Религиозный опыт, точнее мистический, чрезвычайно разнообразен в формах своих, и, благодаря неустанной творческой производительности мистики, его нельзя учитывать и классифицировать со строгой определенностью. Тем не менее, разбираясь в оставленных нам памятниках всевозможных мистических переживаний, мы отмечаем в них одну, свойственную им всем, главную особенность: можно определить ее как стремленье утвердить себя в чем-то, что выше и больше тебя самого. Это определение есть в сущности самый примитивный разрез, самая упрощенная схема обычного религиозного переживания. И вот, подходя с этою схемою к стихотворениям Гиппиус, мы видим, что она несколько не совпадает с их содержанием. Для опыта Гиппиус требуется иная схема, более сложная именно потому, что опыт этот чрезвычайно индивидуален и своеобразно отличается от серии общих мистических опытов. Индивидуальность его не только личная, т. е. субъективно окрашенная творческой личностью автора, но и идейная, т. е. в ней, помимо собственной ее ценности, есть еще общий смысл, общая ценность, довлеющая уже не одному автору, но и миру. Иными словами, опыт Гиппиус переходит в учение; то, что есть в нем специфического, самостоятельного, -- из лично пережитого стремится стать всеобще-указательным. Скрытая особенность этого опыта -- не столько желание приобщить себя к тому, что больше себя, сколько вечное и неутомимое стремление в себе удержать то большее души человеческой, что в эту душу вошло и расширило ее до болезненно ощущаемых пределов. Не саморастворение в широчайшем, не успокоенное блаженство в Боге -- тайна молитвы и знаний Гиппиус, а ношение в себе Бога, ношение в себе вечного знания Бога и хотений Его, которые выше, тяжелей и шире души. Отсюда -- болезненность Богоощущения, некоторое понуждение молитвы и, главное, неизменная боязнь потерять узнанное, потерять силу хотеть. Душа Гиппиус, запечатленная в стихах, показана читателю не в натуральную свою величину, а как бы в растянутой диаграмме. Если религиозное чувство подобно бросаемой в небо струе, то стихи Гиппиус говорят нам о высших, крайних точках этих взлетов, об их достигаемых вершинах, и, в противовес им, нижайших точках падения. Поэзия Гиппиус, с точки зрения психологии, есть показатель пределов души человеческой, а не ее норм. Это есть именно поэзия пределов, самое творчество является тут не по пути переживания, а венцом его, на пределе пережитого. Когда уже нельзя идти дальше, душа останавливается, замкнутая у крайних границ, еще не раздвинутых, -- и минута ее запечатлевается автором в стихотворении. Отсюда такая антиномичность тем, почти ни у кого из наших поэтов не встречающаяся. На каждое утвержденье приходится отрицание, на каждое "да" у Гиппиус есть и "нет". Она часто и очень легко вскрывает двусторонность переживанья, определяет дуализм этот и в самой себе. Укажу, для примера, на два стихотворения: оба называются "Она", и в обоих Гиппиус говорит о своей душе:
ОНА
В своей бессовестной и жалкой низости
Она, как пыль, сера, как прах земной.
И умираю я от этой близости,
От неразрывности ее со мной.
Она шершавая, она колючая,
Она холодная, она змея.
Меня изранила противно-жгучая,
Ее коленчатая чешуя.
О, если б острое почуял жало я!
Неповоротлива, тупа, тиха.
Такая тяжкая, такая вялая,
И нет к ней доступа -- она глуха.
Своими кольцами она, упорная,
Ко мне ласкается, меня душа.
И эта мертвая, и эта черная,
И эта страшная -- моя душа!
Второе стихотворение следует непосредственно за первым:
ОНА
Кто видел Утреннюю, Белую
Средь расцветающих небес, --
Тот не забудет тайну смелую,
Обетование чудес.
Душа, душа, не бойся холода!
То холод утра, -- близость дня.
Но утро живо, утро молодо,
И в нем -- дыхание огня.
Душа моя, душа свободная!
Ты чище пролитой воды,
Ты -- твердь зеленая, восходная,
Для светлой утренней звезды.
Эти умирания и воскресенья души, высоту ее и низость, отмечает автор, иногда почти что повторяя себя, в совершенно разных стихотворениях. Укажу, например, на стихотворение "Сызнова". Там есть такие две строки:
Ужели погибать и воскресать
Душа упрямая устала?
А в стихотворении "Иметь", о котором у нас еще будет речь, читаем почти дословно:
Хочу дойти, хочу узнать,
Чтоб там, обняв Его колени,
И умирать, и воскресать.
Колебания между этими двумя полюсами, верхом и низом, жизнью и смертью, силой и слабостью, хотением и безвольем, настолько характерны для стихов Гиппиус, что даже и расположены эти последние в схематическом порядке взаимопротивоположения. Так, пьесе "Не здесь ли?", выражающей отпрядыванье души книзу, к безводью, -- противополагаются "Победы"; возмущенному "Успокойся?" -- ровный и усыпляющий "Дождичек".
Я могла бы, для иллюстрации этой религиозной полярности, процитировать почти все содержание двух книг Гиппиус, до такой степени она является характерною их особенностью. Но задача моя состоит в насколько более возможной конкретизации общих положений о поэзии Гиппиус, а потому я не стану останавливаться на этой антиномичности.
