Порт-Саид, 14-го января.
Всесильно обаяние «мирной пристани» для тех, кого качало трое суток к ряду, и я не могу беспристрастно говорить о Порт-Саиде. В блеске радостного летнего дня он показался мне живым и одухотворенными Я был уверен, что шаловливые, смеющиеся домики с верандами и большими окнами наверно разбежались бы по пустыне, если бы строим гувернером не сторожил их великан-маяк; один бок его был в пятнах табачного цвета; он не просох после дождя и града, что шли здесь третьего дня.
С Константина невесть на какое расстояние видны гряды волн, вздувающиеся пеною на черте песчаного берега, и чудится — то не берег, а та же пена разостлалась гладью докуда хватает зрение. На юге, за городом, другим морем сверкает на солнце озеро Мензалэ, и в ослепительной дали как точка чернеет трехмачтовое судно на пути из Суэца. После гористых берегов, преследовавших вас от самого Константинополя, всею душой впиваешь благодать степного простора.
По сходням прямо с палубы спустился я на широкую набережную. Основанный всего лет десять назад, город находится в поре младенчества; говорят, в будущем он много обещает, но теперь Порт-Саид мил как ребенок, и мне грустно думать, что он с летами вырастет. Дома двухэтажные, один в одень, не успели сплотиться в скудные прямолинейные ряды; тихие и безлюдные улицы только намечены; мостовую заменяют песок и раковины, еще не опозоренные следами колес.
На площади, против гостиницы «Франция», несколько деревьев, покрытых мелкими как бисер коралловыми ягодами, окружили павильон для оркестра и бассейн с нильскою водой (ее гонят посредством паровой машины из Измаилии). Площадь, гостиница, бассейн и в нем золотые рыбки — все одинаково миниатюрно.
Зелени хотя и мало, но породы растительного царства весьма разнообразны. В кукольном садике местного агента Русского Общества есть даже финиковая пальма, немногим выше роста человеческого.
— Эти бобы, вьющиеся на заборе, очень красивы когда цветут, говорил словоохотливый агент, Бельгиец родом;—вообще летом у меня хорошо, все так и лезет из земли, распускаются всякие цветы, если их хорошенько поливать, банан дает роскошную тень, листьев на нем куда больше; mais maintenant que nous sommes en plein hiver… И он вытер фуляром свой потный лоб; жилет его был расстегнут
Хотя Порт-Саид лежит вне поворотных кругов, он имеет совсем тропическую наружность: над верандой, поддержанною легкими столбами, далеко выступили края крыш; попугаи — серые с розовыми головками, зеленые с задранным вверх хвостом, красные с глупым выражением лица — кричат и качаются в клетках; у ворот на привязи сидят беззаботные обезьянки; в лавках— склады китайских изделий и ост-индских редкостей, до того дешевых, что в какие-нибудь полчаса можно окончательно разориться.
Александрия 15-го—18-го января.
И небо, и вода бирюзового цвета… В последний раз прохаживаемся с Семеном Семеновичем по мостику. Пред нами, на носовой части, целое стадо свиней, взятых на борт вчера: от буширита до кухни некуда яблоку упасть. Новым путешественникам отгородили сравнительно мало пространства для того, чтоб они не побились дорогой, но один задохся вследствие тесноты и (по уверению ресторатора, подавшего нам к завтраку свиные котлеты) был выкинуть в море. В Порт-Саиде, когда их грузили — особым способом, за задние ноги — свиньи пронзительно визжали. «Больше от нежности», объяснял капитан; «поверьте, им совсем удобно». В настоящую минуту они хрюкают и грызутся между собою, являл безобразную смесь рыл, ушей студнем, и хвостов завитком.
