Разведка на золото дорога и не всегда оправдывает себя. Поэтому искатели золота чутко присматриваются и прислушиваются ко всему, что может привести к нахождению золота помимо научно поставленных поисков. И статистика золотоискательского дела говорит, что большинство хороших месторождений золота было найдено случайно. Так, например, маленькая артель хищников брала для печи в зимовке глину и натолкнулась на богатую жилу. В результате на этом месте вырос большой прииск (Беррикуль) с тремя тысячами рабочих.
Один дотла прогоревший золотоискатель пробирался верхом к большому прииску, чтобы искать работы, так как семье его нечего стало есть. На перевале лошадь захромала. Сошел с коня, осмотрел ноги и нашел на одной ноге между подковою и копытом камешек. Присмотрелся к нему — блеснуло видимое простым глазом золото. Пошарил кругом и набрал еще таких же камней с золотом. В конечном счете сделал в казну заявку на место и сделался богатым человеком.
После открытия месторождения, конечно, необходима детальная разведка, так как золото не редко залегает в породе гнездом, имеющим ограниченное распространение. Без разведки дорого стоящее предприятие может оказаться на почти пустом месте.
В деле открытия новых месторождений большое значение имеют летучки хищников, вообще, вольные золотоискатели. Они бродят по тайге во всех направлениях, исследуют долины речек, берут в разных местах пробы и, нащупав подходящее золото, начинают работать.
Шила в мешке не утаишь, и весть об удачной промывке разносится по приискам и по летучкам. Кто-либо из золотопромышленников делает заявку на место, ставит разведку и, может-бытъ, начинает дело. Летучка же летит дальше в поисках новой удачи.
Подобный слух дошел до Петра Ивановича. Кто-то сказал, что Филимон с Пиколки моет — не жалуется. Филимон — зимовщик с зимовья у Никольской церкви, прижавшейся к тропе на большой прииск. На зимовье останавливается много приискового люда. Филимон человек нужный, и поэтому ему позволяют мыть пески где угодно, не гонят. Недавно он обосновался на Отрадном, взятом Петром Ивановичем под разведку.
Петр Иванович призадумался. Очень не хотелось дальше запутываться в сети кабальной зависимости. Да притом же, судя по строению местности, на Отрадном должно бы быть золото. Здесь когда-то мылось золото, но мылось небрежно, хищнически, и от этой работы, конечно, остались неиспользованные участки.
После некоторых колебаний Петр Иванович отправился к Филимону и заявил ему, что будет сам работать на Отрадном. Филимону было предложено работать вместе за определенную часть намываемого золота, но на своих харчах.
Адрианов привез забракованную муку и затем каким-то чудом нашел трех рабочих, рискнувших идти к безденежному хозяину. Сюда же направлялись Никита с Матвеем. У Филимона в свою очередь был компанион. Таким образом, со мною и Адриановым набралось девять человек.
Накануне напекли хлеба из прогорклой муки, приготовили принадлежности работы. Рано утром отправились на Отрадный, ведя на поводу гнедка с вьюками. Зад его успел затянуться. Шли по течению Кундата. Тропка вилась по правому склону долины. В обе стороны, вперед и назад уходили поросшие тайгой горы, уходя вдаль зелено-синими силуэтами. Потом начался лес, временами скрывавший от нас перспективу гор.
Около полудня тропка стала терять определенность. В одном месте от нее пошла плохо протоптанная тропинка вниз, к речке. Мы свернули на нее, перешли вброд Кундат, пересекли лужайку и поднялись густым лесом по левому склону долины. Остановились в тайге у шумно бежавшего по камням потока с ледяной водой. Это и был Отрадный. Кругом — смолистая зеленая стихия тайги, приубравшая камни и скалы широких гор, пенисто-голубые потоки, и под ногами пески и кварцы с золотыми крупинками.
Взятые пробы показали малое содержание золота. Однако, это не смутило хозяина работ. Он допускал этот случай и раньше и, если все же пошел на Отрадный, то лишь вследствие возможности применения здесь особого приема добычи золота, так называемого «смыва».
