреть на сверток, да и Брюлете до смерти хотелось узнать, что принес Жозе. Жозеф развязал сверток, и мы увидели волынку, такую большую, толстую и прекрасную, что это было просто чудо, и подобной я никогда не видывал.
Она была о двух басах, из которых один, футов в пять, я думаю, шел во всю длину меха; все дерево — гладкая, черная черешня — было усеяно пазами, а по всем швам были врезаны свинцовые полоски, блестевшие как серебро. Мех сделан был из чудесной кожи и покрыт ситцевой наволокой с голубыми и белыми полосками. И все в ней было так искусно прибрано и прилажено, что стоило только чуть-чуть дунуть, и она тотчас же вся надувалась и издавала гул, подобный грому.
— Итак, решено! — сказала Брюлета. — Ты хочешь быть волынщиком, Жозе, несмотря на все беды и препоны, которые ждут тебя, и несмотря на то горе, которое причиняет это твоей матери?
Но Жозеф и не слыхал ее: он весь предался своей радости и разбирал и перебирал все части волынки.
— Я буду волынщиком, — сказал он, наконец, — когда научусь играть на волынке, а до тех пор еще много утечет воды и много листьев упадет в лесу. Не заботьтесь же о том, что будет наперед, а узнайте-ка лучше то, что теперь есть и не обвиняйте меня в том, что я продал душу дьяволу. Тот, кто принес мне волынку — не колдун, не демон. Он только суров маленько, да и то при случае; ремесло его того требует. И так как он переночует эту ночь здесь, то я советую и прошу тебя, друг Тьенне, — не ходи ты, пожалуйста, туда, где он расположится. Извини, что я не могу сказать тебе ни имени его, ни ремесла, и даже попрошу никому не говорить, что ты видел его и что он здесь проходил. Это может причинить ему неприятность, да и нам всем будет плохо. Знай только, что он человек добрый и разумный. Ты сам слышал в сент-шартьевском лесу, как он играл на волынке, и нужно тебе сказать, что хотя он и не волынщик по ремеслу, а знает толк в этом деле и играет такие песни, который не в пример лучше наших. Видя, что у меня нет денег и что я не могу купить волынку, он взял с меня только задаток и согласился подождать остального, обещая принести мне волынку вот об эту самую пору и говоря, что я расквитаюсь с ним тогда, когда у меня будут деньги. Ведь волынка-то стоит восемь добрых золотых, а это составляет почти все мое жалованье. У меня на руках не было тогда и трети этой суммы. Он и говорит мне: «если веришь мне, так отдай мне эти деньги, и я также тебе поверю». Вот как дело-то было у нас: я его совсем не знал, свидетелей не было, и если бы он захотел, то мог бы легко обмануть меня. Посоветуйся я тогда с вами, вы бы наверняка мне отсоветовали. А человек-то он, как вы видите, вышел честный. Он сказал мне: «я буду в вашем краю в будущие святки и скажу тебе тогда ответ». Я ждал его на святках под большим вязом. Он действительно пришел и сказал: «волынка в работе и еще не готова. В первых числах мая я опять буду здесь и принесу тебе ее». А теперь у нас восьмое число мая. Он нарочно свернул с прямого пути и пошел искать меня по деревне. Проходя мимо дома, он услышал звуки песни, которая одному только мне известна в этом краю, а я услыхал и узнал звон его Клерина. Вот каким образом, без всякого участия злого духа, мы свиделись с ним и вновь назначили друг другу свидание на Иванов день.
— Если это так, — сказал я, — то почему же ты не пригласил его войти сюда? Он мог бы здесь отдохнуть и выпить чарку доброго вина. Я бы угостил его от всей души за то, что он так честно поступил с тобой.
— Нельзя, — сказал Жозеф. — Он не всегда действует так, как все другие люди. У него есть свои обычаи, привычки и резоны… Не спрашивай же меня о том, чего я не могу тебе сказать.
— Он прячется от добрых людей, — заметила Брюлета, — а это, по-моему, хуже, чем быть колдуном. У него, верно, лежит какое-нибудь зло на душе, иначе ему незачем было бы скитаться по ночам, а тебе скрывать от друзей его имя.
— Мы потолкуем об этом завтра, — сказал Жозеф, смеясь над нашими опасениями, — а сегодня думайте себе что хотите: я не скажу вам более ни слова… Нам пора домой, Брюлета: на часах полночь. Я провожу тебя до дома и оставлю у тебя на сохранение волынку. Играть на ней я еще не умею, а учиться здесь не могу.
Брюлета простилась со мной очень ласково. Она пожала мне руку, но, уходя, она взяла под руку Жозефа и тем снова возбудила во мне ревность. Они пошли по большой дороге, а я бросился в конопляник, перебежал наискосок лужайку и подошел к забору, чтобы посмотреть, как они пойдут мимо.
Небо прояснилось, но перед тем шел дождик, и на улице было грязно. Чтобы удобнее подобрать платье, Брюлета оставила руку Жозефа, говоря:
— Рядом неловко идти. Ступай-ка вперед.