— Каково зрелище? обратился ко мне Семен Семенович;—не даром свинью свиньей назвали… Знайте же, что Араб хуже свиньи (я просил капитана, как человека бывавшего в Египте, дать мне некоторые напутственные наставления)… Араб во сто раз хуже, и в сношениях с ним советую вам не следовать русской пословице: замахнись да не ударь, иначе он вас сам, если и не ударить, то кровно оскорбить. Первым делом вы конечно купите себе трость…
Я было заикнулся о человеческом достоинстве.
— Человеческое достоинство?… А еще хотите ехать вверх но Нилу, в Нубию… Стыдитесь! Если вы такой деликатный, вам немедленно, из Александры же надо возвратиться восвояси.
И Семен Семенович пришел несколько случаев назойливости и мошенничества Арабов.
— Знаете ли, например, что сделали со мной эти душегубы внутри большой пирамиды. Одного туда не пускают, да я ни за какие деньги не пошел бы один. Повлекли меня за руки двое Арабов с огарками. Сначала спускаешься вниз покатым коридором, аршина в полтора вышины; приходится идти, перегнувшись вдвое; чем дальше, тем душнее. Пот лил с меня градом. Наконец мы выпрямились и полезли вверх; потолок поднялся высоко, еле видно. Идем боком по узкому выступу вдоль стены, под ногами пропасть без дна, по ту сторону в стене тоже выступ… Вдруг искусители оставили мои руки и перескочили на тот бок. Гляжу — сели, свесивши ноги и сидят; огарки приставили вплотную к стене; огонь лижет камень, коптит, и уже ровно нечего не видно, только тени какие-то ходят. «Что же вы, черти?» спрашиваю.
Отвечают, что устали и что без бакшиша дальше не поведут.
— Так ведите же, мародеры, назад.
— И назад не можем, тяжело без бакшиша…
По-арабски я не умею, мы больше знаками объяснялись.
Еще пред тем, как лезть внутрь, я вынул из кармана кошелек, отстегнул запонки, снял даже обручальное кольцо и все отдал в руки оставшемуся снаружи товарищу, словом для Арабов демонстрацию сделал: с меня мол взятки гладки. Как видите, не помогло. Уж я кричал, ругался, грозил им судом и каторгой, а пошевельнуться боюсь… Этак они меня, подлецы, с четверть часа продержали. Хорошо и то, что со иной револьвера не было: одного я застрелил бы, другой бы убежал, а без посторонней помощи я не сумел бы выбраться назад.
Мы приближаемся к Александры. Слева тянется линия земли; в одном месте можно различить кучу строений, — это крепость Абукир. Впереди, где небо сходится с водой, в бинокль видны махры пальм; стволы их показываются мало-помалу, — иные уже совсем поднялись, вынырнула даже узкая кайма берега, а дальше всплывают новые верхушки, и пальмы растут из моря как грибы. Мне в первый раз приходится быть свидетелем подобного явления, служащего наглядным доказательством шарообразности нашей планеты. Появились еще здания, — местечко Рамли, подгородные дачи, за ними начинается Александрия. Вид её не живописен: далеко растянувшаяся полоска белых домов, маяк как черточка, и всюду низменные берега.
У входа в гавань есть подводные камни, и навстречу Константину выехал лоцман, совершенно излишний в такую тихую погоду как сегодня. Когда мы вошли в порт, город исчез за частыми мачтами.
Прежде чем Константин отыскал свою бочку, на ют вскарабкалось множество рассыльных из гостиниц. Они было приступили к Американцам из Яффы, но распознав в них, по некоторым крутым приемам людей тертых, обратили всю свою обязательность на меня. Из Порт-Саида я по телеграфу просил вице-консульство наше в Египте выслать за мной каваса и потому не нуждался в их услугах.
Вот один тихонько сует мне под нос карточку с надписью: «Hotel d’Orient».
— «Best hotel»,[14] произносит он внушительно-конфиденциальным тоном.
— Пожалуйста, не верьте ему, sir, возражает другой и вытаскивает свою карточку «Hotel d’Europe».
— Не нужно, говорю я, убирайтесь!