В чем же заключаются те полюсы, меж которыми душа поэта растягивает себя в вечном борении? Как было сказано выше, полюсы эти -- жизнь и смерть, хотение и безволие, сила и слабость. Но эти колебания души не носят нейтрального, механического характера; автор не отдается своим переживаниям подобно тому, как фонтан отдается возносящей его силе и закону земного притяжения. Из двух полюсов душою утверждается первый, он ставится как цель; причем отпрядывания от него не заслоняют ни на минуту постоянной его правды. Подобно эфиру в известной вербной игрушке, поднимающемуся по горлышку стеклянного сосуда тем выше, чем жарче температура держащей сосуд руки, -- сила хотений Гиппиус возносит себя вверх пропорционально силе горения души. Мятежность автора и его неустанное, неуклонное подвигание себя по линии наибольшего сопротивления как бы обусловлены друг другом. Чуть устает душа, -- и прядает вниз хотение. В этом смысле почти догматическим является превосходное стихотворение "Иметь". Привожу его целиком:
В зеленом шуме листьев вешних,
В зеленом шорохе волны,
Я вечно жду цветов нездешних
Еще несознанной весны.
А Враг так близко в час томленья.
И шепчет: "Слаще -- умереть..."
Душа, беги от искушенья,
Умей желать, умей иметь!
И если детски плачу ночью,
И слабым сердцем устаю, --
Не потеряю к беспорочью
Дорогу верную мою.
Пусть круче всход -- белей ступени.
Хочу дойти, хочу узнать,
Чтоб там, обняв Его колени,
И умирать, и воскресать...
Тут мы впервые встречаемся с весьма характерным для Гиппиус указанием на антихристианскую сущность безволия. Еще в первой книге ее стихов, в стихотворении "Соблазн", безвольность, типичная для большинства христиан и даже ставшая некоторым историческим типом христианства, представлена ею как соблазн сатаны, как дьявольское искушение.
СОБЛАЗН
Великие мне были искушенья,
Я головы пред ними не склонил.
Но есть соблазн... соблазн уединенья...
Его доныне я не победил.
Зовет меня лампада в тесной келье,
Многообразие последней тишины,
Блаженного молчания веселье --
И нежное вниманье сатаны.
Он служит: то светильник зажигает,
То рясу мне поправит на груди,
То спавшие мне четки подымает
И шепчет: "С Нами будь, не уходи!"
Ужель ты одиночества не любишь?
Уединение -- великий храм
С людьми... их не спасешь, себя погубишь,
А здесь, один, ты равен будешь Нам.
Ты будешь и не слышать, и не видеть,
С тобою только Мы да тишина.
Ведь тот, кто любит, должен ненавидеть,
А ненависть от Нас запрещена.
Давно тебе моя любезна неленость...
Мы вместе, вместе... и всегда одни;
Как сладостна спасенья безмятежность!
Как радостны лампадные огни! и т. д.
В "Тихом пламени", далее, показывается, насколько сердце первично тяготеет к этому безволию, к лампадному огню, к "спасенья безмятежности" --
Как пламя робкое мне мило!
Не ослепляет и не жжет.
Зачем мне грубое светило
Недосягаемых высот? --
говорит автор. Но далее следуют выразительные строки:
Увы! Заря меня тревожит
Сквозь шелк содвинутых завес,
Огонь трепещущий не может
Бороться с пламенем небес.
Лампада робкая бледнеет...
Вот первый луч -- вот алый меч...
И плачет сердце... Не умеет
Огня лампадного сберечь!
В стихотворении "Смиренность" безволие это, прячущее под маскою "смиренья" безмерную леность души, любящей себя такою, как она есть, и сопротивляющейся заповеди о преображении, -- безволие это определенно и религиозно осуждается:
Учитель жизни всех нас любит
И силы дал нам -- по судьбе.
Смиренномудрие нас губит
И страсть к себе.
Глаза и лица закрываем,
Бежим от узкого пути...
Зачем мы лжем? Мы знаем, знаем,
Куда идти!
Возвращаясь ко второй книге, мы находим продолжения, еще более четко и остро формулированные, все той же мысли о безволии. "Соблазн уединения" не потерял для Гиппиус своей силы; стихотворение "Не здесь ли?" выдает нам это. Но уже религиозная ложь безволия осознана ею до конца и закристаллизована догматически в таких, например, стихах, как "Свобода" и "Оправдание". Привожу первое из них целиком:
СВОБОДА
Я не могу покоряться людям.
Можно ли рабства хотеть?
Целую жизнь мы друг друга судим, --
Чтобы затем -- умереть.
Я не могу покоряться Богу,
Если я Бога люблю.
Он указал мне мою дорогу,
Как от нее отступлю?
Я разрываю людские сети --
Счастье, унынье и сон.
Мы не рабы, -- но мы Божьи дети,
Дети свободны, как Он.
Только взываю, именем Сына,
К Богу, Творцу Бытия:
Отче, вовек да будут едино
Воля Твоя и моя.
В "Оправдании", имеющем форму молитвы, поэт обращается к Богу с такими словами:
Не дам Тебе смирения, --
Оно -- удел рабов!
И если соблазн безволия, как душевная реакция, как отпрядывание вниз усталой и измученной чрезмерными напряжениями души, повторяется еще в слабых, недовершенных строфах стихотворения "Так ли?", то уже именно как реакция, как сознанная усталость, а не утверждение безволия вообще. И недаром последние строки
Не лучше ль в тихой безжеланности
Уснуть, как спит степной ковыль?..
автор берет под знак вопроса, спрашивая самим заглавием "так ли?". И, конечно, из всего последующего движения души видно, что это для нее -- не так. Даже там, где усталость побеждает; где тягость земного бытия становится чудовищною и вызывает чудовищные, для веры автора, кощунства, Гиппиус восклицает:
Но слабости смирения
Я душу не отдам --
Не надо искупления
Кощунственным словам!