Сущность смыва в следующем. Если пески бедноваты золотом, но песков достаточное количество, и если близко протекает речка со значительным падением (следовательно, с большой силой размыва) и хорошим запасом воды, то эту речку по искусственному руслу приводят к пескам и пускают течь по ним. С помощью рабочих вода уносит все лишнее. Золото, как материал более тяжелый, в значительной части остается на месте смыва, и в результате получаются пески обогащенные. Эти пески промываются уже обыкновенным способом на бутаре. Смыв, таким образом, невыгоден при малом пласте и невозможен без потока соответствующей силы.
Такой смыв Петр Иванович решил наладить на Отрадном. Ноток был слаб, и в помощь ему надо было провести воду из Кундата. Наши пески были расположены довольно высоко над его руслом, Чтобы вода из Кундата пошла по нашему пласту, отводную канаву приходилось вести от какого-то места выше по долине реки, лежащего значительно выше уровня наших песков, иначе вода может не пойти, или пойти слишком тихо и слабо. Чтобы найти это начало канавы Петр Иванович со иной занялся нивелировкой с помощью рейки и уровня. Мы двигались по склону меж деревьев вверх по долине, следя за горизонтальностью рейки, понемногу подымаясь над исходным пунктом и обозначая свой путь затесками на деревьях. Наконец, пришли к Кундату.
После этого я присоединился к рабочим, ведшим канаву. Петр Иванович же занялся обследованием местности и пробами.
Работа была трудна. Валились деревья, проходилась толща корней, извлекались крупные валуны. Иногда они были настолько велики, что их приходилось взрывать. Трофим Гаврилович брал ручной бур, молоток и садился па такого великана.
Часами бурилась цилиндрическая скважина, так называемый «шпур>, при чем работа задерживалась необходимостью точить буры. Получавшаяся буровая мука вычерпывалась ложечкой-черпалкой.
Но вот шпур готов. В него закладывается динамитный патрон с затравкой, т.-е. с резиновой трубкой, начиненной порохом. Патрон сверху закрывается песком или глиной, своего рода пыжом.
— Берегись, ребята, под деревья!— кричит Трофим Гаврилович роющим канаву.
Все отбегают подальше и становятся под густые ветви елей и пихт.
Трофим Гаврилович зажигает затравку, и сам отбегает подальше.
Раздается взрыв, и камни с шумом падают вниз, ссекая ветви деревьев. Подходим к валуну. На его месте лежат остроребрые куски разной величины. Их тут же вываливаем из канавы.
Снова валятся деревья, наполняя тайгу порывистыми и скрипучими вздохами, сечет топор корневые щупальца, гудит лом, чакает кайла, и пот, пот без конца струится по телам таежников.
День начинался со светом, со светом и кончался. К этому времени кончались и силы. Сколько ни плати — рука не возьмет больше лопату.
— Шабаш, ребята! — обессилевшим голосом бросает Адрианов, сам еле волочащий ноги.
Собираем "инструмент", спускаемся вниз, к началу работ.
Теперь другая забота: спим под пихтами, ночи же стали холодны, утром проснешься — все обсыпано инеем, словно серебром. Таскаем на ночь дрова, разводим огонь.
Вся артель собирается кругом.
Сушат пропотевшие и промокшие портянки, рубахи. Раскуриваются трубки и цыгарки.
На рогульках подвешивается железное ведро для чая. Через некоторое время в закипевшую воду бросаются горсточка кирпичного чаю и для аромата листик смородины. К чаю — ломоть горьковатого хлеба. Сахара не было. Этот ужин плохо восстанавливал силы, и после него хотелось есть.
Между тем темнеет. Огонь озаряет лица золотоискателей, нижние части стволов двух — трех пихт, несколько темных веток над нашими головами, дальше же — полная тьма.
Филимон, как всегда, молчалив.
Это крепкий смуглый мужик с черною курчавой бородой и такими же густыми волосами. Он держится себе на уме, ни на кого не смотрит. Зато рабочий Иванов неизменно бодр и оживлен. Ему лет 28 или 30. Его лицо смугло, выбрито, он сухощав, подвижен и энергичен. В тайге Иванов недавно. До этого он работал в Нижегородской губернии, на Сормовском заводе. Соскучился по лесам и голубому небу и ушел на уральские прииски.