Однако толпа увеличивается; пред моими глазами мелькают всевозможный названия гостиниц; несколько оборванных лодочников дергают меня за рукав… Я отмахиваюсь и тычу пальцем по направлению каваса, который подъезжает к пароходу; но они разгорячены, ничего не видят, не слышат; крики, брань, неистовые лица… Минуту спустя, галдящие Арабы влекут меня к борту с явным намерением утопить….
И вдруг — тишина; все рассыпались, как по колдовству…. Предо мной стоит Семен Семенович и мощною рукой держит за шиворот одного из лодочников.
— Что? спрашивает он, — попробовали вы вашего человеческого достоинства?
Расстались мы с капитаном друзьями. Он взялся отвезти моему константинопольскому товарищу, — тому что проси и маленького невольника, — купленную в Бейруте палку сахарного тростника.
Сахарный тростник едят, то есть, отрезав колено, сосут мягкую внутренность; приторно и отзывается древесиной.
Кавас собрал мои вещи и мы поехали, пробираясь между корпусами бесчисленных судов; лодка двигалась под звуки арабской дубинушки. Проворные, ловкие, но слабосильные Арабы не в состоянии делать какую бы то ни было работу без круговой песни, в высшей степени унылой и монотонной.
В таможне кавас ушел вести переговоры с чиновниками, и меня снова обступили ненавистные комиссионеры. Один — в сюртуке без пуговиц — окружал мою особу всякими попечениями.
— Сколько у вас мест? осведомлялся он озабоченна.
— Не ваше дело.
— Но если вы не знаете числа своих чемоданов, вы легко можете их растерять. Не хотите ли пройти направо здесь вас беспокоят, к тому же сквозной ветер…
— Покорно благодарю.
— Я нанял вам экипаж.
— Напрасно. Отстаньте от меня наконец, со мной есть кавас.
— Где же он? я сейчас его приведу.
Впрочем при появлении каваса, у которого в числе других атрибутов власти была обыкновенная, палка, непрошеный покровитель скрылся…
Мне хотелось поселиться поближе к свободной стихии; но лучшую гостиницу, Hotel d’Angleterre, с террасой над морем, недавно закрыли за долги; извозчик повез меня в Hotel ties Messageries, тоже на морском берегу и недалеко от генерального консульства.
После Перы, Александрия приятно поражает вас своими широкими улицами, отличными тротуарами и мостовой. Еще неопрятные в портовой части, дома к центру города растут, хорошеют и убираются вывесками. Place des Consuls иначе Place Mehemet-Ali — продолговатая площадь с бульваром посредине — щеголяет уже бронзовым монументом, бассейном и цельными окнами; в магазинах можно найти
«Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной,
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный,»—
и если бы не Бедуины, не тюрбаны, не пальмы, не живые какаду во дворах, — если бы бронзовый памятник изображал не Турка, вы усомнились бы, что находитесь на Восток, а не в одной из европейских столиц.
«Messageries» оказалась гостиницею средней руки. Плачу я в сутки со столом и кофе двенадцать франков, за которые испытываю разные неудобства. Положим с утра до вечера я слышу прибой волн и днем вид из моей комнаты, пожалуй, искупает её убогую меблировку. Зато ночью стекла гремят от ветра, опущенный занавес, даже при закрытом окне, вздымается парусом, и комары поют докучливые песенки над колеблющимся пламенем свечи; под пологом, необходимою в этом крае принадлежностью всякой кровати, простыни и наволоки мокры, хоть выжми… При такой обстановке и самый шум прибоя не навевает возвышенных мыслей.
Сырость впрочем господствуешь не в одной этой гостинице; в январе в городе всюду сыро, и только третий и четвертый этажи обитаемы. Состоятельные люди на зиму переезжают из Александрии в Каир. Летом, наоборот, Каир несносно жаркий, пустеет как Понтийские болота; Александрия же делается первенствующею столицей и резиденцией хедива.
