Накануне этого пламенно желанного от езда, Мишель обедал в Кастельфлоре, где г-н и г-жа Фовель только что поселились вместе с детьми, радостно встретив Сюзанну, свободную за отъездом г-жи Бетюн.
Архитектор, строивший Кастельфлор, подражал немного строителю Трианон[18], и Колетта омеблировала его в этом духе, но очень легко и свежо с уступками „modern style“ в выборе и распределении светлой, затканной букетами кисеи, в покрытых лаком стульях, в изящных этажерках, в оригинальных и милых безделушках, в больших стройных лампах с причудливыми абажурами, в нежной живописи, бледной и немного химерической, в длинных хрупких вазах, живых цветах, беспрестанно возобновляемых, в утонченном нежном изяществе, которое она любила и от которого ее красота получала гармоническую очаровательность. Парк с его громадными аллеями из грабин, высокими и тенистыми, как церковные своды, с его лужайками-долинами, с тенью лип и дубов, где там и сям в зеленой полутени белелись статуи, спускался отлого до Серпантины, скромного протока, приветливо ласкавшего берега парка. И к тому море цветов.
Сюзанна была очарована сразу Кастельфлором; она в нем вкушала наслаждение чувствовать себя свободной, и к тому в обстановке легкой и приятной жизни.
Она была наивно счастлива видеть вокруг себя лишь веселые лица и драгоценные вещи. И в этот вечер совсем изящная в своем платье цвета „мов“[19] она, подобно самой Колетте, составляла часть дорогой, но не крикливой роскоши Кастельфлора, как и те растения, распускавшиеся в саксонских вазах, подле пастушек в кружевных платьях.
Может быть она это сознавала. Она весело забавлялась всякою мелочью: партией бильярда, навязанной ею Мишелю до обеда и проигранной с неловкостью дебютантки, альбомом, перелистываемым ею, именем, произнесенным г-ном Фовелем, звучность которого казалась ей комичной, каким-нибудь словом Жоржа, которого бранила мать, гримасой Низетты, когда она приходила пожелать „спокойной ночи“.
В первый раз в том году Колетта велела подать кофе на террасе. Был чудный, ясный вечер, час счастливого отдыха; но Мишель не испытывал ни спокойствия, ни радости. Глубокая меланхолия приковывала его глаза к таинственной дали парка, на которую он пристально смотрел, склонившись на каменную балюстраду, слыша только шум разговора Сюзанны и Фовелей, из которого иногда долетало до него отдельное слово, удерживаемое памятью, хотя он не мог бы объяснить, почему именно это слово, а не другое.
Лежа в „rocking-chair“[20], приводимом небрежно в движение ногами в желтых кожаных башмаках, Сюзанна, Занна или Сюзи — ее называли этими тремя именами — часто смеялась чистым смехом, внушавшим Мишелю нечто в роде жалости, как что-то очень хрупкое; этот смех напоминал ему и маленький хрустальный колокольчик, вызывая минутами злое желание разбить его. Затем он оторвался от этого болезненного самоуглубления и приблизился к дружески беседовавшей группе.
— Разрешите мне папироску? — спросил он вяло, вынимая свой портсигар.
И так как Колетта ответила улыбкой, он посмотрел на мисс Северн.
— Дым вас не беспокоит? — машинально настаивал он.
Молодая особа дала более сильный толчок креслу и ее кристаллический смех посыпался вновь.
— Папироска? меня стесняет? Дорогой! дайте-ка мне одну.
— Вы курите? — воскликнул Мишель, тотчас же возвращенный к действительности и в одно и то же время и недовольный и находя это забавным; более, однако, недовольный.
— Я курила с дядей Джоном… очень часто! И я люблю курить; это очень приятно возбуждает. Какой вы, однако, француз, Мишель! Ну, папироску, „please“[21], дорогой!
— Как хотите, — лаконически ответил Мишель.
И протянув свой портсигар молодой девушке, он вернулся и вновь облокотился на балюстраду.
— Благодарю, Майк[22], благодарю, — повторила мисс Северн.
Она уже зажгла папиросу и собиралась ее выкурить в самой очаровательной позе, с закинутой назад головой, следя с видимым удовольствием за голубоватыми легкими спиралями, которые развертывались и затем таяли в темноте.
— Как хорошо жить! как хорошо жить! — напевала она, — я довольна, я довольна, я довольна! Я не желаю ничего более на свете. Этот турецкий табак восхитителен!
Г-н Фовель, до сего времени молчавший, между тем как Колетта наполовину одобряла избалованное дитя, на этот раз искренно рассмеялся.