Потом захотелось в Сибирь, и он очутился в тайге Кузнецкаго Алатау. Он не любит заводов и предпочитает свободу и непосредственную близость к природе мелких золотоискательских партий.
Закусив хлебом с чаем он достает из кармана замусленную книжку и начинает ее читать вслух.
Оказывается — похождения Шерлока Холмса.
Все, кроме Филимона (ему чуждо все, что не касается его непосредственно), с напряженным вниманием слушают чудесный рассказ. Забываются усталость, сон.
Я не выдерживаю, укладываюсь спать. Изголовьем служат корни огромной пихты. Засыпая, все слышу свежий голос Иванова.
— Вам сегодня идти на Полуденный за хлебом, — говорит рано утром мне Адрианов,— на гнедке Петр Иванович едет на Центральный добывать муки, и вам придется нести ковриги на спине.
Я доволен поручением — проводка рва прискучила. Беру брезентовый мешок с лямками и отправляюсь на стан. Идя по живописной тропке наслаждаюсь тишиной и отдыхом. Вспугиваю клохчущую тетерку с выводком. Переходя ручей, набредаю на черную бархатистую змейку, живо скрывшуюся в траве. Высоко над зелеными горами спокойно и плавно кружит большой ястреб.
На стане лишь две женщины да четверо детей Адрианова. Женщины жалуются, что им страшно одним жить, и они радуются, что я пришел.
У Фаины Прохоровны болен корью маленький Валя. К вечеру он скончался, чем мать была мало огорчена. Больше ее огорчала корова Маруся. У ней была какая-то симпатия на Николке, в пяти верстах от Полуденного, и Маруся ежедневно туда путешествовала, рискуя быть съеденной медведем. Поздно вечером она, обыкновенно, возвращалась на стан, издали оповещая о своем приближении протяжным, трубой звучащим мычанием. Иногда же Маруся задерживалась на Николке слишком долго, и тогда Фаине Прохоровне приходилось идти за ней, изощряясь при этом в самых нелестных эпитетах по адресу увлекающейся коровы.
Хлеб выпекался, и надо было ждать до утра. Фаина Прохоровна боялась спать в комнате, где лежал трупик Вали, и под предлогом печения хлеба ушла на ночь с детьми в помещение рабочих к Авдотье. Я лег спать в своем помещении. За перегородкой лежали останки мальчика.
Ночью я был разбужен воем. Под окном протяжно и жутко выла собака. Очевидно, почуяла особенный запах умершего человечка и пришла в смятение от ощущения смерти.
Утром набил большой мешок еще теплым хлебом, устроил его поудобней на спине и зашагал обратно. Сначала 2 1/2 пуда показались тяжеловаты, но потом разошелся и даже перестал отдыхать. Шел и шел ровным скорым шагом.
Только вдруг заметил, что иду очень густым лесом, и тропка стала едва различимой. Здесь я никогда не бывал. Значит, в азарте ходьбы прошел мимо своротка на Отрадный.
Раньше чем повернуть обратно, присел передохнуть и съесть окрайчик хлеба.
Но рука с окрайчиком застыла на пути ко рту: где-то совсем близко раздался внушительный рев.
— Что, если травленый? — мелькнула мысль, и от нее пробежали по спине холодные мурашки.
Оружия с собою не взял. Да если б и взял, не такой я стрелок, чтоб рисковать только ранить медведя и разъярить его.
Знал, что от преследующего медведя человеку не уйти, но все же вскочил и, насколько позволяла нагрузка, бросился обратно по тропинке.
Сзади повторился рев и как будто ближе. Я ускорил бег. Затем рев послышался влево от меня.
Уж не обходит ли меня зверь?
Только зачем ему это, он и так может меня взять. Или, может-быть, он не решается нападать и в нерешительности кружит около меня?
Наконец, выбрался из темного леса в открытую долину Кундата. Но где наше становище, где Отрадный? Где-то справа, за рекой, но там много ущелий и лощин.
Зверь рявкнул где-то совсем близко.
Вдруг за рекой, из темно-зеленого бархата склона горы завился кверху синий приветливый дымок. Наши, видимо, догадались, что я могу заблудиться, и подали сигнал. Я бросил искать свороток и ринулся напрямик к далекому дымку. Сложил рупором руки и крикнул в ту же сторону. Эхо стоном облетело все ущелья и замерло где-то вдалеке. В ответ грянул выстрел, другой.