Немедленно но приезде я посвятил несколько часов ознакомлению с монетною системой и с арабским языком — то и другое в размере, необходимом для путешественника, который не желает, чтоб его обсчитывали на каждом шагу.
Немного времени понадобилось кавасу, чтобы раскрыть мне тайны египетского курса. Здешняя лира (приблизительно английский фунт стерлинги) заключает в себе двадцать пять франков или сто пиастров-tarifs (большие серебряные пиастры), или двести пиастров-courants (малые серебряные пиастры), или четыреста медных пиастров, или… но курс на медь так изменчив и обращение её в городах так ничтожно, что о дальнейших подразделениях говорить не стоит. Самых мелких денежных знаков насчитывают в лире от трех тысяч пятисот до четырех тысяч и более. Ассигнаций вовсе нет; золото ходит почти исключительно английское; серебро преимущественно русское 84-й пробы — рубли, полтинники и четвертаки; четвертак равняется франку. Турецкого золота и серебра никто не берет.
Лекция арабского языка (здесь разумеется идет речь не о классическом арабском, а о египетском разговорном), длилась гораздо долее, хотя для цели, какую я себе наметил, требовалось лишь запомнить слово: кам, «сколько, сколько стоит», и выучить числительные имена до ста. Я уже знал их по-турецки, но это обстоятельство ни к чему не послужило.
На европейских языках умение считать дается легко: названия одних и тех же цифр сходятся довольно близко, например наше один, два, три напоминает французское un, deux, trois, английское one, two, three, греческое сна, дио, mpia и т. д.; турецкие же и арабские числительные имена не имеют ничего общего с европейскими, а также ни чуть не сходятся между собой; один, два, три, по-турецки: бир, ики, юч (utch); по-арабски, вахат, этнин, тлята.
Окончив урок, я более не опасался выйти на улицу без проводника и отпустил своего учителя; кавас поцеловал концы пальцев и дотронулся до фески.
По разысканы Русских, выехавших почти одновременно со мной из Константинополя на иностранном пароходе, я вместе с ними приступил к осмотру достопримечательностей.
В Александрии почти нечего смотреть. Единственный памятник древнеегипетской культуры это обелиск «Игла Клеопатры»[15]. Хотя он и сохранил в неприкосновенности свои загадочные иероглифы, воображение не уносится в древность: кругом, груды мусора от новейших построек, возле не кстати тянется дощатый забор и не кстати высятся трехэтажные дома, моя невзрачная гостиница в двух шагах…
Дворец хедива не производит никакого впечатления после султанских дворцов в Константинополе, Долма-Вахче и Черагана; он много уступает им в размерах и великолепии. Характер впрочем одинаковый: по частям все богато и изящно, в общем та же безвкусица и смесь турецкого с европейским; такие же полу-лакеи, полу-чиновники, безмолвно распахивают пред посетителем двери, откидывают чехлы с мебели, снимают настилку с паркета, блестящего как крышка палисандрового рояля…
В одном из предместий, над кучею мелкого камня и песку, стоит «Помпеева колонна», неизвестно кем и когда воздвигнутая. Около неё куполообразными белыми памятниками, на подобие безлюдного города, раскинулось мусульманское кладбище (умерших от холеры в 1838 году). По всей местности неотвязчивый дети просят милостыню, с каждою минутой увеличиваясь в числе; пиастры ваши скоро истощаются, и не поспевшие вовремя попрошайки глядят голодными волченятами, которых обнесли говядиной. Рядом в школе, до половины зарывшейся в щебень, учатся такие же грязные, взаперти еще более жалкие дети (исключительно мальчики). Держа пред собою деревянный доски, с профилем двойной сходящейся к верху лесенки (их обыкновенно рисуют в руках у святых), они покачиваются с боку на бок на поджатых ногах и читают вслух Коран. Многие декламируют наизусть, и не одна пара лукавых глазок, пока уста бормочут священные стихи, смотрит в единственное окно, где столпились любопытные иностранцы. Некоторые — неизвестно в награду или в наказание — плетут у ног наставника корзины. Лентяи сами выдают себя: прервавший чтение невольно прекращает свои колебания.