— Это ваш последний день, моя дорогая, наслаждайтесь им! Когда Мишель уедет, вы не будете иметь права быть довольной и забавляться таким образом!
— Почему? — спросила она спокойно; ее маленький акцент придавал какой-то забавный оттенок самым простым фразам. — Разве он едет в Норвегию для того, чтобы скучать?
— Прекрасно сказано! — воскликнула Колетта.
Мишель повернулся.
— Я желаю, чтобы вы веселились, — сказал он с ударением.
— Благодарю.
— Во всяком случае мы сделаем возможное и невозможное, чтобы ее развлечь, — прибавила нежно молодая женщина.
— Ах! будет еще лучшее время в Ривайере, вот подождите сезона, Сюзи, — сказал г-н Фовель с шутливой напыщенностью. Через две недели вы в этом сами убедитесь.
— Бывают ли здесь в Ривайере во время сезона интересные люди?
— Прелестные люди! спросите Мишеля, — ответил адвокат, вспоминая, как избегал всякого общества его шурин, едва очутившись в башне Сен-Сильвера.
Одним прыжком Сюзанна поднялась, отбросила далеко наполовину выкуренную папиросу и пошла облокотиться на перила подле своего кузена.
— Майк, — сказала она, — не будьте брюзгой, назовите мне интересных людей в Ривайере!
— Имя им легион! — ответил Тремор из духа противоречия, желая любезностью показать несправедливость легкой насмешки г-на Фовеля.
— Это довольно неопределенно… точнее.
— Охотно, — продолжал Мишель с той же любезностью. — Есть Понмори, отец и пять сыновей!
— Пять сыновей, o, dear me![23]
— Это вас интересует? — заметил молодой человек немного иронически. — Трое младших еще дети; для вас значит имеют значение только двое старших, не так ли?
— Конечно, — подтвердила Сюзи с несколько вызывающей ноткой в голосе.
— Леону 28 лет, — сказал Мишель, вновь взяв тон покорной любезности, — это адвокат, серьезный малый.
— Холодный вид, бакенбарды и фразы! Я это вижу отсюда… дальше…
— Благодарю Сюзанна, — закричал г-н Фовель.
— У вас нет бакенбард, во-первых, затем вы прелестны и затем вы это так же прекрасно знаете, как и я. А другой?
— Другой? Гастон, — продолжал терпеливо Мишель; — ему 25 лет; его главное занятие, кажется, проедать состояние своей матери.
— Однако неглуп, этот! Затем?
— Затем есть еще г-н Ланкри, нотариус, ушедший от дел, и его дочь, г-жа де Лорж, носящая двойную фамилию с тех пор, как овдовела.
— Послушай-ка Мишель, мне рассказывали на ее счет истории… — перебил г-н Фовель.
— О! и мне также! — ответил, смеясь, Мишель.
— Расскажите их мне! — воскликнула с увлечением Сюзанна.
Мишель более не смеялся, этот вопрос его шокировал.
— Я их забыл, — возразил он холодно.
— Все равно, я их узнаю от Роберта. Г-жа де Лорж хорошенькая?
— Это как для кого, шик есть, но шик дурного тона, вот и все!
— А… затем, кто другие?
— Мой друг Жак Рео, только что женившийся и для которого я снял виллу „Ив“.
— Г-жа Рео красива?
— Прелестна.
— Блондинка?
— Брюнетка.
— А… затем?
— Сестра г-жи Рео, м-ль Шазе, очень милое дитя, Поль Рео — брат Жака…
— Очень милый юноша… О! его я знаю, — сказала спокойно Сюзанна.
Мишель сделал движение удивления.
— Вы его знаете?
— Он был в Канне прошлую зиму… мы играли в теннис, он… немного шалопай…
— Очень большой шалопай, — продолжал Тремор, обретший вновь свое хладнокровие. — Он вышел с дипломом из института гражданских инженеров скоро будет два года и окончил свою военную службу прошлую осень, но я сильно подозреваю, что он следует примеру Гастона Понмори с тою только разницей, что „проедаемое состояние“ на этот раз очень легкое, скоро будет все переварено. Жак огорчен беспечностью своего брата.
— Ба! у юности свои права! А затем, кто еще?
— Вы ненасытны, я не знаю больше никого. — Мишель истощил все свое терпение. В том состоянии духа, в котором он находился, этот разговор мог только его раздражать и мало-помалу вывести из себя.
По прежнему, опираясь обоими локтями на балюстраду, он наклонил голову на столько, что оперся ею на открытия ладони и замолчать.