За выстрелом проревел зверь, уже впереди меня, в стороне Отрадного.
Все равно, в сторону некуда идти, ломлюсь прямо вперед. Что за чаща! Переваливаюсь с хлебом через полусгнившие великаны, с усилием отчаяния разрываю сплетения ветвей, рвущих одежду и царапающих лицо и руки, соскальзываю но крутым откосам и добираюсь до реки.
Зверь ревет снова в стороне.
Он прямо кружит около меня!
Перебрался вброд на другую сторону и, чавкая наполнившимися водою сапогами, поспешил знакомою уже лощиной к становищу.
— Здорово, ребята! Ну, и упарился же я. Слыхали, медведь за мной шел и ревел?
— Медведь? — переспросил Никита, — не слыхали медведя. Козлиха —та ревела.
— Козлиха? — в свою очередь переспросил я, — какая же козлиха так ревет? — и я попробовал изобразить слышанный мною рев.
— Настоящая козлиха и есть, — одобрил мою передачу Никита, — медведь ревет в роде, как корова иная мычит.
— Чего ж она ревела? — сконфузился я.
— А вон, оглянись, — пробурчал мне Филимон.
Оборачиваюсь назад — на тоненьких, нетвердых ножках подходит ко мне маленький, рыженький козленок. Он тыкается грациозной мордочкой в ноги, ищет материнского молока. Увидев проходящего мимо пса Верного, устремляется к нему, принимая его за мать, но Верный с недоумением оскаливает зубы и поспешно отодвигается в сторону. Козленок одиноко и печально стоит на месте.
— Мать по козленке и кричала, — поясняет Никита,
Поймал сосунка Иванов. Он хотел его вырастить, пытался кормить молоком, за которым бегал на стан, но козленок ничего не ел, забирался в густую траву и там издох дня через два. По ночам же мы долго слышали около становища тоскливо-призывный рев козлихи-матери.
Ночи были тихи и холодны. Чтобы можно было спать при отсутствии теплой одежды приходилось устраивать себе то, что в Сибири называется «татарскою постелью».
После окончания работ натаскивал дров для особого костра. Когда место хорошо прогревалось, сгребал остатки огня в сторону, устилал горячее место сырого травою, особенно большими лопухами, и на этой мягкой постели накрывался непромоканцем. Спать было тепло, как на печке. Ночью проснешься—вверху черный переплет ветвей, за ними темно синяя глубина и сверкающие цветными огнями звезды. Около слабо вспыхивает костер из груды золотисто-багровых углей. В его колеблющемся свете багровеют очертания съежившихся золотоискателей, клубком свернувшегося пса Верного.
В тайге тихо-претихо. Даже поток как будто задремал и льется сонный и неторопливый. Слышно, как скатывается камешек с откоса, падает отжившая свой век ветка.
Утром—другая красота. Густая зелень хвои убрана серебром инея, восток меж серых стволов пихт сияет алым огнем, все ликует и поет.
Но, как говорит Никита—у бога все готово. Готова была и непогода. Полил дождь. Сначала сушились и спали под пихтами. Но те из пихт, которые хорошо защищали от дождя, оказались скоро занятыми рабочими, оставлявшими предусмотрительно свои котомки па облюбованных местах.
Тогда я решил построить себе берестяный шалашик.
По словам Адрианова верстах в двух от Отрадного, за соседнею горою, на ключике росли березы, с некоторых можно было снять достаточное количество бересты. Дождавшись свободного часа, взял моток веревки и пошел по указанному направлению. Через некоторое время началась густейшая травяная заросль. Лопухи выше человеческого роста закрыли все кругом. Когда выбрался из них на открытое место, то не мог с уверенностью сказать, откуда вышел, и куда надо идти.
Передо мною вниз уходила огромная лесистая котловина, окруженная со всех сторон массивами гор. Даже Кундата с его долиной не знал где искать, так как небо было в тучах, и стран света различить не было возможности. В довершение всего надвинулась гроза, блеснула молния, гром широко раскатился по горам, и дождь хлынул неудержимым ливнем. Горы потонули в серой мгле, тайга закачалась, заскрипела.