На месте Жозефа я предложил бы перенести ее через грязь, или, если б не посмел взять ее на руки, то пошел бы, по крайней мере, сзади, чтоб вдоволь наглядеться на ее хорошенькую ножку. Но Жозе и не подумал об этом: он весь был занят волынкой, и видя, с какой заботливостью он несет ее и с какой любовью на нее смотрит, я убедился, что в ту минуту у него в душе не было другой страсти.
Я вернулся домой совершенно успокоенный и лег в постель, чувствуя усталость и в уме и в теле. Но только что я успел заснуть, меня разбудила собака Жозефа. Пробегав все время с собаками черного человека, она пришла за хозяином и царапалась ко мне в двери. Я должен был встать и впустить ее. Отворив дверь, я услышал шум в овсе, который густо и зелено рос около самого нашего дома. Мне показалось, что какой-то четвероногий зверь прогуливается у меня в поле, преспокойно уписывая хлеб, который я вовсе не думал продавать ему на корню.
Я бросился к нему, схватив первую попавшуюся мне под руки палку, и кликнул Парплюша, который, однако ж, не послушался меня и отправился за своим хозяином, обнюхав наскоро все в избе.
Войдя в поле, я увидел, что кто-то валяется по земле, подняв ноги кверху, мнет мой овес направо и налево, вскакивает, прыгает и распоряжается как у себя дома. Я пробыл с минуту в нерешительности, не зная, какого бы рода могло быть это животное. Я мог рассмотреть явственно только уши: они были гораздо длиннее лошадиных, но у осла не могло быть такого черного и толстого тела. Я стал подкрадываться потихоньку и, подойдя очень близко, увидел наконец, что это мул. Мне мало удавалось их видеть: в нашем краю их вовсе не держат, а погонщики заходят к нам редко. Я хотел взять его и схватил уже за гриву, как вдруг он поднялся на дыбы, брыкнул раз десять задними ногами, как заяц, перепрыгнул через канаву и исчез прежде, чем я успел очнуться.
Вовсе не желая, чтобы он вернулся назад и снова принялся мять мне овес, я решился не ложиться до тех пор, пока не покончу с ним начистую. Я вернулся в избу взять кафтан и надеть башмаки, запер двери и пошел в ту сторону, куда побежал мул. Мне почему-то казалось, что он должен быть из шайки черного человека, приятеля Жозефа. Жозеф именно советовал мне не мешаться в это дело, но с той минуты, как я дотронулся до живого зверя, страх мой совершенно прошел. Иметь дело с призраком не очень приятно, но там, где дело идет о человеке, то какой бы он ни был силач и чем бы ни напачкал себе образину, бояться его нечего.
Вы, вероятно, слыхали, что в молодые годы я был одним из первых силачей в нашем краю, и теперь даже, когда я уже стар, не побоюсь никого. Притом же я был ловок и проворен, как плотица, и знал также, что там, где нельзя было справиться одному, могу навострить такие лыжи, что меня и птица не догонит.
Захватив с собой веревку и взяв ружье, которое было заряжено простой пулей, но брало гораздо вернее отцовского, я отправился на поиск. Пройдя шагов двести, я увидел еще трех мулов в поле зятя, где они распоряжались так же, как у меня. Они подпустили меня к себе довольно близко, а потом вдруг ударились бежать и перешли на другое поле, принадлежавшее ольньерской ферме. Здесь их собралась уже целая стая. Все они были, как один к одному, прыгали как мыши и бесились при свете восходившей луны, как сущая ослиная охота — любимый танец бесовских кляч, который выплясывают они в то время, когда ведьмы и оборотни скачут на них под облаками.
Колдовства, однако ж, тут не было никакого, а была бессовестная потрава и страшное опустошение. Посев был не мой, и я мог бы не мешаться в это дело, но мне было досадно, что я понапрасну гонялся за мерзкой тварью. И потом, нельзя видеть без жалости, когда истребляют по-пустому хлеб Божий, хоть бы это был и чужой хлеб.
Я вошел в поле. Кругом, вижу, ни души человеческой, а мои мулы жрут себе хлеб по-прежнему. Я решился поймать одного из них и представить, как доказательство, при жалобе на причиненный мне убыток. Выбрал я того, который показался мне постепеннее, подкрался к нему потихоньку, и вижу, что это не мул, а маленькая, поджарая лошадка с колокольчиком на шее. Колокольчик этот, как я узнал после, у бурбонезцев называются клерин, отчего и сама лошадь так прозывается. Вовсе не зная их обычаев, я совершенно случайно напал на самое лучшее средство: решился поймать лошадь и увести ее, захватив с собой, если удастся, еще двух или трех мулов.
Лошадка была умная и смирная. Она позволила себя приласкать и последовала за мной без всякого страха, но как только она двинулась с места и зазвенел колокольчик, все мулы, рассеянные по полю, к величайшему моему удивлению, бросились за мной, как пчелы за маткой. Я увидел из этого, что они были уж так приучены и знали звонок Клерина.