— Твоя память меня сокрушает! — воскликнула Колетта. — А Лангиль, его ты забыл? Живописец, ты знаешь, Занночка? И Сенваль! Прекрасные люди, принимающие у себя всегда массу народа. И Раймонд Деплан, их кузен, друг Мишеля… Наконец, Сюзи, я могла бы еще прибавить Бокура, супрефекта, товарища прокурора, депутата округа, разных чиновников, священника и еще многих других лиц!
— О! хорошо, хорошо! Этого вполне достаточно для моего счастья! — сказала Сюзанна весело.
Улыбающаяся она повернулась к Мишелю, закуривавшему в глубоком молчании новую папироску.
— Вы не будете очень ревновать, — спросила она, — если эти господа станут чуточку за мной ухаживать.
— Ревновать? я? ах! Боже, нет, — возразил Мишель, яростно бросая спичку, которая потухла, упав на песок.
— Вы нелюбезны, мой дорогой?
— Почему? — поправился он более примиряющим тоном. — Я нахожу, что ревность оскорбительна. Я имею доверие к вашей прямоте, вот и все.
Она немного сухо рассмеялась.
— Frailty, the name is women[24], — пробормотала она тихо, и тем скользящим шагом, который временами у нее являлся, вернулась к Колетте.
— Я вижу, — решила она громким голосом, — что Ривайер — маленькая Капуя![25]
Через несколько минут, так как свежесть стала чувствительна для слишком легко одетых дам, все вернулись в гостиную и разговор продолжался, дружественный и немного вялый, как обыкновенно бывает между людьми, встречающимися каждый день. В половине одиннадцатого Мишель поднялся, чтобы прощаться. Он уезжал с одним из первых утренних поездов и потребовал, чтобы ни сестра, ни невеста не провожали его на станцию. Он дружески поцеловал Роберта, поцеловал Колетту, говорившую слишком быстро и голосом, дрожавшим уже в продолжение нескольких минут, затем он протянул руку Сюзанне.
— Я надеюсь, что вы сделаете мне удовольствие и будете отвечать на письма, которые я вам буду писать? — сказал он вежливо.
— Ну, конечно! до свидания и счастливого пути, Майк.
— Да поцелуй же ее, ведь это глупо! — сказала, смеясь сквозь слезы, Колетта.
Совершенно просто Сюзанна подставила свою бархатистую, как свежий плод, щечку, и Мишель прижался к ней губами. У него сердце немного сжалось, не потому что он собирался покинуть эту молодую девушку, бывшую его невестой, но потому, что эта молодая девушка, бывшая его невестой, расставалась с ним так холодно. И, повернувшись быстро к Колетте, он поцеловал ее несколько раз, прижав ее крепко к себе.
— Чем дальше, тем лучше! Она курит и, я почти убежден, флиртует! — думал он, быстро сходя с под езда Кастельфлора. — Решительно, она мне не нравится.
Когда мисс Северн задула свою свечу, множество мыслей порхали в ее голове, лежавшей на подушке, и тотчас же при мягком свете ночника, она дала им свободу:
— Ах! как мне хорошо! Я устала сегодня вечером. Вероятно, от прогулки в парке. Кастельфлор меня восхищает, и Колетта прелестна, Роберт также; я их люблю! Как приятно ночью это тиканье часов! Какая идеальная комната, такая свежая и вся розовая! Я люблю розовые комнаты; мне хочется иметь такую с мебелью Людовика XVI, шелк, затканный бледно-зеленым, и масса безделушек… Лишь бы только Мишель меня немного баловал, подарил мне много хорошеньких вещиц… Мне кажется, у него много вкуса. Будем ли мы счастливы, оба? Ба! В общем Мишель добрый малый! И я также! Его нельзя упрекнуть в том, что он, например, чрезмерно занять своей невестой! ах! нет! Г-жа Бетюн повторяла мне беспрестанно: „он вас обожает!“ Я наконец стала бояться, не слишком ли он меня любит… О! теперь я успокоена. Он даже не заметил сегодня вечером, что цвет „mauve“ мне очень идет. А „mauve” мне очень идет, все это находят… По моему, было бы нелепо требовать, чтобы женщина страстно любила человека, за которого она выходит замуж, но вполне необходимо, чтобы муж любовался немного своей женой… Роберт очень любит Колетту и между тем, я не думаю, чтобы Колетта когда-либо была без ума от Роберта.
Ее мысль на минуту остановилась на этом, затем вновь принялась бродить.