Решил идти вниз вместе с вдруг образовавшимися бурными потоками, воды которых могли вливаться только в Кундат. Когда спустился вниз, ливень унесся дальше, и по небу низко ползли космы разорванных туч. По каменистой лощине пенился вздувшийся поток. Обогнув косу услышал вдруг за нависшими над потоком кустами какой-то особый шум.
Раздвигаю осторожно мокрые ветви и вижу—седой сгорбленный старичок в изорванной старой одежонке кропотливо над чем-то трудится. Присматриваюсь—стоит старик на коленях, перед ним грубо вытесанное корытце, в руках лопатка. Ею старик изо всех своих слабых сил промывает в корытце пески, то и дело сливая мутную воду.
Подхожу к нему.
— Здравствуй, старик, как моется?
Старик удивленно взглядывает на меня, осматривает с головы до ног.
— С Отрадного?
— С него.
— Моется хорошо, шибко хорошо. Сегодня приду к вам хлеб покупать.
— Много ли в день намываешь?
— В день? Разно бывает. Долю снимаю.
«Долю?—соображаю я про себя, — это ведь каких-каких-нибудь пять копеек».
— Как же ты живешь, старик, на долю? Не хватает ведь?
— Мне хватает, я много не ем. Вот по сахару только скучаю.
Согнутое положение и работа утомили старика. Он положил лопатку на корытце, встал с колен, попробовал выпрямиться и расправить онемевшую поясницу.
— Стар стал, ослабел. Был покрепче—ходил с летучками. Хоть работать по настоящему уже и не мог, все ж давал пользу, показывал места, где мыть. За то кормили. Теперь и этого не могу делать, ноги не ходят. Помирать надо. Сахарку нет с собой?
— Нет. Приходи как-нибудь на Полуденный, угостим, чем сможем. Сейчас сами чай пьем без сахара.
Около ручья на взгорке старик устроил себе берестяной шалашик. Ком какого-то тряпья, топор и обгоревшее ведерко составляли имущество бедного таежника. Вероятно, недалек был день его одинокой смерти в недрах родной тайги.
Березы уже были использованы печальным золотоискателем. Он указал мне выход на Отрадный, и я распрощался со стариком. В сумерках пришел на стад.
Рассказываю Адрианову про встречу и описываю наружность старика. Никита его знает. Года два назад молодые парни составили летучку и взяли его в вожатые. Золота ему не давали и лишь скупо кормили. Вожатый важничал и говорил: «тут попробовать», «там попробовать». Но золото в руки не давалось, и парни бросили старика.
***
Канава была вырыта. С утра двое рабочих ушли направить воду из Кундата в нее. Все остальные ждали воды у золотоносного пласта.
— Что-то будет?—думал каждый.
Послышались журчание, шум, и из-за деревьев к нам выбежала мутная и буйная передовая водна, ведя за собою длинную вереницу таких же бурых, крутящихся валов.
— Ну, ребята, давай!—и Адрианов первый принялся за работу.
Поплевав на руки взялись за лопаты и кайлы остальные. Сначала сгребали лопатами песок с берегов в воду, затем вошли в воду и здесь энергично ворочали пески в струях ее. Поток захватывал взрываемые пески, летел с ними вниз и всей этой массою рыл русло. Материал несся бурым облаком в воде, лавиной полз по дну. Медленно, словно нехотя, съезжали вниз большие камни, подпрыгивая неслась туда же мелочь. Просяще вскидывали свои руки-ветви подмытые деревья и тотчас исчезали в грохочущем потоке.
Его уровень быстро опускался вниз. Вместе с тем он бился вправо, и правый берег скоро стоял над бушующей водой отвесною стеною. В основании ее залегали золотоносные пески, на них лежал мощный слой турфов, и затем все было прикрыто травяным и моховым покровом и тайгой. Серые и черные корни, как змеи, нависали над водою.