Заметив нас, мулла вызвал первого ученика. Остальные смолкли. Мальчик сел на циновку между корзинщиками и закачался… Я никогда не наслушался бы его певучего голоса, а непонятная речь звучала так сладко, что мне захотелось серьезно учиться арабскому языку, не одним числительным именам. Казалось, ребенок молил, чтоб его выпустили на свободу из душной комнаты, туда где так светло и привольно, где вьются ласточки, где другие дети копаются в сору и просят бакшиш… Непреклонный мулла безучастно сидел на своем конике, словно на троне, и лишь изредка грозил палкой шалунам в задних рядах.
Бродить по восточному городу, не задаваясь никакою целью, куда глаза глядят, к тому же бродить одному, гораздо приятнее, чем, следуя предписаниям Путеводителя, осматривать дворцы и памятники.
Отделавшись под вымышленным предлогом от каких-то Клеопатровых ванн (так зовут в одном квартале груды щебня на берегу моря), я пошел пешком на гулянье «вдоль канала».
Прежде всего попал на Площадь Консулов. Она немного напоминает Тверской бульвар в Москве, но дома здесь красивее, деревья выше, а бульварные заборчики заменяют фестоны прикованной к железным тумбам цепи; в кофейнях едят мороженое, какое умеют делать только на Юге. Всякое подобие с Москвою исчезает при виде прохожего люда: навстречу, например, движется разносчик, до того увешанный щетками и вениками, что за ними не видать его одежд, и трудно догадаться, к какому полу он принадлежит; Араб обедает на ходу, пользуясь странною салфеткой: оторвав кусок блинчатого хлеба, тонкого как бумага, он утирает им руки, губы и затем отправляет в рот; Мавр с неизбежными нарезами на щеках продает чудесные цветы, над которыми хитро устроил зонтик из листьев банана. Но на все надо смотреть вскользь, равнодушно, чтобы нищие и ослятники не узнали в вас приезжего «и обратившись не растерзали вас». Я насилу ушел от уродливого негра, на которого взглянул пристально, и который за это неотступно требовал с меня вознаграждения.
Миновав здание нового международного суда, я свернул в бесконечную улицу, напоследок обращающуюся в аллею акаций и особого рода сосен с длинными мягкими иглами. У тротуаров остались одни изгороди, дома ушли в чащу кактусов и финиковых рощ. Здесь уже не слыхать городского шума: лениво перекликаются слободские петухи, большие, плоские стручья слабо шелестят над головой, да у прилепившейся к ограде мазанки седой старик в чалые булькает кальяном.
Улица упирается в крепостные ворота (Porte tie Rosette). За ними конец городу. Часовые в красных мундирах с недоумением проводили меня взором в неподведомственную им ширь: вероятно редкий Европеец доходит сюда пешком, а до канала и гулянья еще далеко.
За городом — буерачная, песчаная пустыня с оазисами нарядных мыз; исчезнувшая было аллея появляется урывками, как ракиты на наших заброшенных больших дорогах; степь пересекают рельсы железной дороги из Александрии в Каир. Дальше арабская деревня показывает свои деревенские идиллии: у колодца собралась живописная группа Египтянок; обнаженные темные руки с массивными запястьями из серебра поддерживают на голове узкогорлый кувшин; из-под черных юбок видны выше щиколотки стройные ноги; жаль, что лица закрыты по самые глаза[16]; неотмываемо-испачканные, должно быть проголодавшиеся ребятишки играют пылью и, замесив ее в тесто, стряпают пирожки; в соседстве уличные щенята неумело пьют жидкую грязь из лужи, и розовые язычки их просвечивают на солнце.