— Мишель говорил мне о большом разочаровании, оставившем следы в его жизни. Мне хотелось бы знать имя разочаровавшего его предмета, была ли она хороша… была ли она лучше меня. Мишель находит, что г-жа Рео красива; она брюнетка, г-жа Рео, я скорее блондинка… Я хотела бы знать, находит ли он меня красивой? Разлука его совсем не волновала… меня тоже нисколько… К тому же два месяца пройдут скоро. Презабавно будет все это общество. Я надеюсь, что ко мне все будут так же милы, как в Канне. Нужно заказать себе новое платье… или даже два… Мишель был менее спокоен, целуя Колетту, чем меня… Он очень доволен отъездом, я это понимаю… Такое прекрасное путешествие! По его возвращении осенью мы обвенчаемся… Какая странная вещь! Мне кажется вполне естественным, что Мишель мой жених, но я не могу себе представить, что в этом же самом году он станет моим мужем… Мой муж, мой муж! это смешно и это страшно…
Брови молодой девушки нахмурились.
Одну минуту она отдалась неопределенному страху перед новой жизнью, затем она закинула над головой открывшуюся из-под батистового рукава рубашки руку, между тем как ее веки смыкались;
— Он будет добр ко мне, — думала она, — я убеждена, что он будет добр ко мне. Я никогда никого не встречала, кто бы не был ко мне добр.
И совсем мирно, думая еще об удовольствиях, обещанных ей Колеттой, она заснула.
Осень была так далека! А лето предвиделось прекрасное, и пребывание в Кастельфлоре, составлявшее переход между кончавшимся периодом жизни, и тем, который должен был начаться, было как бы привалом между двумя этапами, стоянка веселая и покойная… Не могла ли бы она длиться долго?..
Спокойствие, с каким мисс Северн смотрела на будущее или по крайней мере ждала его, не стремясь в него вникнуть, именно эта беззаботность успокаивала опасения Мишеля, позволяя ему отдаться настоящему, забыть грозный завтрашний день в тот момент, когда он уезжал в новую страну.
Сюзанна тоже вступала в новую страну, страну роскоши и наслаждений, в которой расцвела Колетта и которая ей, маленькой американке, была неведома, но она чувствовала себя инстинктивно достаточно красивой, чтобы в ней блистать.
Все, что она рассказала про свою спокойную, легкую, немного слишком серьезную юность, было верно. Она страстно любила свою бабушку и своего дядю, она за ними ухаживала до последнего, окружая их бесконечной нежностью, и пока они жили, она находила удовольствие в серьезных занятиях, удерживавших ее „at home“, окруженная их любовью, радостно довольствуясь из светских развлечений „fivе о’сlок“, „dances“, игрою в теннис и прогулками на велосипеде или верхом, соединявшими ее время от времени с несколькими ее друзьями, молодыми людьми и молодыми девушками ее возраста.
Но она познала горе, затем труд и зависимость и вдруг неожиданно, после мрачного перехода, она увидела, как все предметы озарились. Сюзанна нашла родную семью. Вскоре она будет иметь свой собственный семейный очаг. Покамест от нее требовали одного веселья. Меланхоличная маленькая чтица мисс Стевенс наконец получила права на свою молодость, на свою красоту.
После того, как она чувствовала себя такой печальной, как было ей не отдаться в силу естественной реакции опьянению от радости, после того, как она была так серьезна, — не ценить удовольствия почувствовать себя немного легкомысленной, после того, как она трудилась ради существования, — не наслаждаться жизнью, не думая чего это стоит.
К тому же Сюзанна Северн была еще совершенно новичком, совсем ребенком в жизни, которую она в 22 года знала гораздо менее, чем какая-нибудь 15-летняя парижаночка с лукавыми глазками.
В этом Мишель не ошибся, и его можно было упрекнуть лишь в том, что он, как ревностный, угрюмый психолог, слишком преданный своему делу, чтобы не быть строгим, немного сгустил краски, рисуя себе характер своей молоденькой кузины. Сюзанна, привыкшая без запинки читать в своем собственном сердце, в котором она не находила еще ничего сложного, противоречивого или сбивчивого, впрочем, избавила его от долгих исследований. Она сама себя изобразила вполне искренно.
Но чего Мишель, такой искусный, каким он себя мнил, в анализе нравственных черт человеческой души, не смог понять, — это того, что в любой день в этом сердце дитяти могла проснуться душа женщины, что в этом создании, лишь начинавшем жить, мог существовать в зачаточном состоянии целый мир желанных для него или досадных мыслей и чувств, в ожидании случая, чтобы раскрыться, и благоприятной среды, чтобы развиться, подобно зерну, созревание которого подчинено известным атмосферным условиям.
Может быть эта жизнь уже трепетала под невозмутимой поверхностью.