Вода несется у самого подножия стены песков. Мы вытягиваемся в линию у этого подножия и, не жалея сил, кайлим его. Мы стоим по колена в ледяной воде. Брызги окатывают одежду, руки и лицо. Ноги засыпаются песком, по ним перекатываются камни. Плывущие мимо обломки деревьев цепляются за нас сучьями. От напряженной работы делается жарко, по телу льется пот, промокшая же одежда держит испарину, а от нее душно и трудно работать. Ноги же в воде коченеют и немеют от холода.
Но вот песчаный утес совсем навис над нами, готовый каждую секунду обрушиться и похоронить нас под собою.
— Берегись, ребята!—кричит Адрианов.
В брызгах и пене откидываемся мы от обрыва и выбегаем па противоположный берег.
Огромный пласт вдруг отделяется от берегового массива, с момент как будто колеблется—падать, или нет, и затем стремительно валится на бок, заваливая все русло потока.
Вода застопоривается у этой неожиданной преграды, бугрится, зло шипит. Но не надолго. Вот она рванулась в первый попавшийся проход, десятками струй растеклась по пласту—опять вниз несется бурая лавина из песка, камней и леса.
К вечеру таким образом была смыта значительная площадь, и па завтра решено было мыть на бутаре эти обогащенные смывом пески.
С утра двое рабочих заперли канаву, т.-е. закрыли в нее доступ воды из Кундата. Оставлена была лишь небольшая струя для бутары. Эту поставили на промытых смывом песках. Пустили в колоду струю, и работа началась. Одни быстро накладывали заступами пески в колоду, другие пробивали их гребками, сваливали заступами галечник в отвал. Налегали во всю силу, знали, что если золото будет, то и деньги будут, и заработок верный обеспечен. Особенно далась тяжелая накладка песков в колоду. Промывка велась лихорадочно быстро, и поэтому нельзя было мешкать—приходилось безостановочно нагибаться, черпать, бросать и снова нагибаться, черпать, бросать.
Во время перерывов на чай воду пускали мимо колоды и самое колоду заваливали песком, чтобы кто-нибудь не соблазнился возможными на дне ее золотинами (самородками).
Когда было пробито, считая тачками, свыше полуторы сотни их, Петр Иванович прекратил работу.
— Снимайте, Трофим Гаврилович.
Адрианов уменьшил струю и осторожно начал смывать последние остатки песков. Среди них зачернел шлих. Все с напряженным вниманием следили за руками работавшего.
Дно колоды почти очищено от песка. Шлих сгребается в одну кучку.
Струя воды еще ослабляется. Последняя, осторожная промывка.
— Нет золота,— брякает сумрачно Никита.
Я не решаюсь посмотреть на Петра Ивановича.
Адрианов криво и жалко улыбается. Дрожащими руками отделяет с помощью магнита щепотку мелких зернышек от шлиха, сгребает ее на железный исачек и исачек ставит на горячие угли. Золото обсыхает. Прикидывает на разновесах — сорок пять долей.
Это быта гром и молния с безоблачного неба, Это обозначало тягостные разговоры с рабочими, недоедание, унижения, мучительное искание выхода.
После бурного и дождливого дня тучи расходились. Ширилась ясная, холодная голубизна, начинавшая с краев зеленеть. Из-за потемневших гор упал на бутару последний золотой луч. Надвигались холодный вечер и еще более холодная ночь. Между тем все промокли, и надо было сушиться. Смен не было.
Затрещал яркий костер. Кто сушил промокшие белье и одежду прямо на себе, приближая к горячим извивам пламени то спину, то грудь, то ноги. Иные снимали с себя рубахи, сушили их над огнем и затем, надев, тем же порядком принимались за сушку штанов и портянок. От всего этого кругом костра стояло облако испарений.
Петр Иванович с Адриановым сидели невдалеке на сваленной пихте. Петр Иванович сразу осунулся. Он сидел вытянувшийся, застывший, как будто увидел что-то поразительное и ужасное. Немного спустя на том же месте сидел состарившийся больной человек. Он сгорбился, голова его была опущена на ладони рук.
— Что же будем делать завтра? — спрашиваю Адрианова, укладываясь спать на татарской постели.
— Не знаю. Думаю об этом.
— Утро вечера мудренее, — сказал Иванов.
Его голос был бодр, на лице светилась улыбка. Что ему эта неудача? Он был здесь не ради золота и радовался свободе, синему небу и бурному пульсу жизни.