Не стесненный обществом спутников, останавливаясь, где вздумается, и подвигаясь не спеша, я пришел на канал только вечером. Впрочем гулянье было в полном разгаре; по набережной вдоль садов с легкими решетками неслись ландо, four in hands, кавалькады… Глядя на модные экипажи из Парижа с шорною упряжью, на молодых людей со стеклышком в глазу, до носу укутанных в пледы, на дам с прекрасным румянцем и с перьями в слишком белокурых волосах, опять не веришь, что действие происходить в Африке.
Местность красива и привольна. Гладкая поверхность воды отражает паруса и зелень. На том берегу — поселки точно земляные кучи, луга без конца, и вдали широкие как озера разливы Нила.
У одних ворот, где растут пирамидальные тополи и стоят полицейские в длинных балахонах, прибиты справа и слева надписи на французском языке: «по высочайшему указу охотиться воспрещается» и — «сад его высочества вице-короля открыть для публики каждые пятницу и воскресенье». В тот день была пятница; я вошел в сад и потерялся средь кущей бананов, белых душистых алоэ и множества других неизвестных мне растений. Хотя зима и здесь наложила свою печать, но некоторые цветы еще пестреют по клумбам, с деревьев свесились желтые бархатные шарики, на саженных стеблях колеблются пунцовые листья, и разнообразие оттенков при жарком южном освещении является дивною музыкой для взора. В Египте, даже всякая выцветшая тряпка блестит на солнце как драгоценность.
Поздно собрался я домой; на набережной никого уже не было. Смеркалось. В догоравшей заре, над равниною болот и лугов, серебряною ниткой зажегся новорожденный месяц; выше, в таинственной и чудной синеве незнакомого неба, блестела яркая звезда…
— Bon chouval! раздалось у меня над ухом, и Араб заслонил мне дорогу своим ослом.
Я очень утомился и охотно бы поехал, если б осел не был так тщедушен и мал, а погонщик не походил на Мефистофеля. Отрицательно мотнув головой— снизу вверх, по-восточному — я прошел мимо: но Араб признал во мне иностранца.
— Good! bis паше Bismark; Bismark — good Esel! говорил он, очевидно принимая меня за Немца и желая польстить национальному самолюбию.
Ослятник вскоре понял, что я не поеду, хотя бы по одному упрямству, и в отместку решил вывести меня из терпения, чего, сознаюсь, достиг вполне.
— Moussiou! Good Esel! good donkey! твердил он на всех языках no good — no money (т. е. если не понравится не возьму с вас денег) pourquoi ne voulez pas? vou-lez colonne Pompee? voulez Cleopatre? conosco la cita…. ка-рош donkey! courir bon! И полусонный осел, понукаемый сзади, преграждал мне дорогу. Было ясно, что хозяин его дразнит меня: поворачиваю ли я направо, налево, назад, иду ли берегом или направляюсь к решетке, где бесстрастно дремлет городовой, всюду наперерез моему пути лезут длинный уши, затем шея с подстриженною гривой, горбатое седло, — и Араб сатанински улыбается. Не имея с собой ни трости, ни револьвера, я готовлюсь схватить его за горло и, подвергаясь неприятности быть побитым, таки выцарапать ему глаза… Но вот полицейский, видно сжалившись надо мною, отделился от ограды, идет навстречу….
Что это? на нем не феска, а русская форменная фуражка…
— Здравствуйте, Человеческое Достоинство! говорит он.
— Семен Семенович; вы ли!
Да, это был Семен Семенович; в поисках за коляской, в которой приехал на гулянье, капитан, заметив меня и ослятника, притаился, чтобы «наблюдать за развитием сцены».
— Погодите, воскликнул он после первых приветствий, я с этим дьяволом расправлюсь по-своему….
Но злой дух, вскочив на Бисмарка, уже умчался в голубые сумерки.